Люди стояли, как вышли из кустов. Окружили Офонаса, глядели. Опустили луки. Офонас глядел на них. Ещё не видал прежде таких людей. Совсем были малые ростом, кожа чёрная, как будто бывает древесная кора. На голове фота — чалма-повязка накручена, на гузне[93] — другая повязка, уж после знал, что это дхоти, что на гузне. Офонас поднялся с земли, коня за повод взял. Зубы оскалил, показывал в улыбке. Спрашивал:
— Где я? Какая земля? Куда отсюда выйти возможно?
Спрашивал то на одном наречии из ведомых ему, то на другом, на третьем... Люди стояли, слушали, слушали... Наконец отозвался человек на персидские слова Офонаса... Но говорил этот человек худо и сам худо понимал. А всё же заговорили. Человек сказал, что идти возможно до Пали[94], до гор Хундустанских, а идти возможно и восемь дней, и десять...
— По берегу идти? По берегу? — спрашивал Офонас.
Человек замахал руками, указывал на лес: через лес, мол, идти, лесом идти...
Лесом Офонас боялся, но делать было нечего. Он пошёл, окружённый темнокожими невысокими людьми, они по виду крепкие были. Офонас шёл, ведя коня в поводу. Офонас, как прежде, назвался Юсуфом...
Шли немало. И, до леса не доходя, дошли в деревню. Дома были глинобитные, а другие и вовсе из травы, из листьев сложенные. Сбежались собаки первыми, брешут, лают, бегают кругом коня. Дети прибежали, нагие, голые, и паропки и девочки, сором не прикрыт; вытягивают тонкие ручки, пальчиками показывают в Юсуфа и его коня... Женщины показались. И дивно: жонки с непокрытыми волосами, как девки; а чёрные долгие волосы, в одну косу заплетены, и у мужиков — в одну косу чёрную, а мажут волосы маслом неведомым, чтобы блестели. И у жонок груди голы, круглы и темны...
Толмач повёл Юсуфа в свою саманную лачугу. Завеса там была сделана тростниковая, колыхалась, надвое лачугу делила. Юсуфу указали на циновку тростниковую. Он сел, поджав ноги. Жонка с голыми грудями вышла из-за этой завесы, пошла на двор, села у очага и спину согнула... Принялась стряпать... Юсуф спрашивал толмача об имени его, как зовут... Тот имя назвал странное, прежде Юсуф не слыхал таких имён, и не мог запомнить поначалу, уж после запомнил:
— ...Бонкимчондро!..
Толмач принёс горшок глиняный, а в нём какие-то малые свёрточки, обёрнутые в красные тряпицы. Пахло от свёрточков остро и сладко...
— Бетель[95]! — говорил Бонкимчондро. И повторял: — Бетель! — И указывал Юсуфу, чтобы тот брал...
И сам толмач взял свёрточек и развернул красную тряпицу и содержимое сунул в рот, но не глотал, а жевал. Офонас опасался. Толмач стал говорить неясно, что ведь это не отрава. Затем пошёл и принёс разное на подносе. Взял лист древесный, показал Офонасу, произнёс:
— Бетель!..
И лист этот бетелевый помазал известью и соком каким-то из кувшинчика: показывал на кувшинчик, проговорил:
— Каттх... каттх...
Из деревянной чашки вынул несколько мелких орешков и ещё несколько зёрен, в коих Офонас опознал зёрна кардамона. Сложил толмач орешки и зёрна на лист бетеля, свернул и сунул Офонасу в ладонь. А сам всё двигал челюстями, жевал. И губы сделались красными. Юсуф подумал, что не след обижать хозяина дома, и, решившись, положил в рот бетелевый лист с орешками и зёрнами. Чуть было не закрыл глаза от непривычки... Зажевал. Было остро языку и небу, и сладко... Хозяин глядел и улыбался... Офонас тоже заулыбался для приятности хозяину и челюстями задвигал сильно — жевал... Хозяин говорил и показывал на рот Офонаса, а у самого щека от жвачки оттопырилась. И приговаривал, чтобы Юсуф не глотал, а только жевал... А губы у хозяина — красные-красные, совсем будто кровь...
Хозяин принёс и табак[96] жевательный, духовитый, душистый. Трубку большую принёс с длинным чубуком, показывал, говорил:
— Хукка! Хукка[97]!..
Но такое было для Офонаса и вовсе внове. Он приложил обе ладони к груди в знак благодарности, но не мог заставить себя взяться за эти диковинки... Хозяин глядел испытующе... Юсуф сказал, что пойдёт коня поглядеть, а привязал коня к стволу большого пальмового дерева. И пошёл на двор. Конь щипал траву. Офонас отвязал его, поводил. Два парнишки — повязки на гузнах — поглядывали... Офонас показал знаками, спрашивал, где вода — поить коня... Ему указали на воду в колоде долблёной... Он напоил коня, обтёр... Снова привязал. Здесь конюшни не было. Привязал коня. Жвачку выплюнул потихоньку. Да они держат ли скотину?
Воротился в дом. Во дворе уж пахло пряной едой. Жонка пришла, расстелила скатерть, поставила глиняные миски, большой кувшин и медные чашки. Хозяин налил из кувшина в чашку, подал Юсуфу. В чашке вода оказалась. Простая вода. Но после жвачки уж хотелось пить... В мисках — варёная чечевица, горох жареный, мучная болтушка... Офонас понял, какие бедные люди, те, у кого он в гостях ныне... Благодарил за угощение... Хозяин обещал проводить Юсуфа на дорогу до города Пали...
— А ты неведомый человек!.. — Бонкимчондро смеялся... — Ты не перс и не тюрок, я видал их. Ты хукку не куришь, «нас» — табак — не жуёшь... Ты чудной, неведомый... Шапку носишь чудную... И «Юсуф» — не твоё имя. Ты не бойся, скажи мне своё истинное имя. А я повторю тебе своё:
— Бонкимчондро Чоттопаддхай...
Они сидели за скатертью, постеленной на столец низкий, ноги поджали под себя. И были одни. Жонка и дети не сидели с ними. Офонас подивился, как легко говорит его хозяин гостеприимный. Давно не говорили с Офонасом так легко.
Пожалуй, что и никогда не говорили. И Офонас тоже легко заговорил о себе:
— Я — Офонас, я из очень далёких земель русов. Это не описать, как далеко отсюда! Там с неба падает холодный белый пух, будто огромную белую птицу ощипывают на небесах. Очень холодно. Мой род — большой род торговцев. Я — не из самых важных в моём роду. Мои жена и сын умерли. Я много земель прошёл и по морю плыл...
— Ты идёшь, куда смотрят твои глаза...
— Я хочу продать коня...
— Ты идёшь, куда смотрят твои глаза...
— Может, оно и так!.. В моих землях, откуда я пришёл, водятся большие дикие звери, поросшие густой красивой шерстью... — Офонас принялся описывать медведей... — А будь у меня теперь большая шкура такого зверя, я бы тебе отдал, как ты проводил бы меня на дорогу... А теперь у меня в поясе мало монет, дам тебе две серебряные...
Офонас хотел было солгать, сказать, что в поясе всего-то две серебряные монеты, но вдруг догадал, что хозяин всё ведает...
«Таков он ведьмый! — подумал Офонас. — А изведает всё, и я в его руках и потому не стану таиться!»
И отдал сейчас хозяину две монеты, взяв из пояса своего...
Хозяин велел ему лечь на циновке и обещал, что конь будет цел. А сам хозяин, и жонка, и дети пошли спать за ту завесу тростниковую... А Офонаса положили одного на циновку. Постелили тюфяк, совсем короткий. Постель жёсткая выдалась. Но спервоначалу Офонас заснул крепко, будто камнем провалился в сон. А проснулся — черна была ночь. И в этой черноте стрекотали громко насекомые, огромные, должно быть. И ночь душная была. Пошёл в чёрной темноте в отхожее место на дворе. Конь заржал призывно. Коней нет лучше! Конь никогда не солжёт... Кругом двора — ограда, из прутьев заплетённая... Офонас побоялся, не войдут ли в деревню хищные звери — коня порвут... Пошёл за ограду — глянуть. Прошёл немного — и в черноте ночи упёрлось в его грудь разголённую копьё остриём. Окружили его деревенские с оружием. Он не знал, что говорить, они бы не поняли.
Стоял. Вдруг хозяин его пришёл, крался за ним, пробудил его Офонас, когда поднимался. Хозяин просил, чтоб Офонаса пустили. Его и пустили.
— Иди спать, — сказал хозяин-толмач, — не бойся, хищные звери не придут; мы каждую ночь по деревне выставляем караул...
— Как ты всё ведаешь? — спросил тихо Офонас. — Ты ведун?
— Такие бывают, что ведают боле меня. А тебя ведать просто, ты простой для веданья...
В черноте летали остро насекомые, стрекотали громко, задевали остро, царапуче по лицу, тельцами, лапками, крыльцами...
Офонас лёг на постель жёсткую и снова уснул. И не пробуждался до утра.
Когда Офонас пробудился, солнце светом жарило, а утро только лишь повелось. Умылся водою из колоды, как ему указал хозяин. А более никто не мылся этой водой. «Должно быть, им по вере ихой нельзя», — подумал Офонас. Накормили его варёной чечевицей. Запил водой из медной чашки. Сбираться недолго было. Хозяин взял с собой лепёшки в узелке. Офонас решился спросить:
— Не оголодаем ли в дороге? Не купить ли мне еды на путь?..
Хозяин отвечал, что нет, не надо:
— Пойдём лесом, в лесу много еды!.. — И засмеялся...
Жонка вышла с детьми, проводить гостя. Офонас приложил руки к своей груди, поближе к шее, пониже сосков, поклонился...
Пошли через деревню. Офонас вёл коня в поводу. Дети, паропки и девочки, прибегали глядеть, смеялись, тонкими голосами перекликивались меж собой... Для них Офонас было высокий и белый...
По деревне и за деревней на лугу паслись коровы. Офонас подивился, потому что коровы были совсем старые, худые, мыршавые, а украшены снизками цветов, красных и белых...
Офонас не мог выговорить длинного имени своего провожатого и, не задумываясь, назвал его, как выговорилось:
— Чандра! Столько у вас коров, отчего не было мяса за нашей трапезой?..
Провожатый поглядел на Офонаса коротким взглядом; и нельзя было уловить: то ли с презрением и досадой поглядел, то ли с жалостью... Сказал, что корова — божество, она — мать всему сущему, её нельзя убивать. Ночью всё живое на земле озаряется светом от молока божественной небесной коровы...
— Молочная дорога — млечный путь! — сказал Офонас...