. Переговаривались весело охотники, как будут бить зайцев с седла. Все с почтением обращались к одному из охотников и звали его «авджибашией» — «вожаком». Офонас никогда прежде не охотился и теперь с любопытством слушал разговоры о хитростях охотничьего ремесла. Начали говорить о диких голубях. Это хитрая птица, не подстрелишь её так просто. Голуби дикие прилетают на луга — воду пить. Надобно спрятаться в кустах и подманивать голубей, самому ворковать. А целишься долго, натягиваешь тетиву... Летит стрела. Но голубь всплёскивает крыльями, и не догонишь его... Можно подманивать голубей на кашицу из солёной рыбы. И ворковать в манок, ворковать...
А в полях — куропатки. На груди самца каштановая подковка, направляй стрелу, будто в мишень. А перепела, жирные, вкусные... А водятся и волки, и зайцы, и лисицы...
На лошадей навьючены мешки с припасами, два котла, тёплые шерстяные плащи — если придётся заночевать на голой земле. На одного из коней взгромоздили живого барана со связанными ногами, то ли сварят на днёвке, то ли приманивать кого из хищных зверей... Барабанщик постукивает пальцами по дарбуке. Все кричат:
— Слава авджибаши! Яшасын! Да живёт!..
Добрались до места охоты. Оказалось болото среди луговой земли. Несколько человек забили барана и уложили неободранную тушу в яму, наполненную жаром, сверху присыпали землёй. К потёмкам разожгли огромный костёр.
Сели ужинать бараниной. Зазвучали зурны и барабанчики. Заходили чаши с вином. Потчевали и Юсуфа. Вдруг сказал Карим:
— Пусть поёт мой друг-истарханец, человек из дальних земель!
Все подхватили и загомонили, стали говорить, чтобы Юсуф пел. Ему и самому хотелось петь, но не песни тюрок и персов, а какие певал дед Иван, песни матернего языка, и оттого самые душевные. Вдруг из этой дали Востока увиделась Тверь таковой милой и душевной. Вдруг встала Настя перед глазами, держала на руках Ондрюшу. Офонас запел, затянул тонковатым голосом, заиграл песню переливами тонковатого голоса, этого русского мущинского голоса...
Ту-ут бы-ыла-жыла Настасья да Романовна.
— Хто-о тобя, Настасья, да по-оутру рано да будил,
Хто-о тобя, Романовна, поутру рано да будил,
— Миня будил-то, будил татонька да родной.
Уш ты татонька, татонька! где моя маменька да родна? —
— Ты не плаць, не плаць, Настасья да Романовна;
Ушла твоя маменька во тёмной подгрёбок. —
Тут пошла наша Настасья да во тёмной подгрёбок.
Тут идёт наша Романовна со тёмного подгрёбка:
— Уш ты татонька, татонька! где моя мамонька да родна?
— Как ушла твоя мамонька ко Божьей церькви, —
Тут пошла наша Настасья да ко Божьей церькви.
Тут идёт наша Романовна на цирьковноё да крыльцё;
Она крест-тот кладёт — по писаному ведёт,
Она поклон отдаёт — по-уценому да ведёт.
Тут пошла Настасья от Божьей церкви,
Тут пошла наша Романовна со церьковного да крыльця.
Тут пришла наша Настасья к родному татоньки:
— Уш ты татонька, татонька! где моя маменька да родна?
— Как ушла твоя маменька во чистоё да полё.
Тут пошла наша Настасья да во чистоё да полё.
Тут идёт наша Романовна со чистого поля, —
Тут на стрету-то Настасьи да три серых волка да бежат.
Она спросила у волков-то:
— Да вы куды бежите? —
— Мы бежим, бежим, Настасья да Романовна,
Мы бежим-спешим да во чистоё да полё:
Во цистом-то поли там да Роман жону да убил,
Там Роман жону убил, в цисто полё схоронил. —
Тут идёт Настасья да Романовна.
Как пришла наша Настасья к родному татоньки;
У ей слёзы-ти да как руцьи текут.
Как спроговорил Настасьи да родной татонька:
—Ты не плаць, не плаць, Настасья да Романовна;
Я возьму сибе жону, тибе маминьку да родну. —
Спроговорила Настасья родному татоньки:
—Да тибе будё жона, мне-ка мачеха да лиха...[80]
Слёзы показались на глазах Офонаса. Глаза светло-карие набухли влагой и покраснели... Все слушали. И голос его, и песня на непонятном языке не прискучивали... Очень хвалили песню и пение...
А ночью Офонас долго не мог заснуть, разгорячила его душу песня, и на глаза наворачивались слёзы... По ком он тосковал? По Насте и Ондрюше, коих давно уже и не было в живых. Тосковал по снегу, по улкам тверским, по деду Ивану. И особо тосковал по матернему языку, будто язык, речь, являлось живым существом...
А наутро все отправились бить зайцев и куропаток.
Полетели стрелы, закричали охотники.
Офонас остался помогать кухарю. Сварили похлёбку с бараньим мясом. Большая глиняная посудина исходила вкусным паром. Все пришли и сели подкреплять силы. Офонас теперь пошёл с Каримом. Авджибашия позвал охотиться на волков.
Долго ехали в степь. Вдруг передние охотники закричали:
— Волк! Волк!
Полетели стрелы.
Снова послышались крики:
— Белый волк!
— Авджибашия! Белый волк! Белый волк!
Замелькал перед глазами всадников белый загривок.
Удача!.. Белый волк!..
Авджибашия пригляделся из-под ладони. Волк нёсся прыжками к болоту.
Офонас оглянулся и не увидел Карима, потерял его из виду.
Но вот закричали тревожно. И Офонас снова заоглядывался, пытаясь понять причину тревожных возгласов.
Карима борзо трясина затягивала. Уж лошадь его ушла в трясину. Он поднимал руки, звал на помощь.
Офонас, не раздумывая, соскочил со своего коня и бросился к болоту. Одежда тотчас отяжелела. Острые стебли тростника впивались в ладони, в шею, острый конец одного стебля едва не вонзился в глаз.
Юсуф раздвигал руками тростник и покрикивал:
— Держись, Карим! Держись... Я иду!..
Пахло стоячей водой и грязью. Тростник колол тело. Рот наполнился липкой кровяной слюной.
Голова Карима появилась над водой стоячей. Уже близко добираться до него. Всё лицо Офонаса было в крови, кровь стекала с его пальцев, когда он взмахивал кистями рук.
Своими окровавленными руками он обхватил Карима, тянул, тащил его и наконец взвалил себе на спину. Карим всё бормотал:
— Друг мой, друг мой, друг...
Офонас ломал руками острый тростник, встававший на пути, и не чувствовал боли.
Вот и берег!..
Офонас вытащил, вытянул Карима и повалился рядом с ним на траву.
Небо увидел вдруг. Чистое было небо.
А губы слиплись от крови. Кровь текла со лба...
Карим также был с изрезанным лицом и окровавленными руками.
Авджибашия подскакал и требовал, чтобы принесли вина.
Офонас поднялся, сбросил промокший кафтан, тяжёлый, стянул рубаху, подошёл к воде. Промывал раны. После подставил сложенные горстью ладони под струю вина, крепкого.
Плеснул вина, пахучего, в лицо себе, словно это вода была. Ослеп. Свело руки.
Пусть, пусть жжёт.
Уже и боли не стало, растирал руки и грудь. Снял и шаровары. Вылили на него, нагого, вино из большого кувшина. Ещё оставалось в кувшине на дне вино. Офонас запрокинулся с кувшином большим, последние капли жгучие всосал, будто дитя — млеко материнское. Кто-то из охотников стащил с себя короткий кафтан, прикрыл Юсуфа. Чей-то голос произнёс:
— Надобно чистую одежду...
Офонасу чудилось одиночество. Один он — и никого вкруг. И Карим оставался, казалось, где-то далеко. И перекликивания охотников не было слышно. И этих звуков, этого жужжания полётных стрел. Офонас не думал ни о чём. В воздухе повис густой винный дух... Так бы и глядеть на небо и вдыхать пьяный воздух...
Белый волк спасся от погони. Подняли и добыли зайцев, куропаток, лисицу, но белый волк исчез, пропал.
— Да не белый он — серый вовсе, — говорили одни.
— Не белый, а попросту седой, старый, — говорили другие.
На возвратном пути Юсуф и Карим, усталые, ехали рядом; болели ссадины. Юсуф и Карим отстали. Ехали одни, а прочие-то ехали впереди...
— Спасибо тебе, гарип, — сказал Карим. И Офонас равнодушно услышал это «гарип» — «чужой». А Карим продолжил: — Спасибо тебе, ты спас меня. Такое спасение деньгами не мерить, но я тебе дам денег.
— Ай! Не надо! — Офонас поморщился, и ссадины на лбу и на щеках заболели остро... Отчего не надо? Разве же у него столько денег, что ему более и не надо? Но его всё ещё одолевали чувства одиночества и свободы, свободности... В сущности, от них, от этих чувств и родится благородство... И повторил искренне: — Ай! Не надо, не надо! Денег дашь — обидишь!.. — И об руку с этим самым благородством ступает, распоясав рубаху, и шубёнка — внакидку, бесшабашность... — Не надо мне денег... — И Офонас сказал просто, что хочется женщины, а, может, Карим знает, где здесь взять; ведь бывал здесь...
И тем же вечером Карим сводил его в домишко во дворе малом, где самшит рос...
А днём в караван-сарае пили шербет сам-друг. И Карим сказал Офонасу:
— Ты не истарханец и не правоверный. Я знаю, что ты рус из Русии. В песне твоей слова были, как в языке русов. Я два раза ездил в Истархан, видал там русов. Ты рус. Я знаю. Но не говори другим. Я здесь ещё останусь, есть дела. А ты поезжай в Сирджан с товаром.
— Я в Ормуз хочу... Коней бы там купил, в Хундустан коней повезти бы...
— Возможно разными путями. Из Шираза через Лар, а то через Таром. Сирджан[81] только подыматься начал...
— Тимур великий, его войско? — Офонас спрашивал, но и сам догадался, что оно так и есть.
— Ты сам знаешь. А вокруг Сирджана хороша земля — финиковые деревья, хлопковые кусты и пшеничные поля, много родится пшеницы. И ты вот что: купи жерновов для крупорушек, ты купи столько, сколько на арбе увезёшь.
Я скажу тебе, где возможно в Йезде купить такие жерновки. Найми арбу и здоровых парней на стражу... В доме нельзя без крупорушки — смолоть каменную соль и зерно на корм волам, а по зимам, когда на мельницу зерно не повезёшь, первый друг в доме крупорушка. Я тебе покажу, где эти жерновки выделывают. Близко от Йезда. Ты продашь их в окрестностях Сирджана вдвое, а то и втрое дороже, чем здесь купишь...