– Тина, на карту поставлены судьбы невинных детей – моих и Микки. Тут любые средства хороши, главное, защитить.
– Только не отцеубийство! Не можешь ты умертвить родного отца!
В Тинином голосе сквозил неподдельный ужас.
Стелла фыркнула. Сестра вызывала у нее отвращение.
– После содеянного ему дорожка прямиком в ад. Мне без разницы, отец он мне или не отец.
Страшная, темная мысль мелькнула у Стеллы: Тина ведь из номера 4 не вылезает! А если и она знала? Или догадывалась?.. С поспешностью, вызванной стремлением к самозащите, Стелла отмахнулась от этого предположения. Однако совсем изгнать его не удалось. Недодавленное, оно клокотало в сердце и вырвало из Стеллиных уст резкую фразу:
– Будь ты сама матерью, ты бы иначе на это смотрела. Первая забота женщины – ее дети, а не отец.
У Тины челюсть отвисла. Зачем же с ней – вот так? Тина хлопала глазами, силилась понять: Стелла права – или она просто задеть ее хотела? Разве мало того, что Тину целых двадцать лет колет и мучает бездетность? Что Тина живет с этим словом – «никогда»; что боль невозможно умерить, а пустоту – заполнить заботами о племянниках, о детях Стеллы, которым Тина уж, кажется, все сердце свое отдала? Нет, Стелла несправедлива. Просто Антонио неизвестно где, а Тина – вот она, рядом. Очень удобно на ней отыгрываться.
Стелла и сама это понимала, но брезгливая досада на сестру оказалась сильнее здравого смысла. Даже в такой ситуации Тина продолжает сыпать теми же банальностями, которые последние пятьдесят лет потворствовали Антонио в его гнусностях.
И вообще, что сказано, то сказано. Если Тина не понимает, стоит ли слова тратить?
Сестры еще посидели в полном молчании. Наконец Тина поднялась, отряхнулась.
– Смотри, Стелла, палку не перегни, – произнесла она с кислым видом.
Не иначе, подумала: «Нарвется – поделом ей».
Стелла молча проводила Тину глазами.
Читатель, по всей видимости, давно настроен на историю о том, как в июле семидесятого Стелла подавилась, да чуть насмерть не задохнулась. Капельку терпения – сейчас все будет.
Ассунта не раз повторяла: не сиди на холодных камнях, геморрой наживешь. Неизвестно, врач ли ей эту истину открыл или то была народная мудрость, да только Стелла, дожидаясь возвращения Антонио, прямо-таки слышала материнский голос. Он делался громче по мере остывания бетона у нее под пятой точкой.
Было примерно шесть вечера, когда на бетонной дорожке, им же самим и проложенной, появился Антонио. Стелла неуклюже полезла с крыльца. Надо поспешить Антонио навстречу, прищучить его у задней двери. Ступни, долго находившиеся в подвешенном положении, потеряли чувствительность, но мало-помалу кровообращение восстановилось.
Нож, спрятанный в складках юбки, наверное, вылез и сверкнул на солнце, чем привлек внимание отца.
– Что это у тебя? – спросил Антонио, с трудом передвигая ноги. Интересно, где он так утомился?
Стеллу затрясло. Откуда взялась дрожь? Разве не мечтала Стелла всю жизнь о том, чтобы Антонио перестал быть частью этой самой жизни?
Взмахнув ножом, она задержала его над головой – так легче смотреть в глаза Антонио.
– Что это, спрашиваешь? Погоди минуту, я тебе доходчиво объясню.
Отец рассмеялся со странной усталостью. Старый, неопрятный – особенно замызганной выглядела красная бейсболка с символикой «Ред Сокс», – он все еще производил впечатление очень сильного человека.
– Ты тоже убить меня хочешь, да, Стелла?
Почему «тоже»? Стелла, впрочем, не стала зацикливаться на этом вопросе. Меньше всего ей хотелось, чтобы отец счел ее действия продиктованными бабьей истерикой.
– Именно. Если еще раз тронешь их… этих девочек… – Перед мысленным взором, вызвав тошноту, появились голые ножонки. – Если тронешь – убью, зарежу, даже не сомневайся.
Антонио стал приближаться. Стеллино сердце пустилось вскачь. Что, если он поднимет на нее руку? Хватит ли у Стеллы самообладания поразить ножом родного отца?
– Ерунду городишь, Стелла, – бросил Антонио. Обогнул дочь, не тронув; открыл заднюю дверь. – Не лезла бы, куда не просят.
Почему, ну почему Стелла бессильна перед отцом? Старый, разбитый диабетом, казалось бы такой уязвимый, он вновь ускользнул. Он прошел мимо; даже не отодвинул Стеллу, как неодушевленный предмет, – просто проигнорировал! Сердце сдалось без борьбы, скукожилось. Антонио привычно все решил за свою старшую дочь. Нет, сейчас не выйдет! Стелла поборет желание убраться домой и там зализывать раны – потому что конфликт не разрешен. Значит, и поражения она пока не потерпела.
Ни нужной степени ярости, ни сил у нее уже не было. А впрочем – так ли уж они необходимы? В конце концов, людьми импульсы движут. Вот и Стеллина рука сама собой дернулась, сама собой переместила нож к ширинке несвежих отцовских штанов. Неуверенная, уткнулось ли острие непосредственно в мошонку или колет толстый простеганный шов, Стелла увеличила давление.
– Твою мать! – рявкнул Антонио.
– Давай, ругайся. Мне как раз оправдание и нужно, чтобы яйца твои отрезать. – Стелла надавила сильнее, Антонио заскулил по-собачьи, совсем как Пенни, их общая любимица. – Я жду, старик. Ты свою штуковину в штанах держать никак не научишься – так не лучше ли тебя от нее избавить? Нет яиц – нет проблем. Ни у тебя, ни у меня.
– Сдурела совсем, дрянь! – Антонио хотел увернуться, исчезнуть за дверью, однако дверь открывалась наружу, и шансов у него не было. – Мадонна, спаси меня от этой психопатки!
Он всхлипнул – и Стелла попятилась, парализованная чудовищным чувством. На кого руку подняла – на родного отца, даром что он мерзавец и грязная скотина. Для такого даже хлев слишком хорош. Потому что это животное десятилетиями грабило Стеллу. Дом, родина, достоинство, зубы, мать, свобода – вот что было отнято у Стеллы, и кто она теперь? В свои пятьдесят – развалина, карга с обвисшим чревом и сломленной волей.
Придумала – ножом грозить. Кишка у нее тонка.
– Только тронь их, попробуй, – вымучила Стелла. Собственная слабость кирпичом легла на сердце. – Слышишь? Только тронь!
– Пошла ко всем чертям! – крикнул Антонио, захлопывая за собой кухонную дверь.
Некоторое время Стелла смотрела на отца сквозь стекло, а он смотрел на нее. Потом плюнул и пошел в свою комнату.
С ноющей болью в груди Стелла поплелась домой – настречу оранжево-розовому предзакатному свету, что уже окрасил дубовые верхушки.
Лампы не горели, телевизор работал неизвестно для кого – дом был пуст, если не считать крошки Пенни, спавшей на своем коврике. На звук Стеллинных шагов Пенни подхватилась, принялась как ненормальная скакать вокруг Стеллы и лизать ей икры. В кухонной раковине горой лежали грязные тарелки. Ни один из юных Маглиери мужского пола так и не усвоил простое правило: за собой нужно убирать. Вот сколько часов сэкономила бы Стелла на мытье посуды, а?
Итак, сыновей дома нет; дочери, к слову, тоже. Понятно: вечер пятницы, самое разгульное времечко. Берни наверняка поехала к Пэтти, своей подружке. Младшие мальчики – Арти, Ричи и Минго – скорее всего у тети Тины. Минго вообще ее любимчик, он и ночевать не каждый раз приходит, в Тинином доме буквально живет. Средние небось с приятелями на великах гоняют за школой, грязь разбрызгивают.
Стелла налила себе полный стакан вина. Выпила залпом. Повторила. Целый день продержалась без алкоголя, да еще и на работу не пошла – все из-за старого извращенца. Надо бы поесть. Жалкий сандвич, съеденный еще утром, – маловато. В холодильнике шаром покати. Все, что Кармело состряпал на обед, дети подмели. Побочный эффект жизни под одной крышей с таким количеством мальчишек; да еще их друзья постоянно забегают. Не дом, а вокзал. Или Хартфордская окружная тюрьма.
В недрах холодильника обнаружился пакет с куриными ножками и бедрами. Разделаны кое-как, кости торчат, местами прорвали полиэтилен. «Ну, с этим-то я справлюсь, – подумала Стелла. – Курицу сварить в состоянии даже Рокко Караманико». Она вытащила пакет, отыскала в шкафчике кастрюлю, наполнила водой, поставила на максимальный огонь и покидала в воду куски курицы. Они были скользкие, противные на ощупь. Почти сразу в кастрюле появилась желтовато-розовая муть.
Охваченная неким подобием ступора, Стелла глядела на кастрюлю. Вот она сама себе курицу на ужин готовит. Ей пятьдесят, и ни в ком она не нуждается. Ни в отце, к чьей мошонке только что приставляла нож; ни в муже, который кормил ее последние двадцать лет. Стелла в этом мире – никто. Некрасивая, старая; вдобавок никудышная мать. Но какая разница, если ей с собой комфортно? Она умеет стряпать и защищаться. Она столько раз выживала. Она все-таки выжила.
Сидя за кухонным столом, Стелла ждала, пока размягчится курятина. Голод мучил не на шутку, и к нему прибавились тяжелые воспоминания. Стелла осушила третий стакан, наблюдая игру солнечного луча на водопроводном кране, на миниатюрном витраже в окне над плитой. Давненько кошмар не возвращался – и вот он, пожалуйста. Стелла загнана в угол, грубые руки Антонио на ее бедрах, животе, грудях. Мерзость, мерзость. Наваждение удалось смыть четвертой порцией вина – и то не сразу.
В кастрюле закипало. Стелла вспомнила про соль и перец, задумалась: что еще кладут в куриный бульон? Не все ли равно. После пятого стакана дискомфорт чересчур отчетливых воспоминаний сменился отрешенностью – мутной, зато уютной. Бульон клокотал, распространяя соблазнительный запах; Стелла нагнулась было над кастрюлей – и отпрянула, чуть не обжегшись паром.
Не зажигая электричества, она нашарила щипцы, которыми пользовался Кармело, достала из кастрюли и плюхнула в тарелку четыре куска курятины. Пар над ними потянулся вверх, растаял во влажной июльской духоте. Нельзя сразу есть – слишком горячо. Ничего, Стелла пока пропустит стаканчик. Помечтает, сравнит этот пар с тем, которым дышала листва иеволийских падубов много-много лет назад, когда Стелла прощалась с маленьким призраком на сумеречном кладбище. Все теперь иное, только преобразования воды в пар никто не отменял.