Несмотря на длительное пребывание в госпитале, рука толком не зажила. Пуля повредила лучевую кость и локтевой сустав, а военврач, презиравший «самострелов», перебинтовал Джо наскоро, и то лишь потому, что давал в свое время клятву Гиппократа. В тюрьму Джо не посадили, но позор заодно с увечьем отныне темной тенью лег на всю его жизнь.
Вскоре выяснилось: солдатам – негражданам США, демобилизованным за самострел и прочие проявления трусости, гражданство не дают, даже если процедура оформления была начата; если же успели выдать – забирают обратно.
Узнав об этом, Тони Фортуна заставил Джо надеть лучший костюм и потащил его на Эйслам-стрит – разбираться.
– Права не имеете! – рычал Тони на дежурного. – Он за эту страну воевать пошел! Бумаги уже в порядке! Мой сын – гражданин США!
Дежурный, сам солдат, не обнаружил сочувствия к трусу. Холодно и бесстрастно он произнес:
– В случае, когда демобилизуют с позором, власти оставляют за собой право остановить процесс натурализации, даже и ретроактивно.
– Как-как? – опешил Тони.
– Объясняю для непонятливых: если даже документы готовы и гражданство выдано, власти могут его отнять. За трусость.
Джо внимательно изучал орнамент на линолеуме. Тони впал в бешенство.
– Мой сын за твою страну воевал!
– И не надо кричать, мистер Фортуна. – Дежурный изобразил лицом гадливость. – Ваш сын совершил преступление против вооруженных сил США в военное время. Вы должны быть благодарны армии за то, что к вашему сыну не применили более суровых мер дисциплинарного взыскания. – С великолепным презрением дежурный снова выдал расшифровку: – Скажите спасибо, что вашего сына в тюрьму не посадили.
Тем «разборка» и закончилась. Тони вылетел из приемной, не взглянув более на Джо, не сказав ему ни слова. Домой Джо возвращался один.
Если бы он погиб в бою, вся его семья – родители, сестры, брат – живо получили бы гражданство Соединенных Штатов. Только в этом-то и была загвоздка: Джо никак не хотел не только погибать, но даже и оказываться там, где велик риск расстаться с жизнью. И вот вам итог: Джо остался с ярлыком «трус», с почти не действующей рукой и без каких-либо перспектив сделаться гражданином США.
Тони Фортуна так и не простил Джо. Его сын – и вдруг трус! Сам он четыре года прослужил, из них три с половиной провел в регионе, где бои были на тот период едва ли не самые кровопролитные, а чтоб самострельничать – такое даже в голову не приходило! Сын, рожденный, чтобы подтвердить мужественность отца, оказался слабаком, неженкой, баловнем и предателем; опозорил и себя, и отца, и всю семью. Между Тони и Джо пролегла пропасть. Отношений они никогда не наладили. Находясь с сыном в одной комнате, Тони его упорно не замечал. Если Джо, страдавший от разлада, пытался «подъехать» к отцу, дело заканчивалось криком и издевками со стороны Тони, который выскакивал вон, хлопнув дверью.
Джо не годился для работы на стройке или на фабрике, куда охотно брали иммигрантов без гражданства. Трусость стала клеймом. Правду о Джо мигом просекали наниматели, сыновья которых все как один были храбрецами. «Ранен, значит, в бою… Допустим. Почему же тогда гражданства не имеешь, а? Всем ветеранам дают гражданство!» Выслушав подобное четыре-пять раз и получив от ворот поворот, Джо бросил попытки устроиться на работу и обосновался в своей комнате, как в логове. Проснувшись (обычно к полудню), он пил до полной отключки. Уничтожил не один галлон вина из отцовских запасов. К спиртному Джо пристрастился в госпитале, и теперь существование на границе здравого смысла казалось ему единственно возможным.
– Не надо тебе этого, – говорила Ассунта, когда Джо в одном исподнем плюхался на кухонный табурет. Скажет – и тотчас плеснет ему красненького из кувшина, что приберегала на сыновний опохмел.
– Надо, ма, еще как надо, – убеждал Джо. Ассунта ставила перед ним завтрак – тарелку пастины, то есть мелкой, как бусинки, пасты. – Потому что я теперь кто? Пьянь и трус, позор всего рода Фортуна. Причем навсегда.
Стелла физически страдала от присутствия Джо. В армию уходил озорной и смазливый обаяшка, а вернулся отвратительный подменыш-переросток, один вид которого за кухонным столом, липким от пролитого вина, вызывал у Стеллы тошноту. Это чудовище находится в кровном родстве со Стеллой? Это и есть малыш, которого Стелла нянчила, сама будучи ребенком? Мальчуган, целый день прорыдавший, когда сгинула его любимая бродячая кошка? Подросток, который легко, подмигивая, разгрызал для сестры каштаны? Младший брат, все еще красивый, несмотря на красные склеры и шакалью ухмылку? Да, это он. Сидит, упивается своей гнусностью. Мучает их всех – а чего мешают на дно скатываться? В отличие от матери, Стелла не видела, что Джо и сам страдает. Брат виделся ей заразой, способной уничтожить весь дом: так один великолепный плод, загнив, распространяет пакость на остальные, пока не сгноит целый урожай.
Хуже всех приходилось пятнадцатилетнему Луи. Три года он печали не знал, имея комнату в своем распоряжении. Честный, опрятный, вежливый, Луи отличался сдержанностью, которую очень хвалили его преподаватели. Учился он отлично; первый из семьи уверенной поступью шел к окончанию полного курса школьных наук и вдобавок хорошо играл в футбол. Старший брат с пьяными слезами и кислой вонью перегара, вечно торчавший в комнате, портил Луи жизнь. Поэтому, едва начались летние каникулы, Луи стал ночевать у приятелей. Порой сутками дома не появлялся.
Ассунта слезы лила – младшенький был ее любимчиком.
– Луи из вас двоих лучший, – внушала она Джо, когда тот, в распахнутом на груди затасканном купальном халате, являлся в кухню и плюхался за стол. – Младший, а поумнее тебя. Он бы тебя добру научил – да ты ж не слушаешь!
– У меня, мама, сердце древнее, – отвечал Джо. – Я в душе старик. Мне плевать, что люди думают. Кому надо – пускай суетится; а я с этим завязал. Потому что толку ноль.
Кармело Маглиери время от времени водил Джо в бар и угощал пивом. На Джо эти вылазки имели положительный эффект. По крайней мере, возвращался он в сносном расположении духа.
– Стелла, выходи за Кармело, – сказал Джо как-то вечером, когда вся семья ужинала. – Он по тебе сохнет. Три года дожидается, когда ты дозреешь.
Тони на этих словах оторвался от еды, окинул взглядом старшую дочь. Стелла вспыхнула, да так, что шею засаднило.
– А я его ждать не просила!
– Смотри – профукаешь хорошего парня.
– Заткнись, Джо! – выпалила Стелла по-английски – так оно выразительнее звучало. – Дурак!
Стелла бранилась – а сама чувствовала, что отец ее глазами ощупывает.
– От дуры слышу! – Джо тряхнул головой. – Думаешь, кто получше подвернется? Принца дожидаешься? Чем тебе Кармело не подходит? Красивый же парень. Да за ним любая девчонка из наших побежит, только свистни.
– Вот и на здоровье. Пускай хоть перегрызутся из-за него.
Повеяло столь желанным сквознячком. Еще, еще! Стелле бы лицо и шею охладить, а то прямо пылают.
– Зря ты так, Стелла, – заговорил Тони. – Двадцать пять тебе стукнуло. Война сейчас, а сколько парней с нее вернется, одному Богу известно. О будущем своем подумала бы.
– Ах, папа, вот наша Тина просватана – а разве у нее гарантий больше?
Нечестно было переводить стрелки на Тину – зато действенно. Разговор завертелся вокруг последних вестей от Рокко Караманико. Про Кармело тем вечером никто больше ни слова не сказал, однако Стелла не сомневалась: мысль накрепко засела в отцовской голове. Тогда-то Кармело Маглиери и стал Стеллиным врагом.
Как и Тони Фортуна, Кармело работал на заводе Пратта и Уитни, только в другом цеху – там, где производили двигатели. С того вечера, как Джо впервые оформил в слова идею о Стеллином замужестве, Кармело каждое утро подруливал на своем «Плимуте» к дому на Бедфорд-стрит с целью подбросить Тони до завода. Тони ли ему намекнул, или Кармело сам решил таким способом его умасливать, Стелла не знала. В любом случае новый порядок вещей не сулил ей ничего хорошего.
Еще и потому, что по вечерам Кармело тем же манером возвращал Тони домой. Из чего логически вытекало приглашение выпить винца, а там и отужинать в семейном кругу. Интереса к Стелле Кармело не скрывал. Ухаживание двигалось на всех парах. Тони, человек старой закалки, свято веривший, что его мнение имеет решающее значение, был очень доволен. Над Стеллой нависла настоящая опасность. Безобидные с виду изменения в доме вроде заездов Кармело за отцом и его вечное присутствие на ужине бременем ложились на Стеллины плечи. В рамках этого бремени Стелле суждено было стать матерью десяти детей Кармело Маглиери. Год за годом бремя гнуло ее, усугубляя трещину внутреннего стержня, покуда Стелла не сломалась вовсе, не зафиксировав ни час, ни день, ни даже год этого надлома.
У себя дома Стелла была как в осажденной крепости, причем родные – вроде союзники – оказались сочувствующими врагу. Кармело всю семью очаровал. Ассунте комплименты отвешивал, она же хихикала по-девчачьи, шлепала его кухонным полотенцем – охальник, дескать, – но звала остаться на ужин.
– Бедный мальчик, живет в этом скопище холостяков, без женской заботы пропадает, – так Ассунта оправдывала свое гостеприимство.
Стелла сочувствием к «бедному мальчику» не проникалась. Во-первых, на голодающего он совсем не походил, а во-вторых, легко мог охмурить какую-нибудь другую наивную мамочку и столоваться в другом доме.
С Тиной Кармело чирикал, как лучшая подружка. Луи учил карточным играм. В те вечера, когда он ужинал на Бедфорд-стрит, ни у Джо, ни у Тони не возникало желания пойти развеяться. Вместе с Кармело мужская половина семьи допоздна засиживалась в кухне, за картами. Собственно, лишь по таким случаям Тони вообще терпел своего старшего сына, это позорище. В тот год, кстати, он и блудить перестал. Может, любовница с ним порвала, кто знает. Стелла, как ни претили ей ухаживания Кармело, была ему благодарна: теперь у матери нервы целей, не надо изводиться, где муж да что с ним.