– Все верно, мама. Я рада, что наш дом тебе нравится.
Стелла проводит дни в кресле, у стрельчатого окна. Ей отлично виден дом номер 5 на Олдер-стрит с точно таким же окном. Там – Стелла-то знает! – прильнув к стеклу, затаилась ее завистливая сестра. Недавно живую изгородь высадила перед домом; думает, за мотовство ее больше любить будут.
Тина действительно прильнула к стеклу, и тоскливый взгляд ее устремлен на дом номер 4.
Итак, я выложила читателю все, что имели сообщить о моей бабушке, Стелле Фортуне, родственники и друзья, все, что сохранилось в семейных преданиях. Теперь пусть читатель сам решает, чему верить, чему нет. Возможно, на расстоянии он увидит кое-что новенькое, недоступное тем, у кого замылился глаз.
Мне, взрослой, открылись в Стелле удивительные качества: непомерная воля к жизни, сила, харизма, острый, светлый ум. Для своего времени она была странной женщиной, не вписывалась в рамки и за упрямство свое заплатила высокую цену. Как сложилась бы Стеллина жизнь, если бы ей позволили все делать по-своему? Что было бы иначе? Ну, во-первых, я не родилась бы на свет. Вот пожертвовала бы я собственным существованием ради избавления Стеллы от мучений? То-то, что нет. Я же эгоистка. И вот мне случай в анналы войти.
Через столетие после смерти Маристеллы Первой я отправилась по ее следам и приехала в деревню Иеволи, что стоит на невысокой горе, над оливковой рощей, глядя на два моря разом. Деревня пуста. Здесь даже почтовых ящиков на дверях нет, потому что сюда почту больше не носят.
Даром что Иеволи – деревня-призрак, призрака Маристеллы Первой я не нахожу. Наверное, он слишком цепляется за свое коротенькое и жалкое земное существование; по крайней мере, не слыхать, чтобы он кому-то являлся. В оккультных науках я не сильна, однако знаю: призраков в тех случаях помнят, когда они регулярно стращают живых. А Маристеллу Первую не помнит никто. Единственная ее фотография скорее всего уничтожена; ее уже много лет не видели. Да и сама я, в начале романа еще представлявшая, какова была с виду Маристелла Первая, теперь могу вызвать перед мысленным взором только ее круглые глазенки. После меня, пожалуй, она исчезнет вся, до последней детали.
Напрасно отправилась я и на иеволийское кладбище. Прочла молитву, хотя ни в какого бога не верю. Я бродила от склепа к склепу, касалась холодных мраморных стен, приникала лицом к застекленным окошкам, пыталась разобрать надписи, полускрытые живыми и искусственными цветами. Которое из надгробий хранит прах Маристеллы? Этого я так и не поняла. И сама Маристелла мне не явилась. Конечно – все, кто любил ее, давно умерли, и некому затеплить свечку на детской могилке, некому выполоть вездесущий, живучий, ползучий клевер, методично расщепляющий мраморное надгробие. Если надгробие вообще сохранилось; если косточки не были перемещены, выброшены с целью освободить место другому, более свежему праху. Минул целый век, долгих сто лет забвения и одиночества.
Фортунов в Иеволи тоже не осталось. Пожалуй, их не осталось и на всем белом свете. Мне, во всяком случае, о них неизвестно. Фортуны покинули свою деревню, рассеялись по земному шару. Чудовища-мужчины скрылись в самых отдаленных уголках – в Калифорнии, в Аргентине, в Австралии; там они как-то ассимилировались, растворились, мимикрировали. Женщины повыходили замуж – тишком, с обязательной сменой фамилии. Маристелла Фортуна, если она еще мается где-то среди живых, – последняя в роду, маленький призрак с очень, очень плохим именем.
Эпилог
Hic jacet[34]
Последняя суббота перед Рождеством. У нас с тетей Тиной сегодня кулинарный урок. Предусмотрительно оставляю машину во дворе дома номер 4 и захожу сперва к Стелле – тактическое решение, избавляющее меня от бойкота. Стелла лежит в постели перед телевизором. Включен канал «Тернер клэссик мувиз». Пристраиваюсь у Стеллы под боком, на белом пуховом одеяле; она стискивает мне запястья пальцами с гладкой, как шелк, кожей. Сорок пять минут мы вместе смотрим «Дурную кровь»[35]; странно, когда бы я ни заехала, показывают именно этот фильм. Стелла нынче не настроена разговаривать; по движению ее нижней челюсти я понимаю, что она не надела зубные протезы. Впрочем, периодически она взглядывает на меня и улыбается, как мог бы улыбнуться раздавленный посередке кабачок. Она поглаживает меня по плечу. Едва ли Стелла понимает, кто я такая и кем ей довожусь; это не важно – она все равно меня любит.
После прощального поцелуя замечаю, что Стелла задремывает. Переходя улицу, все еще чувствую прикосновение ее мягких пальцев – сильное и нежное. Сколько же нерастраченной любви в этой женщине! Боль, привычная для всех американских Маглиери, точит сердце: почему, ну почему даже сейчас, на закате жизни, Стелла не изольет хоть несколько капель этой любви на свою единственную сестру?
Тетя Тина ждет меня в кухне цокольного этажа. На ней фартук, некогда ярко-желтый; волосы покрыты платком. Похоже, тетя Тина приступила к готовке еще на заре – не одну сотню шоколадных «шайбочек» испекла, они на трех сервировочных столиках еле умещаются. Чмокаю тетину щеку. Лицо, шея, грудь – все липкое от пота. В прошлом году тетя Тина перешла к новому терапевту – так он, в шоке от ее потливости, лимфому заподозрил, кучу анализов сдать заставил. Не бывает, говорил, чтобы в девяносто семь лет женщина так потела. А вот и бывает.
– Ты зайти к бабушка? – с порога спрашивает тетя Тина.
– Ага.
– Точно? А то она сердиться.
– Я с ней почти час просидела.
Этого я могла бы и не сообщать. Тетя Тина сама знает – ей в окно мою машину отлично видно.
– Потом еще иди. Она одинокая сейчас. Скучать сильно.
– Ладно, зайду. – (Слеза так и просится.) – Давай уже начнем, тетя Тина.
Я ведь учиться приехала, перенимать тетины кулинарные премудрости. Урок далеко не первый – не урок даже, а наказание, кара, образчик саботажа. Потому что тетя Тина, определенно не желая, чтобы ее знаменитые рецепты умерли вместе с нею, в то же время не желает оставлять на этой земле человека, способного воспроизвести то или иное «фирменное» блюдо в мельчайших подробностях. Разумеется, она в этом не признается, да меня-то не проведешь. О, как она взволнована! Не каждый день учишь стряпать внучатую племянницу. Тут важно сдобрить четкие инструкции расплывчатым мистицизмом, а то еще вообразит девчонка, будто она в кулинарии тетке своей ровня. От этого всякий вспотеет.
Печенье тото уже готово, даже остыло, так что наша с тетей Тиной задача – покрыть его глазурью и украсить цветной крошкой. «Шайбочки» надо обмакивать в глазурь целиком – священнодействие не для косоруких. Тетя Тина берет его на себя, мне же, так и быть, доверен процесс посыпания. Не успеваю справиться и с полудюжиной печенюшек, когда обнаруживается моя прискорбная, непоправимая неумелость вытрясать разноцветные бубочки и палочки из приспособления вроде перечницы. Тетя Тина доделывает сама: левой рукой купает печенюшку в глазури, в правой держит хитроумный девайс с посыпкой.
С языка просится: «Я пекла печенье тото для друзей, и оно прошло на ура»; но хвастаться после тетиного мастер-класса? Нет, невозможно. И вообще, кто там оценил печенье, какие такие «друзья»? Что они понимают, они ж не итальянцы.
Ретируюсь к раковине, берусь мыть посуду – ее немало накопилось, тете Тине, занятой печеньем, было недосуг. В числе прочего отмываю пластиковую емкость для теста марки «Таппервэар». Кажется, отродясь таких огромных посудин не видела. Некогда она имела оттенок морской волны, да с годами выцвела, облезла, вдобавок дала трещину, которую тетя Тина заклеила изолентой. Лет десять назад моя мама объявила емкость рассадником бактерий и купила тете Тине новую; так тетя Тина быстренько ее передарила.
Наконец процесс декорирования завершен. Мы шествуем наверх – время-то обеденное. Каждые несколько минут тетя Тина подхватывается, бежит к холодильнику – не забыла ли чего подать. Четыре раза спрашивает, не приготовить ли мне пастину, и четыре раза я отказываюсь. Потому что на столе и так уже семь кушаний: соленые бобы люпина, домашняя suppressata, маринованные грибы, куриные отбивные, вафельное печенье пиццелли, позавчерашняя колбаса, фаршированный перец и печенье мустачьоли, приготовленное тетей Куинни.
– Не очень вкусно, – сетует тетя Тина, снимая с тарелки пищевую пленку.
После чего я считаю своим долгом отведать кусочек и объявить, что тети-Тинино мустачьоли куда лучше.
Перекусив, мы беремся катать фрикадельки для супа. Тут-то я и завожу речь о своем проекте.
– Роман почти готов, тетя Тина. Это во многом твоя заслуга. Спасибо тебе.
– Ты закончить история про бабушка? – Тетя Тина кладет фрикадельку размером с виноградину на поднос, полный точно таких же, совершенно идентичных фрикаделек. – А про меня ты что писать?
– Хочешь – возьми, прочти, – поддразниваю я.
Тете Тине не смешно. После некоторого колебания она говорит:
– Пиши, она не виноватая, что у ней с головой непорядок.
– В чем конкретно она не виновата?
Тетя Тина не отвечает. Подумав еще немного, она вносит следующее предложение:
– Ты пиши, неправда, что я ей завидовать.
– Брось, тетя! Опять ты про это!
Да, она опять про это – про зависть. Будто нет более важных вещей. Будто сейчас – сейчас! – зависть, да и прочее, хоть что-нибудь значит. И однако ни Стелле, ни Тине не светит умиротворение. До конца своих дней сестры будут страдать от размолвки, обвиняя друг друга – вслух, обвиняя каждая себя – мысленно. У обеих достаточно слабостей. Мне нечем утешить тетю Тину.
Она теперь плачет – беззвучно, совсем как Ассунта. Слезы текут по пергаментным щекам, капают на фартук, оставляют на нем, и без того заляпанном, коричневатые пятна.
– Ты пиши, я всегда любить Стелла и заботиться; всегда, всегда заботиться.