Сама она никогда в Италии не была. По-итальянски говорила чисто, но не скрывала, что презирает иммигрантов, которые не стремятся перенять американский стиль жизни. Внешностью и темпераментом типичная итальянка, Куинни обладала самоуверенностью молодых американок. Обручившись с Луи, она взяла привычку являться на Бедфорд-стрит раза два-три в неделю и поучать будущих родственников. «Обзаведитесь электрическими потолочными вентиляторами – вы же не в деревне живете! Купите телевизор – надо быть в курсе новостей. А почему вы купоны из газет не вырезаете? Сколько бы на продуктах сэкономили! Эти беленые стены – фи! Тут не Италия. В Америке стены принято красить да еще картины на них развешивать. А это специально для тебя, Тина. Рецепт маффинов с голубикой. Пышнее получаются, чем твои». И так далее и тому подобное.
Впрочем, Фортунам Куинни пришлась по душе. Немножко командирша – что ж такого? Она ведь права. «Во всем права, включая Антонио, – думала Стелла. – Раскусила его Куинни, и притом в момент. Просто она вслух говорит то, что другие сказать не решаются».
Именно Куинни просекла, что с Томми неладно. Пусть молоденькая и незамужняя, она знала, как должны вести себя американские малыши.
– Томми уже больше года, а он не ходит. Должен на ножках стоять к этому сроку.
Стелла ничего не ответила, но позднее передала замечание Ассунте и спросила:
– Мама, она права?
Ассунта взглянула на Томми, неуклюже ползавшего по полу, и скривила рот. Верный признак, что не знает и стыдится этого.
– Да, права, – наконец произнесла Ассунта. – Вы с Тиной и мальчиками к году уже бегали; так мне помнится. Может, в Америке по-другому. Дети все больше в доме, нет им нужды на двор выходить.
Стелла запаниковала. Они с Кармело повезли Томми в больницу. Врач не обнадежил. Стелла, конечно, не поняла и половины мудреных терминов. Одно было ясно: не исключаются самые серьезные диагнозы. Маленькое тельце Томми (слишком маленькое, по словам доктора, и слишком непропорциональное) подвергли ряду процедур. Мальчика взвешивали, измеряли рост, брали анализы, крутили-вертели. В течение трех недель Стелла глаз не сомкнула. Неужто Господь и это дитя отнимет?
Результаты обследования полностью исключали онкологию. Опухоли, обнаруженные у Томми, оказались доброкачественными. Если, конечно, слово «добро» применимо к наростам, тормозящим развитие по всему организму. Томми, сказал доктор, навсегда останется недомерком. Не сможет заниматься спортом, не постоит за себя, если на него нападут. Этому ребенку нужна особая забота; желательно ему находиться при родителях максимально долго.
«Максимально долго» вылилось во «всегда». Томми не суждено было дистанцироваться от материнского дома дальше чем на противоположную сторону улицы. Когда Стеллу постигла последняя недо-смерть, Томми сравнялось тридцать восемь. Он мог бы жениться или реализоваться иначе – а он остался ходить за матерью.
В пятьдесят первом году, 28 мая, Стелла родила второго сына, Антонио (по-домашнему Нино). Нареченный в честь деда с материнской стороны, он стал любимцем Стеллы, даром что носил имя ее врага. Возможно, причина в том, что Стелла еще имела силы разделять детские радости и горести Нино. После, когда мальчишки пошли один за другим, когда в доме вечно что-то проливалось и ломалось и кто-то вечно топал и улюлюкал, трудно стало наслаждаться материнством. Крестили Нино дядя Луи и Куинни, его невеста.
Нино рос бойким крепышом; вдобавок у него язык был как надо подвешен. Старшего брата он опекал; во всю жизнь у Томми не было друга лучшего, чем Нино. Собственно, никому и в голову не приходило задирать Томми во дворе – Нино бы такого не спустил, из-под земли достал бы обидчика. Зато не защищенный справками, подобно Томми, Нино в семидесятом был призван на военную службу по результатам лотереи[29] и загремел во Вьетнам. По крайней мере, Стелла, укачивая своего ладненького, с глазенками цвета шоколада мальчика, не подозревала, что через девятнадцать лет это подросшее тело будет разорвано в клочья противопехотной миной в джунглях Южного Вьетнама.
После медового месяца, который имел место в апреле пятьдесят второго, мистер и миссис Луис Фортуна поселились на Бедфорд-стрит, в старой спальне Стеллы и Тины. Куинни не скрывала недовольства.
– Мы постоянно на виду, – жаловалась она невесткам. – Мы ведь молодожены, а над нашей комнатой кто-то толчется, к нам без стука заглядывают.
– Ну и что ж, и мы так жили, пока денег не скопили, – резонно заметила Тина.
– Я – не вы, – парировала Куинни. – Меня по-американски воспитывали. Американцы не терпят, если им что не по нраву. Здесь не старушка Италия.
Куинни сказала это беззлобно, а такта от нее никто и не ждал.
– Это временно, Куинни. – Стелла поспешила замять неловкость, пока Тине слезы на глаза не навернулись. – И притом бесплатно.
– Хорошенькое «бесплатно»! Ваш отец, девочки, считает, раз это его дом, ему можно ко мне в любое время входить. В любое время!
Все было и так яснее ясного, однако Куинни не поленилась – объяснила «на пальцах».
– Как услышит, что мы… ну, в общем, Стелла, ты понимаешь – так и вламывается.
– В смысле, когда ты и Луи… в постели? – с ужасом в глазах уточнила Тина.
Стелла не удивилась, только подумала: Тинино счастье, что она не знает: отец и их с Рокко возню подслушивает. Вот когда она сама оценила и замок на своей двери, и лестничный пролет между Антонио Фортуной и семейной жизнью его старшей дочери.
– А ваша мать, – продолжала Куинни, – в моих вещах роется. Я ее застукала.
– Неправда! Мама такого в жизни себе не позволит! – вскинулась Стелла. Она сочувствовала Куинни, покуда та жаловалась на Антонио, – но клеветать на Ассунту? Нет, Куколка Куинни, тут можешь на Стеллину симпатию не рассчитывать.
– Конечно, не позволит! – поддержала Тина.
– Неужели? – не сдавалась Куинни.
– Если она и полезла к тебе в комод, то, наверное, чтобы забрать белье в стирку или в штопку, – заговорила Стелла. – Мама никогда чужого не стащит. Если ты ее в этом подозреваешь, значит, ты о ее душе понятия не имеешь!
– Может, и так, – процедила Куинни. Уселась поудобнее, на спинку откинулась – хозяйка! Больше она про Ассунту и комод не заикалась. Хоть Куинни себя в этом доме и поставила как надо, а успела усвоить: Стелла за мать горой стоит, Ассунта для нее вне подозрений.
А вот кто виноват в том, что случилось чуть позднее? Разумеется, Тони; его вина прямая и неоспоримая. Только и остальные руку приложили; стало быть – соучастники.
Например, Микки в семью ввела не кто иная, как Ассунта.
На третий месяц после возвращения Луи и Куинни из свадебного путешествия (шел июль 1952-го) Стелла укрепилась во мнении, что первый этаж дома на Бедфорд-стрит перегружен жильцами. Тут-то Ассунта и объявила: она-де двадцать лет с иеволийской родней не видалась, хочет в Калабрию отправиться. Хочет преклонить колени перед Девой Диподийской. Поездка будет удачно приурочена к Успению Святой Марии, а то Ассунта уж и забыла, как на родине празднуют. Да еще она сходит к матери на могилу – ни разу ведь не была, грех-то какой.
План оказался результатом долгих и тяжких дум – как остепенить Джо, чтобы женить? При его образе жизни женитьба исключалась – весь заработок шел на выпивку и девок. Слезы, уговоры и укоры были уже испробованы Ассунтой (безрезультатно). Тогда она задалась вопросом: если ХОЛОСТОЙ Джо не желает браться за ум, не возьмется ли за ум Джо ЖЕНАТЫЙ – волей-неволей? Иначе говоря, Ассунта решила сменить тактику на прямо противоположную. Дело оставалось за малым: найти невесту. Только, конечно, не здесь, не в Хартфорде. Девушки вроде Куинни не годятся. Во-первых, Ассунте они чужды, во-вторых, за Джо ни одна не пойдет – все же знают, что он за фрукт. Нет, надо увезти Джо подальше, оборвать расстоянием отнюдь не благоуханный шлейф, главные ноты в котором – трусость и пьянство. В родном селении Ассунта сможет контролировать беспутного сына.
Решилось все быстро и легко. За воскресным ужином Ассунта объявила семье о сердечном своем желании, заметила, что не может ехать одна – это женщине неприлично, – и попросила Джо ее сопровождать. Поездка займет всего-то пару месяцев.
– Пару месяцев? Нет, мам. Мне ж работу бросить придется.
– Не придется, – заверила Ассунта.
Заведомая ложь. Кто, интересно, станет держать место за новичком вроде Джо – да еще такое хорошее место, денежное, пенсию гарантирующее? Ассунту это не смущало.
– Как хочешь, сынок, а билеты я уже купила, – добавила она.
Замысел ее живо разгадали все домашние. С интригами у Ассунты никогда не получалось. Стелла удивилась только, что отец не возражал.
– Это ваши, женские дела, – выдал Антонио, давно махнувший рукой на старшего сына. Решил, должно быть, что жена неплохо придумала – почему бы не попробовать?
Джо и Ассунта отбыли в Италию 27 июля. В середине сентября на имя Антонио пришло письмо. Джо на своей гремучей смеси английского с итальянским сообщал, что в Иеволи очень славно, все им с мамой рады, они пробудут по Рождество включительно, а домой вернутся с его молодой женой, Микелиной – Джо в письме называл ее Микки.
«Ай да мама! Окрутила-таки Джо! – думала Стелла. – Интересно, где она невесту отыскала и какими калачами заманила этих двоих под венец?» Оставалось надеяться, что неизвестная пока Микелина – особа волевая и при ней Джо станет человеком. Стелла произнесла отдельную молитву Пресвятой Деве – о том, чтобы выбор Ассунты оказался правильным. На второй-то шанс рассчитывать не приходилось.
В январе пятьдесят третьего Джо с молодой женой занял бывшую комнату мальчиков. Живот Микелины был уже заметно оттопырен, из чего Стелла сделала вывод: новая невестка и впрямь сразу взяла быка за рога.
Микки только-только сравнялось восемнадцать. Она появилась на свет в Никастро; впрочем, Ассунта без запинки перечислила всю ее иеволийскую родню. Итак, мать Микки, сама из Пьянополи, доводилась двоюродной сестрой тете Виолетте, а старший брат Микки женился на школьной подруге Стеллы и Тины – на Мариэтте. Высокая, тоненькая Микки имела отличные ноги – длинные, стройные; данный факт был очевиден всем членам семьи Фортуна, поскольку Микки расхаживала по дому в коротеньком шелковом пеньюарчике. Ничего себе – дочь патриархальной