Прошло три года. Непохоже было, чтобы Джо и Микки хоть сколько-нибудь продвинулись на пути «поднакопления деньжат». Скорее у них появился новый план: дождаться, когда дом естественным путем станет их собственностью.
Что касается Стеллы, она ходила в номер 4 только при крайней необходимости.
Стелла отключила стиральную машину, вынула и развесила белье (веревка с катушкой тянулась между ее и Тининым домом). Оставив корзину на крыльце, вошла в дом. Пожалуй, она посмотрит телевизор. Только сначала перекусит, а то под ложечкой сосет. С этой мыслью Стелла заглянула в холодильник.
Там обнаружилась миска пасты с соусом – остатки вчерашнего ужина. Стелла достала миску, вооружилась вилкой, но прежде налила себе второй за утро стакан, а к тому времени, как прикончила пасту, успела выцедить и третий. Мозг скукожился – иными словами, больше не давил на темя и виски; сердце бухало где-то в горле, возле черной дыры сознания, зато похмельный синдром отпустил, трансформировался в полноценное, умиротворяющее опьянение.
Стелла отлично помнила день, точнее вечер, когда алкоголь явил ей свою истинную силу. Это было в сороковом, первой хартфордской зимой. Стелла, Тина и Ассунта пили, потому что Антонио не пришел домой с работы; глушили вино стаканами, пока всех троих не развезло, так что об игре в карты можно было забыть.
Взгляд упал на старую-престарую, восемнадцатого года фотографию: отец, мать и покойная малютка Маристелла. Фотография с некоторых пор висела на холодильнике. Пока Стелла сама была молодая, ей не открывалась истинная красота тогдашней, девятнадцатилетней Ассунты. Обычная юная женщина, простодушная, честная, без уловок и финтифлюшек – в обобщенности образа, в духовном родстве с миллионами женщин была Ассунтина сила. А вот понимаешь это, только когда взрослеешь.
Думая об Ассунте, Стелла налила четвертый стакан.
Мать ушла полтора года назад, в декабре шестьдесят восьмого.
Тем вечером Тони и Ассунта сидели в кухне за столом. Они только что поужинали. Тина мыла посуду. Услыхав грохот, обернулась. За столом был только отец. Мама съехала на пол, ударившись головой о радиатор. Всю дорогу к больнице Тина не выпускала материнской руки, а доктор сказал, Ассунта умерла мгновенно – еще дома.
Диагноз им назвали, разумеется, по-английски. Красивое такое слово, звучное, мудреное. Никто его не запомнил. Если коротко, у Ассунты отказало сердце. Возможно, этот самый недуг убил ее отца в столь раннем возрасте.
Когда на ней расстегнули платье – думали, может, еще откачают, – из бюстгальтера выпал пучок сушеной мяты, пережатый клипсой, какие бывают на фасованном хлебе.
В последние минуты не Стелла была с матерью, а Тина; такое ничем не компенсируешь.
Тем летом Тина потеряла работу. Новые хозяева фабрики вышвырнули почти всех, кто стоял у конвейера. Тине было только сорок восемь – странно в таком возрасте остаться не у дел. Почти год она билась, пока нашла новое место, для получения которого не требовалось сдавать экзамен по английскому языку. А до того Тина, можно сказать, жила в родительском доме. Отец еще иногда подрабатывал на стройке, но только в летние месяцы. Он страдал диабетом – Ассунта замучилась стряпать для него диетические блюда. Хлопот добавляли и внучки. От Микки толку ждать не приходилось. Прийти в кухню на готовенькое – да, это по ней; а чтобы самой наварить-нажарить – тут к Микки не обращайся.
Когда Арти пошел в садик, Стелла решила устроиться на работу. Место отыскала быстро – уборщицей в офисе страховой компании «Главное – семья». Кармело был против и не скрывал этого; Стелла подозревала, что наносит удар по его самолюбию. Хорош итальянец, у которого жена чужие конторы убирает! Самой ей нравилось новое положение вещей: от нее тоже доход и польза, есть куда скрыться из опостылевшего дома, и вообще, уборка помещений ничуть не хуже, чем прочие занятия. Особенно если учесть, что Стелле полтинник и двадцать лет она нигде не числилась. Смена длилась с трех до восьми, чтобы тетки с ведрами и швабрами не мельтешили среди белых воротничков, которые честно зарабатывают на хлеб с девяти до пяти. Среди уборщиц были женщины с Ямайки; они напоминали Стелле давние времена, когда она с матерью, Тиной и Джо трудилась на табачной плантации и усваивала первые английские фразы именно от темнокожих уроженок этого знойного острова. Однако большинство составляли пуэрториканки; эти болтали между собой на испанском, выстреливали емкими словами и удивленно фыркали, когда Стелла вмешивалась в разговор. О чем идет речь, она, как правило, не понимала, но порой оказывалось, что слова и звучат по-калабрийски, и означают то же самое, что на ее родном языке.
В тот день, когда Ассунту постиг сердечный приступ, никто на Олдер-стрит не знал, как связаться со Стеллой. Уборщицы кочевали из офиса в офис – не угадаешь, где они в данную конкретную минуту. Оставалось ждать конца смены. Бернадетта позвонила в диспетчерскую, но там сказали, что сообщений не передают.
Заплаканная Берни встретила Стеллу в прихожей, с порога всхлипнула:
– Мама! Бабушка умерла!
Бернадетта не любила ни вранья, ни розыгрышей. Не была она и бестолковой. Но Стелла почему-то решила, дочь либо врет, либо разыгрывает ее, либо что-то путает. Полчаса понадобилось Берни, чтобы втолковать матери страшную истину. Разговор походил на верченье в беличьем колесе, под конец Стелла разразилась нервным смехом. Надо же, какая упрямая у нее дочь, вот втемяшила себе в голову чушь какую-то! Болен Антонио, а не Ассунта, это во-первых. Во-вторых, Ассунте всего-то шестьдесят девять. В-третьих, и в-главных, она никогда не упала бы замертво у старшенькой за спиной; она дала бы подготовиться.
А потом до Стеллы дошло. И свет для нее померк.
Поминки перед погребением, бдение у гроба помнились Стелле как страшный сон. Слишком многие любили Ассунту; любовь была слишком сильна, а потеря – слишком неожиданна. Присмирели даже Стеллины бандиты в своих пиджачках с полупротертыми локтями, в дешевых, неумело повязанных галстучках. Маленький дьяволенок Арти все четыре часа (именно столько времени к Фортунам шли друзья, родственники, соседи) проплакал, причем в манере своей покойной бабушки – слезы размером с горошину беззвучно катились по круглым щечкам, пятнали шелковый галстучек.
Стелла бдеть у гроба не пошла. Не в том она была состоянии, чтобы принимать соболезнования. Она и похороны-то еле выдержала. За сорок пять лет ни единой слезинки – даже когда первенца в могилку опускали; а тут как прорвало. Раньше казалось, Стелла весь мир в кулаке держит; теперь выяснилось, что она даже себя не контролирует. Рыдала истерически, по-детски совсем, сотрясалась всем телом, так что ребра ныли. Горло сорвала на криках – во рту стал ощущаться вкус крови. Остановиться не могла, задавалась вопросом: может, призрак Ассунты ее терзает? Потому что Стеллина не в меру эмоциональная мать слезами любое горе горькое смывала. Но только не это – наигорчайшее.
В спальне Стелла закрыла жалюзи, навалила на голову одеяло. Не ела и даже воды не пила. Не ходила в туалет – нечем было, из-за обезвоживания. Спальня пропиталась запахами шелушившейся кожи, слез, немытых волос.
В те черные дни Стелла вспоминала, как Ассунта отреагировала на бегство Луи и Куинни. Окровавленные волосы, рвотная лужа, перемазанные фекалиями стены вставали перед мысленным взором. Мать тогда уподобилась животному, и Стеллу это шокировало. Не должны люди так себя вести, это варварство, думала тогдашняя Стелла. Теперь она все поняла. Жаль, что ей самой не дано исторгнуть горе из кишок, выдрать с мясом. Стелла привыкла считать себя сильной, а тут выясняется, что истинной силой обладала Ассунта. Вот кто себя контролировал! Стелле, увы, не дано элементарного – способности изгонять собственных демонов.
Рана оказалась из тех, что не подлежат врачеванию. Стелла так и не смирилась с утратой. Ни проблеска надежды на избавление и сплошные «больше никогда» – с этих слов начинались теперь едва ли не все фразы. Больше никогда не увидит Стелла заговорщицкой Ассунтиной улыбки, не услышит девчачьего смеха. Больше никогда не посплетничает с мамой на веранде. Больше никогда не учует с порога аромат ее соуса. Больше никогда прохладная ладонь не ляжет Стелле на лоб, а тихий голос не прошепчет заговор от сглаза. Больше никогда Ассунта не погладит старшенькую по плечу, побуждая встряхнуться и проще смотреть на суету мирскую.
Бернадетта еще не видела Стеллу такой. Да и никто не видел.
Бедная девочка пыталась влить Стелле в рот хоть ложку супа, хоть глоток воды. Она и сама плакала, потому что любила бабушку. В своем горе Стелла вдруг поняла, что отдалилась от дочери, что с самого начала была никудышней матерью. Ну и плевать.
– Мамочка! – всхлипывала Берни. – Пожалуйста, не пугай меня!
«Погоди, – думала Стелла, – жизнь еще не так напугает». В окно виднелась часть улицы и дом, в котором больше не было Ассунты. «Жизнь – штука страшная, – развивала Стелла свою мысль. – Человек в ней один-одинешенек. Какая разница – позже Берни это усвоит или прямо сейчас?»
Отныне Стелла прикладывалась к бутылке, когда чувствовала в этом потребность.
Малютку Боба она потеряла и не ведала тогда, справится ли с горем. Потом ушла Ассунта. До смерти матери Стелле и не снилось, что человеку может быть настолько худо.
Разумеется, летом семидесятого ей не снилось также, что буквально через полгода судьба вновь обмакнет кисть в черную краску и нанесет на Стеллино существование дополнительный затемняющий слой. Если конкретнее – Нино погибнет в джунглях далекого Вьетнама. Стелла не знала, что уже видела сына в последний раз – тогда, перед погрузкой на судно «победителей» военной лотереи.
Итак, Ассунта умерла. Тони, полубезумный диабетик-живодер, в счет не шел. Стелла по доброй воле увязала в трясине алкоголизма. На Олдер-стрит рулили вульгарные дочери Джо и отпрыски Кармело с несносными подростковыми ухватками – грубые, вонючие, на рычащих мотоциклах и гремящих, в хлам разбитых машинах.