— Где?! — заорала я, напрашиваясь на рифму.
— Пункт де-е-есять, — сладенько протянули мне вслед. — Там написано «etc». — Я уже дергала ручку двери. — Да-а-а… Я — ма-а-астер сокраще-е-ений! И не только шта-а-ата!
Где-то в коридоре раздались смешки. Отлично! Дверь под натиском моей руки открылась, но в коридоре было пусто и тихо.
— Я кому-у-у сказа-а-ал! Иди-и-и сюда-а-а! — послышался голос за моей спиной, а я понимала, что «сюда» — это понятие растяжимое, поэтому предложила идти «туда-а-а». Не знаю, знает ли он дорогу, но показывать ее не собираюсь! Было нехорошее предчувствие, но после фразы: «Кто пойма-а-ает Цве-е-еточка и принесе-е-ет ее сюда, получит пре-е-емию!» — сомнений не оставалось. «Я постара-а-аюсь в сле-е-едующий раз промахну-у-уться!» А вот это уже серьезно!
Я бросилась по коридору, приподнимая подол, а за мной дружной толпой с топотом кавалерии скакали желающие единоразово увернуться от начальственного гнева! Через минуту меня настигли и, водрузив, как туземцы трофейный ужин, понесли вождю.
— Прости, Цветочек, у меня и так с зубами беда, — бухтел кто-то снизу, пока я пыталась выкрутиться.
— А ты думаешь, как я глаза лишился? — оправдывался еще один «охотник».
— Еще скажи, что у меня рука раньше так сгибалась! — буркнул еще один голос. Меня уже заносили в кабинет, несмотря на мои протесты и крики: «Предатели! Я вам еще припомню!»
— Учи-и-ись, Цвето-о-очек, пра-а-авильно мотивировать люде-е-ей, — протянул довольный голос, когда меня сгружали на диван. — Де-е-ешево и серди-и-ито. Оста-а-альные — вон отсюда! Так и бы-ы-ыть, прома-а-ахнусь разо-о-очек!
Дверь с грохотом закрылась за теми, кто в ближайшее время очень не хотел испытывать боль и судьбу. Я села на диване, хмуро глядя на Эврарда.
— Внима-а-ание, санда-а-аль! Я не доволе-е-ен твоей рабо-о-отой! Так може-е-ет работать любо-о-ой! Я жда-а-ал от тебя чего-то бо-о-ольшего! — произнес Эврард, глядя на меня, как удав на кролика. — Но ты не оправда-а-ала ожида-а-аний. Я в тебе разочаро-о-ован…
Такое чувство, будто меня прихлопнули пыльным мешком из-за угла. И сейчас я тщательно подбираю слова. Нет, это слишком мягкое словечко! Его мы брать не будем! А вот это вполне нормальное! Сейчас-сейчас!
— А что ты хотел? Ты хотел, чтобы я за месяц подняла фирму на своих хрупких женских плечах? — возмутилась я, внутренне негодуя. — С нуля?
— Я дал тебе для э-э-этого все необходи-и-имое! — ответил гениальный директор. Не знаю, какая муха его сегодня укусила, но мне ее искренне жаль. Сдохла, бедная, поди!
— Сандалии не считаются мотивацией априори! — огрызнулась я, обидевшись не на шутку. Моя рука потянулась к бокалу, и я залпом его осушила.
— Сла-а-абая и трусли-и-ивая структу-у-ура, которая пасу-у-ует перед незначительными тру-у-удностями. Люди, которы-ы-ым даже де-е-еньги не нужны-ы-ы. Лю-ю-юди, которые рабо-о-отают исключи-и-ительно с пинка-а-а, — продолжал Эврард менторским тоном, пока я делала еще один нервный глоток. — Лю-ю-юди, которые сами не зна-а-ают, чего хотят от жи-и-изни! Если бы они зна-а-али, чего хотя-я-ят, если бы у них бы-ы-ыл настоящий ли-и-идер, то они бы никогда не ушли-и-и!
— Ты хочешь сказать, — я снова сделала глоток, пытаясь растворить ком в горле. — Что я — не лидер?
— Настоя-я-ящий ли-и-идер не покупа-а-ает людей обеща-а-аниями! Та-а-ак делают только неуда-а-ачники.
У меня сейчас такое чувство, что вино отравлено, иначе почему так кружится голова, причем настолько быстро, что перед глазами мелькают воспоминания. Если бы мою жизнь характеризовал автомеханик, то он бы назвал ее не иначе как «развал — схождение». Структуры разрушались, фирмы менялись, я начинала все с самого начала, терпеливо рекрутируя с двадцати — тридцати страниц. И вот, казалось бы, успех, но нет! Снова все рушится в одно мгновение. Такое чувство, словно меня прокляли!
— Пока ты — не та-а-а, к тебе иду-у-ут не те-е-е, — негромко произнес Эврард, обводя пальцем ободок своего бокала. — У тебя нет це-е-ели — у них нет це-е-ели, у тебя нет хра-а-абрости — у них нет хра-а-абрости и так далее… Все-е-е, что ты де-е-елаешь, обречено на неуда-а-ачу… Твои-и-им планам не суждено сбы-ы-ыться, пока ты мыслишь, как хрони-и-ическая неуда-а-ачница…
И в этот момент мир вместе с моей самооценкой рухнул в пропасть. Никогда не думала, что воздушные замки могут падать с таким грохотом, который до сих пор стоял в ушах.
— А если моя мечта не продается? — мои губы снова прикоснулись к вину. По щеке скатилась холодная слеза.
— Все в ми-и-ире прода-а-ается. Гла-а-авное — сойтись в цене-е-е. Если ты о любви, то она всегда прода-а-ажная, — меня взяли за подбородок и развернули лицом к себе. — Она прода-а-ается за ла-а-аску, не-е-ежность, внима-а-ание, сочу-у-увствие, забо-о-оту…
— Вот поэтому она многим не по карману? — моя слеза застыла на щеке, пока я смотрела куда-то в стену. — Слишком дорого?
— Я же, — прошептал Эврард, склоняясь к моему лицу, — суме-е-ел…
Голос был близко-близко.
— Ее…
Невидимая точка отсчета чего-то необратимого, волнующего и тревожного магнитила взгляд.
— Купи-и-ить… — вдохнули мне на ухо, заставив инстинктивно свести колени вместе и сжаться в клубочек.
К моей щеке прикоснулись теплые губы, осторожно осушая ту самую холодную слезу. Я сумела закрыть глаза, чувствуя, как прохладная и ласковая рука плавно скользит по моей талии, словно змея обвивая ее. Слова, которые я слышала на своих губах, на своих щеках, на своей шее, были подобны яду, который медленно растекается в крови. «Ты самая лучшая… — шептали мне, нежно и отрывисто целуя в губы. — Ни в чем никогда не сомневайся…» С моей шеи резко и больно рванули украшение.
— Ну что ты, де-е-етка, — задыхаясь, целовали мои губы, нежно поглаживая мою шею, сжимая в руке нитку крупных бус. — Где боли-и-ит? Дай поцелу-у-ую…
Я покачнулась вперед, чувствуя, как то место, где только что оставила след нитка драгоценностей, нежно покрывают поцелуями и шепотом просят прощения. Долго и мучительно нежно, заставляя меня задыхаться и вздрагивать после каждого: «Как же сла-а-адко ты па-а-ахнешь, ма-а-аленькая…»
Бокал выпал у меня из рук в тот момент, когда я попыталась поставить его на стол и случайно промахнулась.
Резкое движение его руки, и в мою спину больно впился корсет. Еще один грубый рывок, и мое платье безвольно повисло на бедрах.
— Тише-тише-тише-е-е, — шептали мне, гладя по щекам и нежно целуя в поджатые от внезапной боли губы. — Тише-е-е, де-е-етка… Тише-е-е, ма-а-аленькая! Я сдела-а-ал тебе бо-о-ольно? Не може-е-ет бы-ы-ыть… Как я мо-о-ог…
Нежная и прохладная рука гладила мою спину, прося прощения за внезапную боль. Эврард заглянул в глаза, медленно-медленно и сладко-сладко прикасаясь губами к моим губам.
Внезапно меня дернули за заколку, которая держала прическу. Рука больно потянула за волосы, а потом вплелась в них пальцами, даря им всю нежность. Он наклонился к ним и вдыхал их запах.
— Ну что такое, ма-а-аленькая? — на меня смотрели виноватым взглядом. — Что тако-о-ое?.. Я снова сде-е-елал тебе бо-о-ольно… Я неча-а-аянно…
Я взяла его лицо в свои руки и впервые погладила пальцами, чтобы потом приблизиться и поцеловать…
— Соблазня-я-яешь, Цвето-о-очек? — я закрыла глаза, чтобы почувствовать на своих губах его дыхание. — Бессо-о-овестный Цвето-о-очек…
Я чувствовала себя кроликом в объятиях удава, когда наивного маленького кролика душат, а он радостно улыбается: «Уря! Обнима-а-ашки!» А в тот момент, когда его пытаются проглотить, пушистик радуется: «Целова-а-ашки!» А пока изумленный удав понимает, что придется изменить гастрономические предпочтения, глядя на этот комочек меха, кролик тает… Через минут пять выяснилось, что кролик — это не только ценный мех, но и три-четыре поцелуя в секунду.
Покачиваясь на коленях и чувствуя, как прохладная рука меня слегка придушивает, чтобы тут же превратиться в самую нежную руку на свете, как губы то мучают и издеваются, то жалеют и нежат.
Эврард встал со мной на руках, отбрасывая в сторону ногой мое платье. Через мгновение стол, стоящий на его пути, был перевернут и отлетел к стене. Звон разбитого стекла и упавшего на пол бронзового канделябра.
— Какой у меня не-е-ежный Цвето-о-очек, — шептали мне, укладывая на ковер. — Не-е-ежный и оче-е-ень соблазни-и-ительный…
— Может, не надо? — прошептала я, понимая, что так лучше не делать. — Отпусти меня… Пожалуйста… Это неправильно… Я не…
— Ах та-а-ак? — спросили меня, нежно целуя в ухо. — Я к тебе и па-а-альцем не прикосну-у-усь, пока ты сама не попро-о-осишь…
По моим губам и шее скользили прохладные бусы, которые держали свой нежный и трепетный путь к моей вздымающейся от волнения груди. Обогнув по очереди каждую, бусы снова вернулись на мою шею, слегка придушивая меня, а потом лаская… Подлое украшение змеей обвивало мою шею, мои запястья и ноги, оно скользило по животу, заставляя нервничать и переживать. Через мгновенье я поняла, что очень люблю украшения, а еще через пару мгновений я почувствовала, что любовь у нас взаимная, и отнюдь не платоническая…
— Прошу… — прошептала я, впиваясь пальцами в ворс ковра.
— Я не расслы-ы-ышал, Цвето-о-очек, — Эврард склонился ко мне, криво улыбаясь. — Повтори-и-и…
— Прошу, — я закрыла глаза и закусила губу, чувствуя дыхание на своих губах.
— Я не расслы-ы-ышал, — прошептали мне, дразня, но не целуя.
— Прошу, — вздрогнула я, обнимая его за шею и принимая с содроганием самый желанный поцелуй-улыбку в моей жизни.
Я долго не могла уснуть, лежа на его груди. Потом я задремала. В мутном, тревожном сне вертелись слова: «Любовь продается и покупается!» Почему-то представлялся грязный переулок, в котором торгуют любовью из-под юбки. Я застонала, пытаясь отмахнуться от этой грязи, а потом почувствовала, как меня крепко обнимают и шепотом успокаивают.
— Что же сни-и-ится Цвето-о-очку? — шептали мне в волосы, поглаживая по спине. — Наверное, рекру-у-утинг? Цвето-о-очка на костре из каталогов жгу-у-ут?