— Можно. Но что, если бы это был твой последний ужин?
Я моргнула.
— Ух ты, резко как-то.
— Ты бы все равно осталась дома и съела этот бутерброд, если бы знала?
Я нахмурилась, задумалась. А потом кивнула.
— Думаю, да. Моя тетя всегда делала мне такие бутерброды, когда я приезжала к ней в гости, потому что готовить она не умела. Она всегда намазывала больше арахисовой пасты, чем джема, так что он неизменно прилипал к нёбу…
Он резко выпрямился.
— Вот оно! Идеальное блюдо.
— Не сказала бы, что оно идеальное…
— Но ты бы выбрала его в качестве последнего?
Он был прав.
— О, — выдохнула я, наконец поняв. — Значит, дело не в еде, а в…
— В воспоминаниях, — закончили мы вместе.
Его улыбка стала чуть более кривой, чуть более теплой, и глаза засияли.
Я почувствовала, как краска снова приливает к щекам.
— Это то, что я хочу создать, — сказал он, опираясь локтями о край стола. Рукава футболки плотно облегали его бицепсы. Не то чтобы я смотрела. Конечно же, нет.
— Идеальное блюдо.
Может, это была хорошая еда. Может, три бокала вина. Но мне вдруг показалось, что он действительно сможет это сделать. А может, уже сделал.
Я попыталась представить его в форме шеф-повара, в белом кителе, натянутом на плечи, скрывающем хаотично разбросанные по рукам татуировки. Но картинка никак не складывалась. Он не выглядел как человек, который живет по обычным правилам. Скорее, как исключение из них.
Он развернул шоколад, бросил его в рот и оставил таять на языке, перекатив за щеку.
— А ты?
Я выпрямилась.
— Что я?
— Почему ты решила стать литературным агентом?
— Просто… решила, наверное.
Он поднял бровь. Причем это была очень выразительная бровь. Раздражающе выразительная. Обычно, когда парни узнавали, кем я работаю, они просто кивали и сразу переходили к чему-то другому.
— Как ты к этому пришла? — спросил он. — Ты ведь училась на искусствоведа, верно? Значит, не с детства мечтала об этом.
— Нет… — призналась я, опустив взгляд и сосредоточившись на сколотой краске на желтом столе. Провела ногтем по этому месту, открывая темное дерево под слоем лака. — Просто… летом после выпуска мы с тетей отправились в путешествие по Европе.
В этом году. В то самое лето, когда он жил в этой квартире. Я не знала, почему вдруг рассказываю ему все это. Я же вроде решила раньше, что не буду.
— В последний год учебы я думала, чем хочу заниматься. Курировать выставки мне было не особо интересно, но… я любила книги. Особенно путеводители. Мы с тетей всегда покупали их в каждом городе, куда приезжали. Как в мемуарах скрываются секреты, как в романах прячутся признания, так и в хороших путеводителях есть что-то незыблемое, надежное. Понимаешь?
— У меня похожие чувства к хорошим кулинарным книгам, — кивнул он. — Им нет равных.
— Точно, — согласилась я, вспоминая, как на самом деле решила стать литературным агентом. — Издательство Strauss & Adder выпускает одни из лучших путеводителей в мире, так что я подала заявку. Оказалось, что у меня талант к этому делу, — просто сказала я. — Я организую интервью и подкасты, сопровождаю авторов из одного города в другой, договариваюсь о съемках на телевидении, радиопередачах, выступлениях в книжных клубах. Придумываю новые способы заставить тебя перечитать классику в двадцатый раз, даже если ты знаешь ее наизусть. И мне это нравится. Ну, должно нравиться, — добавила я с неловким смешком. — В издательском деле особо не разбогатеешь.
— В ресторанном бизнесе тоже, — усмехнулся он, но смотрел на меня так внимательно, будто я рассказывала что-то действительно интересное.
Он изучал меня своими завораживающими серыми глазами, и я поймала себя на мысли, как бы изобразила их на холсте. Возможно, наложением слоев — смешивая темно-синий с оттенком сланца.
— Так что, по сути, — задумчиво проговорил он, нахмурив брови, — ты создаешь свой собственный путеводитель. Для своих авторов.
— Никогда не думала об этом так, — призналась я.
Он слегка склонил голову.
— Потому что ты не видишь себя так, как видят другие.
Другие? Или ты? Хотелось спросить, но это было слишком смело. Он ведь знал меня всего несколько часов, если не считать того момента, когда вытащил голубя из моих волос.
— Это очень мило с твоей стороны, — сказала я. — Но все не так глубоко. Я просто хорошо умею продавать книги. Хорошо разбираюсь в таблицах. Хорошо составляю расписания. Хорошо достаю людей, пока не добиваюсь нужного интервью…
— А что ты делаешь для удовольствия?
Я рассмеялась.
— Ты сочтешь меня самой скучной женщиной в мире.
— Ни за что! Я никогда не встречал литературного агента. Или кого-то по имени Клементина, — продолжил он и, облокотившись на стол, оперся подбородком на ладонь, с лукавой улыбкой глядя на меня. — Так что у нас уже хороший старт.
Я поколебалась, крутя шоколад в пальцах.
— Я… люблю сидеть перед картинами Ван Гога в Метрополитен-музее.
Он действительно удивился.
— Просто сидеть?
— Да. Просто сидеть и смотреть. В этом есть что-то умиротворяющее — тихий зал галереи, люди, заходящие и выходящие, как прилив и отлив. Я делаю это каждый год на свой день рождения. 2 августа прихожу в музей, сажусь на скамейку и просто… — я пожала плечами. — Не знаю. Говорила же, что это глупо.
— Каждый год, — пробормотал он с восхищением. — С какого времени?
— С колледжа. Я много изучала Ван Гога и других постимпрессионистов, но он всегда выделялся для меня. Это… был, — я быстро исправилась, стараясь не поморщиться, — любимый художник моей тети. В Метрополитен-музее есть его «Подсолнухи», один из автопортретов и еще несколько работ.
Я задумалась.
— Я уже десять лет так делаю. Что ж, если во мне что-то и есть, так это любовь к последовательности и порядку.
Он цокнул языком.
— Ты из тех, кто строго следует рецепту на коробке с брауни, да?
— Они там не просто так, — ответила я. — Выпечка — это точная наука.
Он закатил глаза.
— Ты никогда не выходишь за рамки, Лимон?
Нет, подумала я. Хотя когда-то выходила. Просто больше нет.
— Я предупреждала, — сказала я, допивая остатки вина и собирая тарелки, чтобы отнести их в раковину, — я скучная.
— Ты все повторяешь это слово. Думаю, оно не значит то, что ты думаешь, — сказал он с преувеличенно драматичным акцентом, пародируя Иниго Монтою, и теперь уже я закатила глаза.
От вина внутри разлилось тепло, и впервые за всю неделю я почувствовала себя расслабленно.
— Ладно, тогда придумай другое слово, — бросила я, ставя тарелки в раковину. — Которое значит «унылая, неинтересная, занудная»…
— Ты это слышишь? — внезапно перебил он.
Я замерла, прислушалась. Через вентиляцию с верхнего этажа доносилась тихая мелодия. Мисс Норрис играла на скрипке. Я не слышала ее… много лет. Звуки были мягче, чем я помнила. Он склонил голову, ловя музыку. Мне хватило нескольких тактов, чтобы узнать мелодию, и у меня сжалось сердце.
— О, я знаю эту песню! — оживился он, щелкнув пальцами. — «Путь сердца» или «Материя сердца»… нет, подожди, «Сердце имело значение», так? Моя мама обожает этот старый мюзикл.
Он тихо напел несколько нот под скрипку, и, признаться, не так уж фальшиво.
— Кто это играет?
— Это мисс Норрис, — сказала я, указывая на потолок. Из всех мелодий она выбрала именно эту?.. — Она много лет играла в оркестровых ямах на Бродвее, прежде чем ушла на пенсию.
— Прекрасно, — пробормотал он. — Когда мама ставила эту песню, она ставила меня себе на носки и кружила по кухне. Она не особо любила мюзиклы, но этот нравился.
Я представила маленького Айвана, танцующего по кухне на маминых ногах.
— Моя тетя играла в этом мюзикле, — сказала я, глядя в потолок.
— Правда? Значит, она знаменитость?
— Нет, это был ее единственный Бродвейский спектакль. Все говорили, что она слишком гордая, чтобы быть дублершей Бетт Мидлер или Бернадетт Питерс. Такая талантливая, столько лет в тени… а потом вдруг просто бросила сцену.
Я добавила чуть тише, чуть мягче:
— Они не понимали ее.
Потому что моя тетя была разной. Жизнелюбивой и отважной, но при этом хаотичной и уязвимой.
Что-то, что я начала осознавать только в самом конце.
Мягкие, теплые ноты скрипки проникали сквозь потолок — любовная песня.
Я видела размытые видео на YouTube, где моя тетя играла в этом мюзикле. Она была блистательной, заразительной — в сверкающих нарядах, с роскошными украшениями, выкладываясь в каждой строчке без остатка. Это был единственный раз, когда я видела ее по-настоящему, невероятно счастливой.
— Правда в том, — продолжила я, и сама не знала, это вино заставило меня заговорить о ней или то, как слушал Айван — внимательно, трепетно, как будто моя тетя значила что-то не только для меня, — что она всегда боялась, что всё, что последует за The Heart Mattered, не будет таким же хорошим. Поэтому она выбрала что-то новое. И я ей завидую. Всю жизнь я хотела быть такой, как она, но не стала. Я ненавижу новое. Мне нравится повторение.
— Почему?
Я посмотрела на него — на этого незнакомца, которого не стоило бы пускать в квартиру моей тети, с его бесконечными вопросами.
— Новое — это страшно.
— Не обязательно.
— И как же нет?
— Потому что мои любимые вещи — это те, которых я еще даже не пробовал.
— Тогда как ты знаешь, что они твои любимые?
В ответ он встал из-за стола и протянул мне руку.
Я уставилась на нее.
— Это не ловушка, Лимон, — мягко сказал он, и его южный акцент зазвучал низким, убаюкивающим гулом.
Я посмотрела на его руку, потом на него — и вдруг всё поняла. Покачала головой.
— О нет. Я знаю, к чему ты клонишь. Я не танцую.
Он начал покачиваться в такт музыке и напевать припев. На мгновение сердце имело значение, на мгновение время остановилось.
Моя тетя иногда пела эти строчки, когда складывала белье или закручивала волосы, и воспоминание было таким ярким, таким живым, что почти обжигало.