Я натянула одежду и потянулась к дверной ручке. Я знала, что сказать, когда выйду.
Что-нибудь смешное, например:
«Черт, если ты так рыдаешь, когда я ранена, что ж с тобой будет, когда я сдохну?»
Она сердито посмотрит на меня, потом по ее лицу скользнет улыбка, и она отвернется, прежде чем засмеяться. Или я могла бы драматично воскликнуть:
«До этой минуты я никогда не чувствовала такой острой боли, как твоя, и я сделаю все, чтобы она к тебе никогда больше не вернулась».
Она заплачет еще сильнее, упадет в мои объятия, и мы будем обнимать друг друга, как раньше, когда мы не знали еще, что натворили. Или можно ничего не говорить. Просто выйти, взять ее за руки и притянуть к себе. Поцеловать, позволить крови ударить в голову, пока мы обе не упадем на пол, не говоря ни слова, лишь ощущая потребность друг в друге.
Любой из вариантов хорош. Любой заставит ее перестать плакать. Любой заставил бы чувствовать себя лучше.
И все же… я не стала открывать дверь. Не вышла. И ничего не сказала.
Потому что итог известен. Мы поклянемся друг другу: я – что не заставлю ее больше плакать, она – что никогда меня не бросит. Мы бы притворились нормальными и какое-то время все бы даже получалось. А потом однажды я взгляну в зеркало. Я увижу шрам на груди, вспомню людей, которые его оставили, и возьму свой револьвер.
Я снова посмотрела на дверь, за которой плакала Лиетт, пытаясь придумать, что сказать, снова и снова, пока, наконец, я не облегчу ей жизнь, умерев.
Я верила, что она вернется за мной, несмотря ни на что. Верила, что сделает все, чтобы защитить меня. Верила, что будет сражаться с Революцией, Империумом, Пеплоустами, Вольнотворцами, каждым человеком в Шраме, чтобы спасти меня. Спасти нас.
Именно поэтому я не скажу ничего.
Я повесила на ремень меч и револьвер. Набросила палантин. Подошла к окну и в последний раз оглянулась на дверь. А потом отодвинула ставень, распахнула створки и выскользнула на крышу.
Ей будет больно. Я знала это, спускаясь по карнизу на улицу. Когда она войдет в комнату и увидит, что я исчезла, ей будет больно как никогда. Но всего один раз. Только до тех пор, пока она не поймет, какая я тварь, пока не научится проклинать мое имя, пока не забудет обо мне. И не заметит, если я исчезну с этой земли.
Если я останусь… тогда она будет страдать до тех пор, пока мы делаем вид, что я смогу остановиться.
Так лучше, убеждала я себя. Лучше испытать боль один раз. Потому что я знаю, что такое вечная боль.
Я потрогала шрам. Он болел.
Она пойдет на все, чтобы защитить меня. Я бы сделала для нее то же самое. Похоже, это единственный выход.
Я шла, пока не оказалась посреди Нижеграда. Солнце висело в небе, истекая оранжевой кровью и медленно опускаясь за горизонт. Я стояла в центре города, глядя поверх стен на небо. А потом посмотрела на бедро.
Какофония посмотрел на меня в ответ, спрашивая, куда двинемся. Где-то там были остальные имена из моего списка. Может быть, я отправлюсь на их поиски. А может, просто уеду на Конгениальности подальше, и, разыскав в ее седельных сумках виски, напьюсь в хлам. Может, найду самую кровожадную тварь в Шраме и стану с ней сражаться. Может быть, выживу. А может, нет.
Но есть маленькое утешение.
Я буду далеко от Лиетт. Далеко от Кэврика. Я оставлю их в покое, и они будут в безопасности.
Чтобы там ни говорили про Сэл Какофонию, не скажут, что она уничтожила жизни всех, кто ей дорог.
И этого достаточно. Да…
Было достаточно, пока не прогремел взрыв.
57Нижеград
Мои ноги лежали в море битого стекла и смеющегося пламени. Голова кружилась – взрыв выбил из-под меня землю, а из головы все мысли. Под ногами хрустело стекло – единственный звук, который я слышала сквозь звон в черепной коробке.
Мир вернулся в разрозненных воплях: треск ужаса, отдаленные крики людей, заглушенные предупреждающим воем сирен. Я глянула в сторону звука, увидев улицы Нижеграда.
Как это нынче модно, они были в огне.
Я увидела тлеющий кратер на месте взрыва, черную пасть, изрыгающую на улицу дым. И словно в ужасной комедии, пламя плескалось в зданиях, смеялось полным ртом дерева и обломков, пожирало дома, магазины и развалины. Я видела, как люди высыпали из домов, в панике бежали по улице. Их рты были раскрыты и выли, но я не слышала их из-за сирены, орущей на жестяном языке, который понимали лишь немногие.
И они хлынули наружу синим потоком. Революционеры полились из Ставки командования сплошной рекой. В синих мундирах и с ружьями в руках. Сержанты стояли рядом, выкрикивая приказы и стреляя в воздух, чтобы их услышали сквозь сирену, призывающую к бою. Они расталкивали толпу или топтали мирных жителей, попавшихся на пути, пока они бежали строить боевые порядки, строить баррикады из песка и устанавливать минометы. Готова была спорить, они понимали в происходящем ровно столько же, сколько и я. Но у них был готовый ответ.
Что бы ни случилось. Кто бы ни пришел, ответ один – выстрел. Ничего другого быть не могло.
И я бы не смогла придумать ничего лучше. Я выскочила на улицу, пытаясь понять, что случилось, чем я могла помочь и, если нет, как, блядь, свалить отсюда подальше. Чего я точно не искала – это руки, обвившей мою талию. Но так случилось.
Меня схватили, затащили в переулок и грубо прижали к стене. Я выхватила Какофонию и взвела курок. Меня приветствовал сухой щелчок.
А, ну да. Я же так и не перезарядила его с Собачьей Пасти. Впрочем, оно и к лучшему, не хотелось бы проделать дыру в голове Кэврика. Хотя, судя по широко распахнутым от ужаса глазам, это ему пошло бы на пользу.
– Что происходит? – спросил он, задыхаясь.
– Не надо хватать и тащить человека в переулок, если только у тебя нет ответов, Кэврик, – прорычала я, отталкивая его. – Так не делается.
– Это сирена к сбору. – Он ткнул вверх, как будто я могла видеть визжащий звук. – На Нижеград напали.
Это объяснило бы большой дымящийся кратер посреди улицы, – хотела я сказать, но решила, что это мало чем поможет. Я оперлась о стенку, чтобы успокоиться.
– Кто? – спросила я.
– Понятия не имею. – Он потряс головой. – Я как раз подходил к Ставке командования, когда услышал взрыв. Потом остальные выскочили, потом ружья, и… я… – Он уставился на меня. – Я убежал, Сэл. Спрятался от своих же. Я… никогда так не поступал.
Я глянула в переулок, наполненный криками, разожженными кострами и множеством обозленных людей с большими металлическими штуками в руках, созданными для убийства других людей.
– По мне, это разумно, – сказала я.
Тем не менее это его не успокоило. Увидев панику на его лице, я вздохнула.
– Так, ладно. Мы не узнаем, что делать, пока не выясним, что случилось. Идем.
Мы быстро прошли по улице. Я прислонилась к стене, сложила руки подножкой и опустила их пониже. Он кивнул, показывая, что понял, уперся ногой в мою ладонь. Я хрюкнула, подбрасывая его на крышу. Кэврик уцепился за выступ, свесился оттуда и помог мне вскарабкаться.
Мы низко пригибались – снайперы Революции уже были на соседних крышах. Длинные стволы смотрели в сторону северных ворот Нижеграда. Отсюда я видела, что и остальные целятся в ту же сторону. Я задумалась, и осознание прилетело кирпичом в лицо.
Севернее стоял Последнесвет.
Я подняла взгляд и увидела их. Блестящие взмахи черных крыльев на красно-оранжевом фоне угасающего солнца.
Крикаи.
– Империум, – прошептала я. – Империум приближается.
– Что? – ахнул Кэврик. – Почему?
Потому что это война.
Потому что они жаждут мести. Да хрен его знает почему. У меня не было ответа.
Ни того, что хотел услышать Кэврик, ни того, что мог бы помочь. Просто больше кровопролития, больше насилия, которые не объяснить, покуда не просеешь оставшийся пепел.
Хотелось бы, чтоб это было правдой.
Но к тому времени ты уже понимаешь, что не существует случайного насилия. Следуя за шрамом достаточно давно, ты прослеживаешь его путь до ножа, руки, которая его держала, злобы, которая его требовала. Головой и сердцем я хотела бы верить, что это просто война. Закрой глаза, и можно обмануть себя.
Но потом я поняла, что Империум по крайней мере в нескольких километрах отсюда. Слишком далеко, чтобы быть причиной взрыва.
И тогда я посмотрела вниз.
Секунду назад его там не было. Солдаты его не замечали. И когда среди них раскрылся портал и из него вышел худой человек с растрепанными, непокорно топорщащимися волосами, его мало кто заметил, не говоря уж о том, чтобы остановить, когда он воздел руки и в глазах его вспыхнул фиолетовый свет.
Я услышала песнь Госпожи.
А потом Враки Врата начал убивать.
Все случилось за три секунды. Одна – и воздух расступился, открылись порталы. Вторая – революционер замечает его и выкрикивает предупреждение. И последняя – его голос тонет в безумном хихиканье выскочивших нитов.
А потом поднялся крик.
Революционеры рассеялись, их строй сломался. Они разрядили ружья в тварей, появившихся среди них. Грохот пушек и стрекотание пуль обернулись кровавыми брызгами, когда они попадали в кинувшийся на них ужас. Несколько гончих упало. Большинство уцелело. Они обрушились на революционеров и рвали их на части человеческими руками.
Враки стоял в окружении трупов.
Революционеры бросились вниз: кричали, кололи или онемели от нахлынувшего ужаса – но он не обращал на них внимания. Вместо этого он запрокинул голову, и его крик сотряс город до основания:
– КАКОФОНИЯ!
Я.
Он пришел за мной.
Мысль проросла во мне черными щупальцами и впилась в сердце.
Порталы. Он следовал за мной через порталы, зная, куда я ушла. Он явился за мной сюда. А Империум шел за ним. Теперь они здесь, чтобы сражаться с ним и с Революцией, как они сражались в Последнесвете. Потому что я начала войну, и будет еще больше смертей, больше крови, больше огня, больше и больше…