у, правда?
– Нет, – сказала она немного сердито. – Но если я напишу что-то шокирующее, чтобы было ясно, почему его светлость стрелял в человека, написавшего такие стихи, каковы шансы, что министр не покажет их кому-нибудь еще? А тот кому-то еще и… и так далее. – Она махнула рукой. – Если это попадет в руки тому, кто сможет сказать, что Натаниэль Твелвтрис этого не писал, что тогда?
Мик сумрачно кивнул:
– Тогда они, возможно, подумают, что ваш лорд сделал это сам? Вы это имеете в виду?
– Это один вариант. – С другой стороны, остальные варианты были несомненно привлекательными.
Они дошли до Грейт-Райдер-стрит и чистых белых ступенек, которые вели к ее двери. Аромат заваренного чая плыл из двери для прислуги, и желудок Минни сжался в приятном ожидании.
– Хорошая идея, Мик, – сказала она и слегка коснулась его руки. – Спасибо. Я узнаю у леди Бафорд, публиковал ли Натаниэль что-либо из своих стихов. Если я смогу прочесть что-нибудь, просто чтобы посмотреть…
– Я ставлю на вас свои деньги, леди Беделия, – сказал Мик и, улыбнувшись ей, наклонился и поцеловал ее руку.
– Натаниэль Твелвтрис? – Леди Бафорд удивилась и пристально посмотрела на Минни сквозь свой монокль. – Не думаю. Ему часто позволяли декламировать стихи в салонах, по-моему, он даже как-то раз устроил театральное чтение, но из того немногого, что я слышала о его поэзии – ну, из того, что люди говорили о его поэзии, – я сомневаюсь, что большинство издателей считали издание его стихов многообещающей финансовой операцией.
Она вновь направила внимание на сцену, где шел посредственный концерт и две певицы исполняли пасторали, но временами похлопывала себя по губам сложенным веером – значит, продолжала размышлять.
– Я полагаю, – сказала она сразу, как только наступила следующая пауза между выступлениями, – что Натаниэль все-таки напечатал приватным образом некоторые из его стихов. Для его друзей, – добавила она, деликатно вскинув седую бровь. – Почему вы спрашиваете?
К счастью, у Минни было достаточно времени, чтобы предвидеть этот вопрос, и она с готовностью ответила.
– Позавчера на рауте у леди Скрогг сэр Роберт Эбди говорил о мистере Твелвтрисе довольно насмешливо, – добавила она со всей деликатностью. – Но поскольку у сэра Роберта собственные претензии в этой области…
Леди Бафорд засмеялась басом, заразительно – отчего соседи по ложе повернулись и посмотрели на нее, – и сказала несколько насмешливых и очень забавных вещей о самом сэре Роберте.
Но Минни продолжала думать, а на сцене глотали огонь два итальянца, танцевал поросенок (который, к восторгу зрителей, уронил на сцену экскременты), два якобы китайских джентльмена исполняли якобы китайскую комическую песню, и были несколько других артистов такого же сорта.
«Напечатал приватным образом. Для его друзей». Возможно, это были те самые два стихотворения, написанные специально для Эсме, графини Мелтон. Где же они?
– Интересно, – небрежно сказала Минни, когда они пробирались сквозь толпы театральной публики, – графиня Мелтон любила поэзию?
Леди Бафорд почти не слушала ее, она пыталась поймать взгляд своей знакомой, которую увидела в другом конце театра.
– Ох, я не думаю. Эта женщина никогда не читала ни одной книги в своей жизни, кроме Библии.
– Библии? – удивилась Минни. – Вот уж я никогда бы не подумала, что она… э-э… религиозная особа.
Леди Бафорд сумела дать знак своей подруге – та уже брела к ним, рассекая толпу – и цинично улыбнулась Минни.
– Она не была религиозной. Но действительно любила читать Библию и смеяться над ее текстами, шокируя людей. Что нетрудно сделать, увы.
– Она не могла выбросить те стихи, – спорила Минни с сомневавшимся Рейфом. – Они были написаны для нее, про нее. Никакая женщина не выбросит стихотворение, которое сочинил для нее дорогой ей человек, и уж тем более такая женщина, как Эсме.
– Леди Беделия, вам когда-нибудь писал любовные стихи какой-нибудь мужчина? – спросил Рейф, дразня ее.
– Нет, – чопорно ответила она и почувствовала, что краснеет. Несколько мужчин посвятили ей стихи – и она хранила их, хотя не питала никаких особенных чувств к их авторам. Но все же…
– Хм, – задумался Рейф, покачав головой. – Но, может, этот ваш Мелтон сжег их. Я бы сжег, если бы какой-нибудь прощелыга прислал такую вещь моей жене.
– Раз уж он не сжег письма, – сказала Минни, – он не сжег бы и стихи. Возможно, в них не было ничего плохого.
«Почему все-таки он не сжег письма? – в сотый раз подумала она. – И зачем хранил все письма – Эсме, Натаниэля… и свои собственные?»
Возможно, из чувства вины, потребности страдать из-за того, что он сделал, одержимо перечитывать их. Возможно, это было замешательство – некая потребность или надежда разобраться в том, что случилось, что все они наделали, устроив эту трагедию. В конце концов, из них остался лишь он один.
Или… возможно, дело было лишь в том, что он все еще любил свою жену и своего друга, скорбел по ним обоим и был не в силах расстаться с этими последними личными реликтами. Его собственные письма были несомненно полны душераздирающего горя, ясно различимого между пятен ярости.
– Я думаю, она нарочно оставила письма там, где муж мог их найти, – медленно проговорила Минни, глядя на цепочку полувзрослых лебедей, плывших за их матерью. – Но стихи… может, в них не было никаких уколов в адрес графа Мелтона. Если они были лишь про нее, она могла хранить их у себя, убрать куда-нибудь подальше.
– И что? – спросил с опаской Рейф. – Знаете, мы больше не пойдем в Аргус-Хаус. Там нас видели все слуги.
– Да-а. – Она вытянула ногу, рассматривая новые туфельки из телячьей кожи. – Но, слушай… может, у вас есть… э-э… сестра, скажем, или кузина, которая не прочь заработать… скажем… пять фунтов? – Пять фунтов была половина годового заработка служанки.
Рейф замер на месте и посмотрел на нее:
– Вы хотите, чтобы мы ограбили дом или сожгли его?
– Ничего опасного вообще, – заверила она его и невинно моргнула. – Я просто хочу, чтобы вы – или скорее ваша сообщница – украли Библию графини.
В конце концов красть священную книгу не пришлось. Кузина Эфе, в роли недавно нанятой горничной, просто перелистала Библию, по-прежнему лежавшую на ночном столике возле опустевшей постели графини, вынула из нее сложенные листочки, сунула в карман, спустилась по лестнице, вышла в уборную за домом, а оттуда скромно исчезла сквозь дыру в заборе и больше не возвращалась.
– Вам что-нибудь пригодилось, леди Беделия? – Мик и Рейф пришли к ней на следующий день после того, как доставили свою добычу и забрали плату для Эфе.
– Да. – Она не спала всю ночь, и все вокруг нее было подернуто сонной дымкой, включая двух ирландцев. Она зевнула, вовремя успев раскрыть свой веер, потом сунула руку в карман и достала пергаментный конверт, запечатанный черным воском и адресованный «Сэру Уильяму Янгу, военному министру».
– Вы можете проследить – это очень важно, – чтобы сэр Уильям это получил? Я понимаю, – сухо добавила она, увидев глаза Рейфа, – что обидела вас. Но вы сделайте это.
Они засмеялись и ушли, оставив ее в безмолвии комнаты и в компании бумаг. Баррикады из книг загораживали стол, на котором она занималась своей магией, призвав тень отца половинкой бокала мадеры, перекрестившись и попросив помощи материнских молитв, после чего взялась за перо.
Натаниэль Твелвтрис, с его склонным к эротике сердцем, сладострастно описал прелести своей возлюбленной. А еще в одном из стихотворений упомянул различные аспекты места, в котором развлекались любовники. Он не подписал его – но под другим стихотворением он написал «Твой навеки, дорогая, Натаниэль».
После некоторых размышлений она наконец решила рискнуть, чтобы устранить все сомнения, и, исписав два большеформатных листа пробными строчками, очинила свежее перо и написала – на ее взгляд, приличной версией стиля и почерка Натаниэля – название для его стихотворения: «Любви Неустанное Цветение: к Празднованию Седьмого Апреля». А внизу, после новых пробных строк: «Твой телом и душой, дорогая Эсме, Натаниэль».
Если ей повезет, никто даже не подумает выяснять, где Эсме, графиня Мелон, была седьмого апреля. Но одно из упомянутых писем графини назначало встречу на эту дату, а подробности места, описанного в стихотворении Натаниэля, совпадали с тем, что Минни знала о месте, выбранном для встречи.
Во всяком случае, стихотворение делало понятным, что у герцога Пардлоу были более чем адекватные причины вызвать Натаниэля Твелвтриса на дуэль. И оно недвусмысленно показывало, что графиня поощряла ухаживания Твелвтриса, если не больше, но не раскрывало истинную суть ситуации, и уж тем более характер Эсме или болезненный шок ее супруга.
Так. Теперь все сделано.
Письма – безмолвные свидетели – по-прежнему лежали перед ней на столе, словно карты таро.
– И что мне делать с вами? – сказала она им. Потом налила себе вина и медленно выпила его, размышляя.
Самый простой выход – и самый безопасный – сжечь их. Но ее остановили две причины.
Первая. Если стихотворения не сработают, письма оставались единственным свидетельством супружеской измены. В крайнем случае, она могла бы отдать их Гарри Кворри, чтобы он сам распорядился ими, как может – или хочет.
Вторая причина. Неотвязная мысль терзала ее сердце. Почему его светлость хранил их? Из чувства вины, горя, раскаяния, ради утешения или как напоминание? Они представляли для него ценность.
Летнее солнцестояние было совсем недавно; солнце все еще висело высоко в небе, хотя колокола Сент-Джеймса уже пробили восемь часов вечера. Минни допила вино и приняла решение.
Она должна положить их на место в библиотеке.
То ли дело было в материнских молитвах, то ли в благотворном вмешательстве матери Марии Анны Агуэды де Сан-Игнасио, но уже через три дня после такого опрометчивого решения Минни представилась возможность исполнить свои планы.