И в самом деле, успел. Кроме того поля под Квебеком у него случилось столько всего, и те лихорадочные мгновения, когда он сорвал с себя ремень и туго затянул вокруг искалеченной ноги Малкольма, из которой хлестала кровь, были всего лишь фрагментами – хоть и яркими – изломанного пространства, где не существовало ни времени, ни идеи. И вообще, тот день запомнился ему непрестанным громом – орудий, его собственного сердца, копыт лошадей индейцев, все это слилось тогда воедино и стучало в его крови.
– Не стоит благодарности, – вежливо сказал он. – Но вот что – отложим на миг светские формальности, я пришел, чтобы сказать тебе, что сюда направляется довольно большая британская эскадра с намерением захватить остров. Кстати, мне показалось или так и есть – неужели местный главнокомандующий пока не понимает, что объявлена война?
Малкольм заморгал. Он перестал растирать ногу и выпрямился.
– Да. Когда? – спросил он. Его лицо мгновенно изменилось – усталость и боль уступили место тревоге.
– По моим прикидкам, у тебя есть две недели, но, может, и меньше. – Он рассказал Малкольму все подробности, какие знал. Малкольм кивнул, а складка между бровей сделалась еще глубже.
– Так что я приехал, чтобы вывезти тебя и твою семью, – подытожил Грей. – И мою мать, конечно.
Малкольм посмотрел на него, подняв бровь:
– Меня? Ты, конечно, забери Оливию и детей – я буду весьма обязан тебе и генералу Стэнли. Но я останусь.
– Что? Какого дьявола? – Джон внезапно разозлился. – Кроме грядущего нападения наших соотечественников тут еще, по словам матери, назревает восстание рабов!
– Ну да, – спокойно отозвался Малкольм. – Вот именно.
Не успел Грей найти внятный ответ на это заявление, как дверь открылась, и в кабинет вошла миловидная чернокожая девушка в желтом шарфе на голове. В руках она держала огромный, помятый жестяный поднос.
– Señores, – сказала она, сделав реверанс, несмотря на тяжесть, и поставила поднос на стол. – Cervesa, vino rustico, y un poco comida: moros y cristianos, – она сняла крышку с одного из горшков, выпустив облачко ароматного пара, – maduros, – это были жареные бананы, Грей уже знал, – y pulpo con tomates, accitunas y vinagre!
– Muchas gracias, Inocencia, – поблагодарил Малкольм, и на слух Грея это прозвучало удивительно по-испански. – Es suficiente. – Он махнул ей рукой, отпуская. Но девушка не ушла. Обойдя стол, она присела на корточки и, нахмурив брови, посмотрела на его больную ногу.
– Esta bien, – сказал Малкольм. – No te preoccupes. – Он отвернулся, но она положила руку ему на колено и что-то быстро сказала по-испански, сердито и заботливо. Грей невольно поднял брови. Так говорил с ним Том Бёрд, когда Грей был ранен или болен, – словно Грей сам был виноват в этом и поэтому должен кротко подчиниться предложенному лечению. Но в голосе девушки слышалась явственная нотка, которая полностью отсутствовала у Тома.
Малкольм покачал головой и ответил в присущей ему манере – небрежно, но ласково – и на миг положил руку на желтую голову девушки. Это мог быть чисто дружеский жест, но не был им, и Грей напрягся.
Девушка встала, укоризненно покачала головой и ушла, кокетливо качнув юбками. Грей посмотрел, как закрылась за ней дверь, и снова повернулся к Малкольму. Тот взял с блюда оливку и жевал ее.
– Иносенсия, «Невинная», значит? – резко заявил Грей.
Лицо у Малкольма всегда было кирпично-красным, поэтому он не покраснел и просто прятал глаза.
– Самое обычное имя, испанское, какое тут дают девочкам, – сказал он, выбросил косточку и взял раздаточную ложку. – Тут встречаются самые разные имена! Асумпсьон (Успение), Иммакулата (Непорочная), Консепсьон (Зачатие)…
– Зачатие, да, в самом деле. – Это прозвучало достаточно холодным тоном, и широкие плечи Малкольма слегка поникли, хотя он все еще не смотрел на Грея.
– Это кушанье они называют «moros y cristianos» – то есть «мавры и христиане»: рис – это христиане, а черные бобы – мавры, видишь? – сказал он. Но Грей демонстративно игнорировал блюдо, несмотря на соблазнительный запах.
– Кстати, о зачатии – и Квебеке, – сказал он. – Твой сын от индейской женщины…
Малкольм наконец поднял на него глаза и снова опустил их на свою тарелку, положил что-то в рот, прожевал, проглотил и кивнул.
– Да, я узнавал – когда оправился от ранения. Мне сказали, что ребенок умер.
Это известие ударило Грея под дых. Он сглотнул, ощутив горечь желчи, и, не выбирая, взял что-то из блюда с pulpo.
– Понятно. Как… жалко.
Малкольм молча кивнул и щедро положил себе осьминога.
– Ты недавно узнал об этом? – Шок пронесся по телу Грея океанской волной. Он живо вспомнил тот день, когда нес малыша на руках во французскую миссию в Гареоне. Мать ребенка умерла от оспы, и Грей купил мальчика у его бабки за одеяло, фунт сахара, две золотые гинеи и маленький бочонок рома. Малыш, теплый и пухлый, доверчиво глядел на него, не мигая, круглыми, черными глазами.
– О нет, нет. Это было, по крайней мере, два года назад.
– А-а. – Грей положил в рот какой-то кусок и медленно жевал. Шок сменился огромным облегчением, а потом нарастающим гневом.
Сам недоверчивый, он дал священнику деньги на нужды ребенка и сказал, что платежи будут продолжаться, но только пока святой отец будет присылать Грею раз в год локон малыша – в подтверждение, что он жив и здоров.
У Малкольма Стаббса волосы были песочного цвета и росли тугими завитками, словно овечья шерсть. Предоставленные сами себе, они торчали на голове, словно пружины рваного матраса. Поэтому Малкольм стриг голову и ходил в парике. Он и тут носил парик, но сейчас снял его. Отросшие на дюйм волосы напоминали текстуру маленьких, кудрявых локонов цвета темной корицы, которые Грей к этому времени дважды получал из Канады: каждый локон был аккуратно перевязан черной ниткой и сопровождался короткой запиской от отца Ле Карре – с благодарностью и его благословением. Последнее письмо Грей получил перед своим отъездом на Ямайку.
У него возникло нестерпимое желание ударить Малкольма головой о стол и макнуть носом в pulpo, но он сдержался. Вместо этого он тщательно прожевал кусок осьминога – очень вкусный, но по текстуре похожий на ластик, – проглотил его и спросил:
– Тогда расскажи мне про восстание рабов.
Малкольм посмотрел на него, что-то обдумывая. Кивнул и с кряхтеньем протянул руку к испачканному кровью чулку, свисавшему с его протеза.
– Давай поднимемся на стену, – сказал он. – Тут мало кто из слуг говорит по-английски, но это не значит, что они не понимают. И они часто подслушивают под дверью.
Грей заморгал, когда они вышли из полумрака каменного лестничного колодца на ясный и яркий день. В ослепительном небе кружились чайки. С моря налетали сильные порывы ветра, и Грей снял шляпу и сунул ее под мышку, чтобы ее не унесло.
– Я прихожу сюда несколько раз в день, – скзал Малкольм, возвысив голос из-за ветра и крика чаек. – Смотрю на корабли. – Он кивнул на простор огромной гавани, где несколько очень больших кораблей стояли на якоре в окружении стаи мелких судов, курсировавших к берегу и обратно.
– Красавцы! – восхитился Грей. – Но они стоят праздно, верно? – Действительно, на кораблях все паруса были свернуты, крышки орудийных портов задраены. Корабли плавно покачивались под ветром, мачты и реи чернели на фоне небесной и морской синевы.
– Да, – сухо отозвался Малкольм. – Они особенно красивы, когда праздно стоят. Насколько мне известно, объявление войны еще не получено, иначе на палубах было бы черно от людей, а паруса зарифлены, а не свернуты. Вот почему я прихожу сюда утром, в полдень и вечером, – добавил он.
– Но… если де Прадо – ведь он тут главнокомандующий? – если он не знает, что война объявлена, почему тут уже стоят эти корабли? Ведь они точно военные, а не торговые. Даже я это вижу.
Малкольм засмеялся, хоть и не слишком весело.
– Да, пушки выдают их. Испанцы ждут объявления войны уже полгода. Генерал Эвиа привел сюда эти корабли еще в ноябре, и они с тех пор тут стоят.
– А-а.
Малкольм поднял брови:
– Вот именно, а-а. Де Прадо ждет объявления войны со дня на день. Вот почему я отправил Оливию с детьми за город. Подчиненные де Прадо относятся ко мне с подчеркнутой вежливостью. – Он слегка скривил губы. – Но я вижу, как они уже примеряются, чтобы заковать меня в цепи и бросить в тюрьму.
– Да что ты, Малкольм, – мягко возразил Грей. – Ты дипломат, а не воюющая сторона. Скорее всего, они либо депортируют тебя, либо задержат у себя, но я не думаю, что дело дойдет до цепей.
– Да, – согласился Малкольм, снова направив взгляд на корабли, как будто опасался, что они вот-вот придут в движение. – Но если они прознают про восстание – а я, честно говоря, не знаю, как этого избежать, – тогда это наверняка изменит их мнение насчет моей дипломатической неприкосновенности.
Это прозвучало с такой спокойной отрешенностью, что Грей поразился, хоть и неохотно. Он покрутил головой, не подслушивал ли кто.
На стене было много солдат, но не вблизи; серый камень крыши простирался на сотни ярдов во все стороны. Где-то в дальнем конце крепости офицер перекликался с дозорным на сторожевой башне. Несколько туземцев – многие в черном – латали дыры в стене. Они разделись до пояса и обливались потом, несмотря на ветер. Рядом с ними стояли корзины с камнями. На каждом углу крыши стояли во фрунт, с мушкетами на плече часовые. Крепость Ла Пунта готовилась к войне.
Мимо промаршировало отделение из двенадцати солдат, попарно, под началом молодого капрала, кричавшего испанский эквивалент «ать-два!». Когда они шагали мимо приземистой сторожевой башни, капрал лихо отдал честь. Малкольм кивнул и снова повернулся к гавани. Видимость была прекрасная, и Грей разглядел заградительную цепь у входа в гавань, тонкую, темную линию, похожую на змею.
– Иносенсия сообщила мне об этом, – отрывисто сказал Малкольм, когда солдаты скрылись в лестничном колодце, и настороженно покосился на Грея, но тот промолчал. Малкольм снова повернулся к гавани и начал говорить.