— Смотри пристально, Лал Сингх! — громко говорил Мубарак. — Смотри пристально. Я принял решение. Прежде я решил продать твоих жён, наложниц и дочерей как рабынь. Но теперь я передумал. Я не мараю себя гнусным ремеслом торговца рабами. Мои воины пусть берут всех слуг и служанок твоего дворца, всех твоих приближённых и советников и их жён, наложниц и детей. Пусть мои воины берут их и поступят с ними как захотят. Я же приказываю уничтожить твой зловредный род. — Мубарак снова обернулся к своим людям и отдал приказ: — Ведите жён, детей и наложниц Лал Сингха; ведите его сыновей и дочерей!
Воины побежали во дворец и вскоре вывели оттуда плачущих женщин и детей со связанными за спиной руками. Всех их согнали к трону и поставили перед глазами Мубарака.
— Смотри, Лал Сингх! — заговорил Мубарак. — Я принял своё решение. Я уничтожаю тебя, твой род, и кладу конец твоей власти. — И Мубарак спросил у одного из своих людей: — Где палачи Лал Сингха, предавшие казни наших братьев?
Скоро привели палачей.
— Я рад, что они живы, — сказал Мубарак. И он обратился к палачам: — Согласны ли вы предать казни весь род Лал Сингха? Я знаю, смерть — ваше ремесло. И если вы казните жён, детей и наложниц Лал Сингха, я дам вам свободу, отпущу вас...
Палачи склонились перед Мубараком и отвечали ему, что смерть — их ремесло и они исполнят приказ умертвить род Лал Сингха.
Несчастный Лал Сингх едва держался на ногах. Его женщины и дети плакали и стонали. Палачей было четверо. Они бросились на связанных женщин и детей Лал Сингха и принялись рубить им головы саблями. Удары палачей были точными и умелыми. Одним сабельным ударом палачу удавалось срубить голову. Тела так и валились наземь. Из шей взвивались большие струи крови. Головы женщин и детей катились по земле утоптанной со стуком, будто деревянные шары... Однако живые пытались увернуться и убежать от неумолимых сабель, и потому палачи не всегда били точно. Тяжело раненные женщины и дети вопили, срывая голос, и молили хрипло о пощаде. Но палачи лишь спешили добить их. Покамест продолжалась эта бойня, Лал Сингх несколько раз падал в беспамятстве. И Мубарак приказывал лить на него воду и приводить в чувство, чтобы Лал Сингх видел казнь всего своего потомства.
Наконец все женщины и дети Лал Сингха были убиты. Лал Сингх лежал на земле. По дворцовой площади растекались лужи свежей горячей крови.
— Лейте на него воду! — приказал Мубарак.
Но вода уже не могла помочь побеждённому правителю Лалганджа, он был мёртв.
— Возьми своего коня! — сказал Юсуфу предводитель разбойников. — Я подарю тебе и того коня, на котором ты был в битве.
— Я возьму лишь моего коня, которого я когда-то купил и выкормил, — сказал смело Юсуф.
Мубарак засмеялся с довольным видом. Юсуфу помогли взобраться на повозку, груженную одеждой. Он не мог ехать верхом, нога распухла и сильно болела. Гарипа привязали к повозке, чтобы он находился подле своего хозяина.
— Матушка Хусейни вылечит тебя, — сказал Мубарак, — я знаю, что эти стрелы — не отравленные...
Шествие тронулось. Быки тянули гружёные повозки. На нескольких повозках везли и раненых воинов Мубарака. Пленники шли пешком.
Усталые всадники ехали медленно, приноравливая ход коней к шагу пленников. Кто-то запел простую песню, но это не была песня победы. Офонас дивился, потому что это была песня любви, песня о любовной тоске и о камне счастья, именуемом «бахт»[102], при одном только взгляде на который люди забывали все свои горести и заботы...
Ничто не увлекает мой взор —
Одну тебя я вижу.
Ты для меня — камень «бахт».
Не видя тебя, я слёзы проливаю.
И, глядя на меня, плачет небо,
Изливаясь вместо слёз дождями.
А ночь стала моим верным другом.
Потому что ночью могу плакать открыто,
И никто не увидит ночью мои слёзы.
Только небо ночное увидит мои слёзы
И прольётся дождями.
Только небо ночное увидит мои слёзы
И прольётся дождями...[103]
Пели громко и стройно. Тверские родичи Офонаса тоже славно пели! Как напьются похмельного питья, так и поют, ладно и стройно. А что за такая разница — похмельное питьё или кровь! Нет разницы. Была бы песня...
Когда люди Мубарака выезжали в Лалгандж, никто не провожал их. Но теперь встречали их крестьяне, стучали в бубны и дарбуки, выкрикивали похвальные слова. Иные уже поглядывали на пленных, рассчитывали купить подешевле...
На дворе Мубарак, не отлагая дела вдаль, приказал вывести последнюю оставшуюся в живых супругу Лал Сингха. Её привели вместе с её прислужницами. Это были женщины молодые и не дурные лицами. Мубарак вызвал тех из своих воинов, которым досталось менее всего добычи. Глаза у него зоркие выдались, он всё примечал! И всех этих прислужниц он раздал воинам, которым в Лалгандже досталось мало пленниц; и он сказал так:
— Поступайте с ними, как сами захотите!..
Затем он обратился к лежавшему на повозке Юсуфу и показал на эту горькую вдову правителя Лалганджа:
— Юсуф! Ты мой гость. Я отдаю тебе эту женщину; позабавься с ней. Прежде чем я казню её, я хочу доставить тебе насладу!
Офонас поглядел на эту горькую женщину, которая стояла, опустив низко голову и закутавшись в изодранное покрывало. Он не мог увидеть её глаза.
— Что же ты вглядываешься? — спросил Мубарак. — Хочешь вызнать, какова она телом и лицом? Я добрый хозяин, и я избавлю тебя от подобного затруднения. — И Мубарак выкрикнул, не оборачиваясь и не глядя на своих людей: — Эй! Откройте её!..
Тотчас кто-то сорвал с женщины покрывало. Мубарак приблизился к ней и, взяв её за подбородок, приподнял её голову...
Офонас разглядывал хундустанскую женщину, совсем голую. Она небольшая была, смуглая телом и лицом, бока крутые, груди хорошие — чашками стояли; молодая совсем. Взгляд её чёрных глаз не внятен был Офонасу, был чудно равнодушен, будто она не хотела пощады и ничего более не хотела в этой земной жизни... Офоцасу-то хотелось женщины, но прежде он никогда не брал женщину силком. Однажды только, в Твери, маленькой ещё парупок был, четырнадцати лет был, не боле; в подклети, в доме дядьки Ливаж, подкараулил одну холопку, ухватил было, но девка двинула кулаком, переносицу и сшибла. Кровь рукнула ручьём. Офонас повалился. Девка сама испугалась; подвывает, ковшик приволокла, воду ледяную льёт, уняла кровь, целует Офонькино лицо, мокрые щёки. Офонька облапил её, она не противится... Но по молодости крайней ничего и не вышло: тайный уд не поднялся... Да здесь-то и не жди хорошего! Та холопка-то была своя, тверская девка, а эту поди облапь силком, гляди, нос выкусит белыми зубищами!..
— Я бы взял её, взял бы, господин мой, — сказал Юсуф, — ежели бы она сама согласилась, по доброй её воле; а то за деньги — девке деньги или хозяину деньги, так я привык, по-простому! А твоего подарка, ты, мой господин, прости меня, но боюсь я. Ведь эта женщина накануне своей гибели, и терять ей нечего. Она, пожалуй, что и убьёт меня или покалечит. Прости меня, мой господин, но страх меня берёт!..
Мубарак расхохотался молодым громким смехом, чуть закидывая голову и показывая белые зубы...
«Экие все здесь белозубые!» — подумалось Офонасу...
— Ты хитёр! — воскликнул Мубарак. — Я бы оставил тебя шутом, ты хорош для такого дела!
Офонас чуял, что возможно говорить искренне. Опёрся на руки, вытянутые назад, присел на куче одежды мягкой. Нога болела.
— Э нет, господин мой, — сказал Юсуф, — ежели мои слова могут развеселить тебя, я рад; но в шуты я не гожусь, путь у меня свой и лишь на время пересёкся с твоим путём, господин мой!
— А если я прикажу казнить тебя? — смеялся Мубарак.
— Твоя воля! Куда я убегу, ноги не держат меня.
«Я, может, и посмешён, а в шуты не пойду, — говорил сам себе в уме Офонас, — ни к царевичам Востока сказочного, ни к разбойнику прекрасному хундустанскому, ни к тверскому боярину, ни к Петряю, ни к дядьке Ливаю. Так-то!»...
— Помогите ему, отнесите его в его каморку и позовите к нему лекаря и матушку Хусейни, — приказал о Юсуфе Мубарак своим людям. — И смотрите хорошенько за его конём, чтоб хорош был конь!
К повозке подошли трое, сняли Офонаса и посадили на свои скрещённые руки. Покамест его несли, он видел, как предводитель разбойников махнул рукой. И тотчас один из его воинов вскинул саблю острым блеском и расколол голову женщине. Голова черноволосая раскололась надвое, словно арбуз, всё набухло красным; и странно было видеть один какой-то миг две половинки одного лица. Это было странно и смешно до жути; хотелось, глядя на это, хохотать и царапать себе ногтями шею. Женщина с расколотой головой держалась миг один, не падая, а после рухнула на землю. Голое её смуглое тело содрогнулось, дёрнулись ноги, и зад круглый свело судорогой. И она превратилась в мертвеца.
Снова Офонас очутился в каморке. Ногу его лечили, и нога быстро заживала. Стрела и вправду оказалась неотравленная. Матушка Хусейни кормила гостя вкусной пряной пищей. Он надумал было спрашивать её о Мубараке, но вовремя понял, что старая нянька Мубарака тотчас же донесёт о его расспросах предводителю разбойников. Она также не спрашивала гостя ни о чём. Офонас наконец-то догадал, отчего матушка Хусейни кажется ему разговорчивой, хотя, в сущности, она говорила мало. Это впечатление разговорчивости, даже и болтливости, исходило из её множественных мелких и частых жестов и часто повторяемых ею незначащих словечек, наподобие: «ешь, ешь», «вкусно ли тебе?», «хорошая еда», «скоро заживёт твоя рана»; и прочее...
Нога скоро зажила. Однажды утром он уже ходил, почти не хромая. Видно, Мубараку говорили о здоровье гостя; потому что вечером того же дня один из людей Мубарака передал приказание Юсуфу явиться к предводителю разбойников. Юсуф вымылся и надел новую одежду, которую ему принесли.