— О, моя дорогая, уже ложишься спать? У меня ещё полбутылки мерло в холодильнике. Вставай, ночь только начинается! Я сделаю тебе яичницу. Давай сыграем в карты.
Но её больше не было. А квартира осталась. Как и все её дурацкие выдуманные секреты. Но если эта квартира действительно была волшебной… Почему она не вернула мне тётю? Я приходила сюда сотни раз за последние шесть месяцев, входила и выходила, входила и выходила. Но по-прежнему оставалась одна. Лежала на этом диване. Слушала, как город продолжает двигаться вперёд, и вперёд, и вперёд. А я всё ещё застряла в прошлом. Всё это было ложью. Это просто квартира. Как A4, или K13, или B11. А я слишком, слишком взрослая, чтобы верить в квартиру, которая могла бы перенести меня в прошлое.
В её квартиру.
Но теперь мою.
4Незнакомцы в странное время
Рука на моём плече встряхнула меня, выводя из сна.
— Ещё пять минут, — пробормотала я, отмахиваясь от прикосновения.
Шея затекла, а голова так раскалывалась, что хотелось закопаться в диван среди крошек от чипсов и никогда больше не вставать. В квартире было так тихо, что мне даже почудилось, будто кто-то возится на кухне. Тихий напев моей тёти. Шелест её любимой отколотой кофейной кружки с надписью «К чёрту патриархат». Звук включённой кофеварки.
Почти как раньше, когда я приходила домой глубокой ночью, с головой, набитой вином, слишком уставшая (и слишком пьяная), чтобы добраться до своей квартиры в Бруклине. Я всегда засыпала на этом диване, а утром просыпалась с ощущением сухости во рту и стаканом воды на журнальном столике передо мной. А тётя ждала меня за своим жёлтым кухонным столом, готовая выслушать все последние сплетни: какие выходки устроили писатели, на что жалуются пиарщики, кто из агентов закрутил роман со своим автором, как прошёл очередной неудачный эксперимент на свидании от Дрю и Фионы.
Но стоило мне открыть глаза, готовой рассказать тёте о выходе на пенсию Ронды, ещё одном провалившемся романе и новом шеф-поваре, с которым Дрю хотел подписать контракт…
Я вспомнила.
Теперь я живу здесь.
Рука снова встряхнула меня за плечо — прикосновение было мягким, но настойчивым. Затем раздался голос, спокойный и слегка хрипловатый:
— Эй, эй, подруга, проснись.
И тут я осознала две вещи.
Во-первых, моя тётя давно мертва.
А во-вторых, в её квартире находился незнакомый мужчина.
Охваченная диким ужасом, я резко села и, размахнувшись, ударила незнакомца. По лицу.
Он вскрикнул, схватившись за нос, а я вскочила на ноги, забралась на диван и схватила первую попавшуюся под руку вещь — тётину декоративную подушку с изображением Джеффа Голдблюма — и подняла её, как оружие.
Незнакомец вскинул руки.
— Я безоружен!
— А я нет!
И я ударила его подушкой.
А потом ещё раз. И снова. Пока он не отступил на середину кухни, всё так же держа руки поднятыми в знак капитуляции.
И только тогда, всё ещё находясь в полусонном режиме «бей или беги», я наконец как следует его разглядела.
Он был молод — лет двадцати пяти, чисто выбрит, с широко раскрытыми глазами. Моя мать назвала бы его «мальчишески симпатичным». На нём была тёмная футболка с растянутым воротом и принтом в виде мультяшного огурца с надписью «(Огуречный)Залп, бро!». Потёртые рваные джинсы, явно видавшие лучшие времена. Рыжие волосы растрёпаны, будто он даже не пытался их причесать. Глаза — настолько светло-серые, что почти казались белыми, в обрамлении бледного, но красивого лица, усеянного веснушками.
Я снова направила на него подушку, неуклюже перемахнула через спинку дивана и прикинула свои шансы. Он был немного выше меня, худощавый, но у меня были ногти и желание жизть.
Я могла его одолеть.
«Мисс Конгениальность» научила меня: главное — правильно петь. А я была подготовленной, хоть и слегка депрессивной, миллениалкой.
Парень неуверенно посмотрел на меня, руки всё ещё подняты.
— Я не хотел тебя напугать, — мягко произнёс он, в его голосе слышался южный акцент. — Ты… э-э… ты же Клементина, верно?
При звуке своего имени я приподняла подушку повыше.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, я вообще-то…
— Как ты сюда попал?
— Через… э-э… через входную дверь, но…
— Как давно ты тут? Ты что, смотрел, как я сплю? Какой же ты больн…
— Всю ночь! — громко перебил он. — То есть, нет, я не смотрел, как ты спишь всю ночь! Я был в спальне. Проснулся, вышел сюда и увидел тебя на диване.
Он замолчал, глубоко вздохнул и продолжил:
— Моя мама — подруга твоей тёти. Она сказала, что я могу пожить здесь летом. Я снимаю квартиру. И она упомянула, что у меня может быть гость.
Звучало это крайне сомнительно.
— Что?
— Аналия Коллинз, — ответил он всё с той же неуверенностью. Затем потянулся к заднему карману. — Вот, смотри…
— Только попробуй пошевелиться, — рявкнула я, и он застыл.
Затем медленно снова поднял руки.
— Окей… но у меня есть записка?
— Тогда отдай её мне.
— Но ты же… ты же запретила мне двигаться?
Я злобно уставилась на него.
Он кашлянул.
— Эм… можешь сама её взять? Левый задний карман.
— Я не буду ни к чему прикасаться.
Он бросил на меня раздражённый взгляд.
Ах да. Я же запретила ему двигаться.
— …Ладно.
Осторожно подойдя к нему, я потянулась к его заднему левому карману…
— И вот мы наблюдаем редкого джентльмена в дикой природе, — начал он комментировать на удивительно паршивом австралийском акценте. — Осторожно. К нему надо приближаться медленно, чтобы не спугнуть…
Я злобно на него посмотрела.
Он приподнял одну бровь — до невозможности раздражающе.
Я рывком выхватила содержимое его кармана и тут же отступила на расстояние вытянутой руки. Взгляд упал на ключ от квартиры тёти. Я узнала его сразу — на брелке была подвеска, купленная в аэропорту Милана много лет назад, когда мы ездили туда после моего выпуска из школы. Я думала, этот ключ давно потерян.
Рядом с ним лежала записка, сложенная в виде бумажного журавлика.
Я развернула её.
Айван,
Как здорово, что всё получилось! Передавай маме привет и не забывай проверять почтовый ящик каждый день. Если Мать и Ублюдок появятся у окна, не открывай. Они врут. Надеюсь, ты насладишься Нью-Йорком — летом здесь чудесно, хоть и жарковато. Пока!
Целую, АК
(P.S. Если увидишь пожилую женщину, бродящую по коридорам, будь так добр, проводи мисс Норрис обратно в G6.)
(P.P.S. Если моя племянница заглянет, скажи Клементине, что ты снимаешь квартиру у меня на лето. Напомни ей про летние поездки за границу.)
Я смотрела на записку дольше, чем следовало. Хотя у меня было полно открыток от тёти — ко дню рождения, ко Дню святого Валентина, к Рождеству — спрятанных в шкатулке с украшениями в спальне, видеть её новый, живой почерк всё равно было непросто.
Я думала, что больше никогда не увижу этих строчек. Это было глупо. Я знала, что это глупо. Но теперь её осталось чуть больше, чем было раньше. Летние поездки за границу…
Незнакомец вывел меня из мыслей, уверенно спросив:
— Теперь всё прояснилось?
Я сжала челюсти.
— Нет, вообще-то.
Его уверенность дрогнула.
— …Нет?
— Нет. Потому что мисс Норрис умерла три года назад. А в её квартиру въехала молодая пара, которая выбросила все её старинные музыкальные шкатулки и скрипку, потому что завещать их было некому. Моя тётя хотела их спасти, но не успела, и они сгнили под дождём на обочине.
Он нахмурился.
— «Каждое лето»? Да нет, я только на прошлой неделе с ней говорил…
— Это не смешно, — резко перебила я, крепче сжимая подушку с пайеточным лицом Джеффа Голдблюма.
Он моргнул, затем медленно кивнул.
— Ладно… Я соберу вещи и уйду, хорошо?
Я попыталась не выглядеть слишком облегчённой.
— Отлично.
Он опустил руки и молча развернулся, направляясь в спальню тёти.
Я ожидала увидеть свою кровать на чёрной металлической раме из ИКЕА, но заметила одеяло, которого не видела с тех пор, как собрала вещи полгода назад.
Я тут же отвела взгляд.
Это просто похоже на то одеяло. Это не оно. В груди защемило, но я постаралась подавить это чувство. Это было почти полгода назад, напомнила я себе, потирая грудную кость. Её больше нет.
Пока он собирал вещи, я зашагала по гостиной — я всегда так делала, когда нервничала.
Квартира казалась светлее, чем я её запомнила. Сквозь большие панорамные окна лился солнечный свет.
Я прошла мимо фотографии на стене — тётя улыбается перед театром Ричарда Роджерса в вечер премьеры The Heart Mattered. Я точно помнила, что сняла её, когда переехала сюда неделю назад. Она должна была быть в коробке, вместе с вазой, которая сейчас стояла на столе, и с цветными фарфоровыми павлинами на подоконнике, которых тётя привезла из Марокко.
А потом я заметила календарь на журнальном столике.
Я могла бы поклясться, что выбросила его. И точно знала, что тётя Аналия перестала вести календарь. Но не семь лет назад…
— Ну, кажется, это всё, — раздался голос. — Оставлю продукты в холодильнике.
Он вышел из комнаты тёти с дорожной сумкой на плече, но я едва его слышала.
В груди стало тесно. Я не могла дышать. Семь лет. Почему календарь стоял на семь лет назад? И где мои вещи? Коробки, которые я ещё не распаковала и которые стояли в углу? Фотографии, что я развесила на стенах? Он их переставил? Перетащил, чтобы меня запутать?
Он остановился в гостиной.
— Ты… в порядке?
Нет. Нет.
Я тяжело опустилась на диван, сжимая подушку с пайеточным лицом Джеффа Голдблюма так сильно, что ткань зашуршала.
Теперь я замечала каждую мелочь, потому что тётя никогда ничего не меняла в квартире. Если что-то исчезало или появлялось, это бросалось в глаза. Шторы, которые она выбросила три года назад, когда подобранный ею с улицы кот обмочился на них. Свеча Святая Долли Партон на кофейном столике — та самая, из-за которой загорелся её пернатый боа и которую она в панике вышвырнула в окно. Тот самый плед, которым я накрывалась ночью, хотя он должен был быть в коробке в шкафу в коридоре. Столько вещей, которых уже не должно быть. Включая…