е слова: „Секс и непристойность — не синонимы. Непристойность имеет отношение к сексу, когда вызывает похотливые желания. Описание секса в произведениях искусства, литературе, научных трудах не является само по себе основанием забывать, что Конституция стоит на защите свобод слова и печати. Секс является великой и таинственной движущей силой жизни человека и всегда интересовал людей. Это одна из самых важных проблем, которые стоят перед человечеством“».
Барретт замигал, услышав свой голос, но Зелкин зачарованно слушал. Он остановил магнитофон, прокрутил пленку вперед и вновь включил.
— Я хотел, чтобы вы услышали еще пару отрывков. Хочу найти… Вот он. Я хочу вновь услышать тот кусок, Майк, где ты говоришь о фантазиях, которые создают порнографические книги. Слушайте.
Комнату опять наполнил голос Барретта:
«Леди и джентльмены, члены жюри, вы выслушали показания знаменитого психиатра, доктора Йейла Файнгуда, который остановился на безвредном влиянии порнографии. Самый страшный эффект от чтения таких книг заключается в том, как заявил следователь, что они создают в голове читателя фантазии. Рассматривая эту проблему, два английских психолога задали себе один и тот же вопрос: что такого ужасного в эротических фантазиях и распространении шокирующей кое-кого информации, которая вызывает у сексуально незрелых людей эти фантазии? Это очень важный вопрос. Прежде чем отвечать на него, следовало бы попытаться выяснить влияние таких фантазий на читателя. Великий Сэмюэль Пепис прочитал в тысяча шестьсот шестьдесят восьмом году порнографическую книгу и сильно возбудился. Эта книга была издана тремя годами ранее и называлась „L'Ecole des filles“.[26] Ее автор Майк Миллиот. Она состоит из диалога между двумя женщинами, девственницей и другой, обладающей большим сексуальным опытом. Пепис назвал ее „ужасно развратной книгой“, но тем не менее прочитал и позже признался, что она вызвала у него эрекцию и возбудила достаточно сильно, чтобы он мастурбировал. Этот побочный эффект чтения таких книг был хорошо понят другим писателем, графом де Мирабу, государственным деятелем, который сыграл немалую роль во Французской революции. В тысяча семьсот девяносто первом году он стал президентом Национального собрания. Когда Мирабу посадили в тюрьму за то, что он переманил у семидесятилетнего старика молоденькую девятнадцатилетнюю жену, он попытался облегчить скуку тюремного заточения с помощью написания трактатов и книг, которые были порнографическими по содержанию. Одна из последних таких работ была озаглавлена „Ма Conversion“,[27] и Мирабу откровенно призвал читателей в предисловии к этой эротической книге: „Теперь читайте, переваривайте и мастурбируйте“».
Зелкин рассмеялся:
— Отлично, Майк. Присяжные будут ловить каждое твое слово. Сейчас последует продолжение.
В динамике вновь раздался голос Барретта:
«''Мастурбируйте». Может, это слово вызывает у кого-нибудь краску смущения. Естественно, защита стремилась совсем не к этому… хотя Марк Твен шутливо выступал в его защиту в своем неизвестном памфлете «Некоторые мысли о науке онанизма». Защита просто пытается показать, что самым страшным итогом чтения порнографических книг может быть мастурбация, вещь вполне безобидная. Зато читатель детектива с убийством не будет иметь такого безопасного выхода эмоциям, чтобы удовлетворить свою сверхвозбужденную враждебность. Ну, разве что выскочить на улицу и кого-нибудь убить.
Это подводит нас к другому моменту, который защита стремилась раскрыть с помощью показаний свидетелей. Существует определенный парадокс, который Герсон Леман, ярый поборник цензуры, кратко сформулировал так: «Убийство — преступление. Описание убийства — не преступление. Секс не преступление. Описание секса — преступление». Эту мысль можно выразить и по-другому. Хорошо известный английский антрополог, Джеффри Горер, задался вопросом, почему цензоры думают, что чтение книги о сексе навредит читателю и толкнет на совершение сексуального насилия, но чтение книги об убийстве, детектива, не навредит читателю и не заставит его совершить убийство? На этот вопрос есть психологические ответы, которые вы и услышали в этой комнате.
В ходе разбирательства защита постаралась представить доказательства, которые поддержали бы мысли двух человек — психиатра и репортера. Доктор Роберт Линдер однажды написал следующее: «Я убежден, что существуют так называемые спорные книги и подобные им материалы, которые, исчезни они завтра с лица земли, никак не повлияют на статистику преступлений, правонарушений, антиобщественного или аморального поведения. С земли вместе с ними не исчезнут разочарование и отрицание общества, и подростки, и взрослые будут точно так же восставать против его устоев. Эти проблемы можно решить, только если храбро взглянуть в лицо главным проблемам, стоящим перед обществом и человеком, которые и вызывают такое поведение».
Репортер Сидни Харрис написал об этом так: «Я не верю, что непристойность любого рода так уж вредна, как кое-кто считает. Глубочайшая безнравственность нашего времени состоит в жестокости, безразличии, несправедливости. Если бы все, что считается непристойным и грязным, исчезло вмиг, то наш мир никак не улучшился бы, не говоря уж об улучшении морали граждан».
Зелкин остановил магнитофон и начал перематывать вперед.
Барретт запротестовал:
— Мы уже достаточно наслушались, Эйб. Хватит.
— Ну, еще один кусочек, Майк. Где ты говоришь о Платоне. Кстати, откуда ты знаешь, что он использует Платона в своей заключительной речи?
— Я слышал его выступление на митинге ОБЗПЖ, — ответил Барретт. — Он не удержится и опять ввернет Платона.
— Нашел, — сказал Зелкин. — Тише. Внимание. Голос нашего учителя.
Барретт в очередной раз услышал свой голос и закрыл глаза, все прислушались.
«Уважаемый представитель народа сказал вам, что философ Платон выступал за цензуру литературы. Все верно. Он даже хотел подвергнуть цензуре для молодежи „Одиссею“ Гомера, но обвинитель не сообщил вам, что Платон хотел также подвергнуть цензуре и музыку, особенно флейту. Если бы я жил в республике Платона, мне бы это не очень понравилось, потому что я люблю флейту, поиграть на ней и насладиться нежными звуками, поскольку цензор сказал мне, что флейта может развратить меня. Тут встает очень важный вопрос: кто может знать, что следует, а что не следует запрещать для других? Кто знает, что является непристойным для другого человека?
Представитель народа уверен, что может распознать непристойность. С той же уверенностью он утверждает, что поступки и мотивы порнографиста и книготорговца ясны и понятны ему. Однако обвинение опустило ключевой момент — ни слова не было сказано о самом цензоре. По нашему мнению, если психика порнографиста имеет отношение к процессу, то и психика цензора, человека, который должен решать, является книга непристойной или не является, имеет не менее важное отношение к суду.
Представители этой древней профессии обладают одним общим свойством. Они убеждены, будто знают, что хорошо, а что плохо для всех остальных. Цензоры говорят, что такая книга, как „Семь минут“, может причинить нам вред, даже заставить нас совершить насильственные действия, но почему они должны защищать „нас“, а не „себя“? Почему этот цензор, который подвержен такому же опасному влиянию, как и мы, никогда не может быть испорчен, не может заразиться, не может превратиться в насильника, прочитав такую книгу? Почему порнографическая литература может нанести вред всем, кроме самого цензора?
Эти мысли вынуждают задать более конкретный вопрос: кто из тысяч знаменитых и уважаемых людей, которые на протяжении всей истории человечества собирали и читали порнографические книги, совершил под их воздействием преступление? Например, Ричард Монктон Милнс, первый барон Хьютон, образованнейший человек, собирал порнографию. Или Кавентри Памор, поэт, католик, который тоже собирал порнографию. Или, наконец, наши американские символы делового успеха, Дж. Пирпойнт Морган и Генри Хантингтон, собиравшие в своих библиотеках порнографические книги. А доктор Альфред Кинси, наш сексуальный „освободитель“, коллекционировал эротику и порнографию в научных целях. Почему ничего дурного не происходит с тысячами библиотекарей Британского музея в Лондоне, которые следят за двадцатью тысячами так называемых „непристойных“ книг, или с прелатами ватиканской библиотеки в Риме, в которой двадцать пять тысяч книг эротического содержания? Где доказательства, что сексуальные книги развратили хоть кого-нибудь из этих людей?
Далее мне хотелось бы остановиться на двух самых известных в англоязычном мире цензорах: Томасе Боулдере, который умер в Англии в тысяча восемьсот двадцать пятом году, и Энтони Комстоке, который умер в Соединенных Штатах в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Оба они прожили по семидесяти одному году и посвятили большую часть своих жизней цензуре книг, но ни одного из них чтение непристойных книг не заставило совершить изнасилование или убийство.
Томас Боулдер, врач и священник, после чтения пьес Шекспира пришел в ужас. В „Двенадцатой ночи“ он нашел неприличные строки о женских половых органах, а в „Много шума из ничего“ — „гульфик у Геркулеса такого же размера, как палица“. Он читал у Шекспира и такие пьесы, как „Ромео и Джульетта“, „Гамлет“, „Макбет“ с их грубыми шутками и словечками типа „сука“ и „шлюха“. Боулдер знал, что следует сделать для спасения молодежи от разврата Шекспира, и он сделал это. В тысяча восемьсот восемнадцатом году Боулдер опубликовал свое обработанное и очищенное десятитомное собрание так называемого „Семейного Шекспира“. Он объяснил: „Некоторые слова и фразы настолько неприличны, что они должны быть изъяты“. Негодующим критикам, которые разозлились на его цензорское рвение и ханжество, Боулдер ответил: „Если слово или фраза имеют такой смысл, что первым делом вызывают у читателя похотливые мысли, тогда их не следует произносить и писать, а если они уже напечатаны, их необходимо изъять“. Так один человек перевернул кости великого Шекспира. В год смерти Боулдер издал свою версию „Истории упадка и разрушения Римской империи“ для читателей, которым, по его мнению, следует указать, что можно читать, а что — нельзя.