Пляска змеи завершилась, и сама змея исчезла в корзине, извившись под крышку плетёную. Помощники заклинателя большой змеи унесли корзину, но сам он не удалился, поднялся в рост и снова заиграл. Под музыку, переливчатую и тонкую, спустилась с неба длинная верёвка, и не было понятно, где она закреплена в высоте. Конец верёвки достал до земли, верёвка повисла сквозь потолок беседки. Заклинатель змеи, удерживая дудку правой рукой и продолжая свистать, поманил левой рукой Офонаса. Тому вдруг почудилось, будто происходящее совсем естественно и ничего дивного не заключает в себе. Он спокойно поднялся и приблизился к заклинателю, который, не переставая играть, указал на верёвку. Верёвка не казалась достаточно толстой, чтобы по ней возможно было карабкаться человеку; и не было ясно, каким образом этот человек, взбирающийся вверх, пройдёт сквозь переплетения потолочные беседки... Но все увидели, как Юсуф ухватился за верёвку обеими руками и полез вверх. Он легко подымался всё выше, и потолок беседки поднялся, казалось. И ушла маленькая человеческая фигурка в самую высь. И верёвка медленно поднялась в ту же высь и исчезла. А заклинатель змеи всё не переставал играть на дудке... Но вдруг он резко прервал игру и отнял дудку от своих тёмных губ... И тотчас людям почудилось, будто с их глаз явственно спала некая пелена. И они тотчас поняли, что потолок беседки остаётся прежним; и тотчас увидели Юсуфа, стоящего подле этого заклинателя...
Офонас испытывал чувство разочарования, почти мучительное; только что, мгновение тому назад, всё его существо было таким лёгким и состояло из одного лишь воздуха, и ушло вверх, и слилось, сплотилось с некоей прекрасной воздушной беспредельностью, бескрайней безграничностью... И вдруг он мгновенно очутился прежним, тяжёлым, тварным существом... Все кругом гомонили в восхищении, но Офонас пошёл широковатым шагом в мягких сапогах к своему месту и сел на подушку, насупясь...
Но половина серебряной чаши тёмного, густого и сладкого вина утишила досаду сердитую Офонаса. Он протянул руку и оторвал от грозди три плода в жёлтой кожуре, сходные с мужскими тайными удами. Один за другим Офонас съел эти плоды, очистив от кожуры. Стало ему повеселее, он подумал о коне. Знал, что когда ему вернут коня, отправится в Пали. Но зачем? Об этом как раз и не хотелось думать. Какое это «зачем»? Тогда возможно спрашивать, зачем жить? Но ведь это Бог решил за многое время до того, как Офонас появился на белый свет...
Меж тем Мубарак поднялся с чашей в руке и громко восклицал:
— Я нарушаю все обычаи! Славная Дария-биби станет плясать для вас, для моих людей. Первый и последний раз Дария-биби станет плясать и петь вам!..
Офонас оглянулся по сторонам. Заклинателя змеи не было видно, скрылся заклинатель змеи... Люди Мубарака шумно выражали своё одобрение. Музыканты заиграли, и тотчас вошла Дария-биби.
Теперь Офонас, посмотревший на неё с любопытством, едва узнавал её. Теперь она была одета в дорогое платье, шитое золотом, шёлковое и отделанное парчой. Она откинула на плечи креповое покрывало тонкое и также отороченное парчовой каймой. Шаровары её были сделаны из яркого жёлтого шёлка. Драгоценные украшения осыпали её с головы до пят. На волосах был прекрасный цветочный убор. Щиколотки босых ног звенели браслетами с маленькими бубенчиками. Дария-биби вышла мелкими звенящими шажками на ковёр, прямо перед всеми сидящими. Музыканты заиграли причудливо. Дария-биби вскинула кверху округлённо руки и сделала несколько лёгких движений, чуть вскидывая поочерёдно ноги и звеня бубенчиками браслетов... В этих движениях не было ничего непристойного, были эти движения легки и точны, изящество их было точёное... Дария-биби притопнула ногой и стала прищёлкивать пальцами ритмически. Музыканты поддерживали ритм бубнами и резкими звуками труб... Дария-биби притопнула о ковёр другою ногой... И вот принялась быстро притоптывать поочерёдно ногами и прищёлкивать в такт пальцами поднятых округло рук... Бубенчики звенели, вступили тонкие звонкие флейты, музыканты отбивали ритм на маленьких барабанчиках «табла»... Ритм сделался ещё более звонким и совсем томительным... Хотелось кричать, топать ногами, бить себя руками в грудь, колотить в грудь ладонями что есть силы!..
Дария-биби запела громко и звонко, выговаривая чётко, ясно каждое слово в потоке извергаемых её открытым ртом слов. Она топала ногами о ковёр и резким взмахом выбрасывала вперёд вскинутые над головой руки со скрещёнными, сцепленными пальцами. И всякий раз, когда она посылала скрещение своих рук резким взмахом вперёд, ступни её бились в плотную ткань ковра белого, и звенели бубенчики браслетов на щиколотках, и сверканьем вспыхивали браслеты на запястьях и кольца с красными камнями, украшавшие её пальцы...
И все в беседке били ритмически в ладони, поддерживая пение. И Офонас, подобный всем, ушёл в это пение длящееся и пропадал в его переплетениях, в чащах, лианах и деревах, раскидистых деревах звонких поющихся слов... Тогда он стал понимать, разбирать, ведать все хундустанские наречия; звонким пением Дарии-биби они влились во всё существо Офонаса, пронизали Офонаса, пронзили; и они заполонили его рассудок и чуянье!..
Пела Дария-биби. И Офонасу чудилось, будто она обращается словами своего пения лишь к нему одному. Он уже и не мог разглядеть её, она кружилась перед ним одним и будто взлетала, подобная пёстрой птице, птице-деве с человеческим ликом. Но и лик её был смутен, сиял, исчезал, дробился в зрении Офонаса, в глазах его светло-карих... Кружилось пёстрое, и слова летели, налетали, забирали в полон...
Весь Божий мир, мой брат, ночная тьма сокрыла.
У ложа своего ты полог опусти!
Забудь про слёзы, сном скорей забудься сладким,
Подобно мне, покойно, мирно ты засни.
Но если наших дней нелепицы пустые
Томят тебя и сказки хочешь, чтоб заснуть,
Ко мне ступай! Я много сказок знаю
И много песен славных в уме своём храню.
Ты в ухо сердца вдень жемчужины такие,
Ты слушай сердцем песни звонкие мои.
Стал ныне на копьё похож калам искусный,
Длинны и широки сказания мои.
Весь мир я покорю отвагою своею,
Я выдумку одну с другой соединю.
Невесте в сказке дам я украшенье духа,
Друзьям моим казну богатую дарю.
Ступай же, эту ночь в покое проведи ты,
Покой и счастье сказка принесёт тебе.
Послушай же, тебе поведаю я сказки,
Жемчужинами ухо ты своё укрась!
О бдении совсем забыло наше время,
И бодрости теперь не сыщешь на земле.
Да, сон — наш мир! Итак, вставай скорее, спящий,
И бодрости одежды на себя накинь!
Кто бодрствует, того всегда гнетут заботы,
Хотя бы этот миг ты сладко подремли.
Есть гребень у меня для чёрных кудрей ночи,
Я сказками тебе навею сладкий сон.
Моих рассказов цепь увлечь способна сердце,
Подобных им, мой брат, не много ты найдёшь!
Безумие когда моим владело сердцем,
Я сказкам предавалась ночи напролёт.
И если тот, кому расскажут эти сказки,
Безумной назовёт меня, он будет прав!
Себе в подруги сказку в этой жизни избрала я,
О сказках сказку долгую сложила я одна!
Пусть мудрые умы, владевшие словами,
Немало дивных сказок передали нам,
Но нет, никто не знал таких словесных ожерелий,
Никто не пел, не вёл речей таких, как я веду.
Мой брат, тебе поведаю я эти сказки,
Слагая их, я не смыкала глаз моих ночами!..[100]
Дария завершила песню-сказ и замерла, уронив с размаха руки. Она улыбалась счастливо, но её чёрные светлые глаза будто не видели никого кругом... Офонас чувствовал головокружение... Один миг продлилась тишина. И вдруг один из разбойников крикнул:
— Лиф!.. Лиф!..
И все громко подхватили:
— Лиф!.. Лиф...
— Лиф!.. Лиф!..
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
Офонас не знал, зачем они кричат, но среди всеобщих криков ему и самому хотелось кричать, выкрикивать:
— Лиф!.. Лиф!..
Дария-биби понимала смысл этих криков. Она вновь вскинула округло руки над головой, убранной цветами, и покачивала, словно гибкой аркой, сцеплением тонких рук. Плечи её легко двигались, ходили, а всё её тело в прекрасной одежде легко и нежно колебалось, подобно тонкому древесному стволу под ветром лёгким... Дария-биби снова запела, сопровождаемая весёлой игрой музыкантов. Теперь звонче и яснее других инструментов звучали флейты и тамбуры...
— Колет меня этот глупый тяжёлый лиф, — пропела Дария и повела тонкой рукой, пальцами, унизанными золотом колечек, мимо груди...
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!.. — подхватили прочие.
— Эй, принесите мне другой, полегче, — продолжила Дария-биби.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!.. — прозвучали мужские голоса.
— К чему золотое шитьё, блестки и бахрома? — пела Дария. — От них этот лиф кажется совсем грубым.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
— Я бросила ей мяч вчера, и она в смущенье Движеньем одним лёгким поправила свой лиф.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
— Тот лиф, что принесла швея, не по нраву моей подруге. Моя госпожа бросила его в лицо швее.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
— Когда обменяемся шалями, о сестрица. Отдай мне самый тяжёлый лиф.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
— Как искусна та, что вышила эти узоры!
Прекрасно! Стал лиф, как цветущий сад.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
— Не дай бог делать чашки лифа из муслина, госпожа! Как только померкли звёзды, лиф был готов.
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
— Когда Пиша коснулся её, она вскричала:
«Как ты смеешь трогать мой лиф!..»[101]
— Лиф!.. Лиф!.. Лиф!..
Дария-биби смолкла, и музыканты смолкли вслед за ней. Смолкло всё внезапно, будто ножом острым срезало звуки. В тишине внезапной Дария-биби вскинула руки над головой, сцепив пальцы, и бросила руки с размаха книзу, расцепив унизанные кольцами пальцы в полёте кратком... Она притопнула обеими ногами в белый гладкий ковёр. И, повернувшись внезапно, она удалилась, не оглянувшись, будто истаяла в пространстве воздуха беседки, напитанном ароматами вина, пряных кушаний, и цветов, и сладких плодов...