— Где я? — проговорил он, почти прошептал.
Мягкие губы коснулись его лба, затем ухо припало к его губам. В ноздри упал запах женочий...
— Где я? — повторил...
Над ним нависло лицо смуглое, чёрные глаза, белые зубы оскалились простодушно и смешливо. Чёрная коса полетела пушистой змеёй и щекотнула лицо, нос, губы Офонаса кончиком тонким...
Должно быть, он очень тихо говорил; она не поняла его. Поворочал глазами. Он уж много перевидывал хундустанских жонок. Эта вовсе простая была, обёрнутая простою дешёвой тканью пёстрой, а груди почти что и открыты. И браслеты простые, медные, тонкие. Офонас видал таких жонок на базарах, дёшево продавали себя, а то их, гулящих, продавали, пускали задешево... Она не поняла его слов, только сама улыбалась широко, оскаливала белые-белые зубы... Глаза её сощуривались смешливо... Она что-то говорила. Офонас пытался, силился понять...
— Ты... имя... — долетело до его слуха напряжённого.
Он понял тотчас: она спрашивает, кто он, о его имени спрашивает.
Ему очень хотелось приподняться, но боялся, что тогда боль в груди сделается невыносимой. Собрался с силами и заговорил:
— По... помоги!.. Сы-ыщи!.. Царевич Микаил... Сыщи!..
Она, лёгонькая, села подле его ложа на корточки, охватила колени тонкими руками, браслеты снова звякнули.
— Больно? — спросила, а улыбка её не гасла, огневая, белая.
Офонас напрягал силы, бормотал... Силы ушли. Закрыл глаза, провалился в дремоту...
Сколько ещё времени минуло? Вновь очнулся. Полегчало. Вновь открыл глаза и думал, что окажется уже не в палатке под полотняной кровлей... А где?.. Сам не знал. Боль в груди не завершилась, и от этого тоска разлилась в душе водою болотной. «Что со мной?» — думал. Та самая жонка, что поила его водой, и теперь была с ним. Пошевелил языком во рту, язык уже не чуялся таким опухшим и воспалённым. Решился приподнять голову, вытянув шею.
— Как тебя зовут? — спросил.
Засмеялась простодушно и весело, белыми зубами.
— Я Нирмал, Нирмал! — сказала...
— Я Юсуф!.. — отвечал. И засмеялся тихо. Это всё ведь было смешно...
— Пей лекарство, — сказала она и поднесла привычным жестом чашку к его губам.
Он приоткрыл рот.
— Горькое! — быстро проговорила она. И добавила: — Не плюй, не выплёвывай!..
Он глотнул, рот заполнился жидкой горечью. Сдержался, не выплюнул, проглотил. Чашка двигалась в её руке. Он увидел донце светлое... Выпил всё, что было в чашке...
— Царевич Микаил прислал для тебя лекарство, — сказала она.
— Где он? Скажи мне. Война закончилась?..
— Его здесь нет. Он вместе с войсками, осаждающими Виджаянагар. Война всё ещё идёт. Он прислал для тебя лекарей и лекарства. Он так заботится о тебе, словно ты — Лакшман, раненный демоном Раваной[137]. Твой царевич красив, как сам Рама[138]!..
Этих её слов он не понимал; не помнил, о ком она говорит; а, быть может, и не знал вовсе. Но не спрашивал, просто слушал звучание имён — Рама, Лакшман, Равана... И не узнал эту историю уже никогда; никогда не узнал, как демон Равана ранил брата Рамы, Лакшмана; а лекари сказали, что на горе Гандхамадан растёт целебное растение... И царь обезьян Хануман, друг Рамы, пошёл на гору за этим растением; и не сыскал растение; и тогда снял с горы вершину и принёс лекарям — пусть ищут сами!.. Но о Ханумане Офонас всё же слыхал...
Решился сесть, в груди болело, но теперь сидеть мог. Мучил жар. Но уже говорил с женщиной, смеялся, шутил и дурачился. Она смотрела на него таким взором странной простодушной проницательности и жалости. И вдруг переставала улыбаться, маленькая и похожая на весь большой Хундустан.
— Ситарам[139]! — восклицала. — Ты весёлый. А я — Нирмал, я — рабыня бегам[140] Нагаран; султан взял её во дворец из одного дома танцовщиц. Султан любит мою бегам, он взял её с собой в поход. У неё два шатра. А тебя принесли из самой гущи битвенной. Люди царевича Микаила принесли тебя. Они говорили, ты два или три дня метался безоружный в битве. Правда ли это?
— Я не знаю, — отвечал Юсуф. — Быть может, правда...
— Не знали, где оставить тебя! — она смеялась. — А я потерялась, отстала. Мою бегам вместе с другими госпожами отправили вперёд, подальше от сражений. Я была с одним купцом, после женщины, которых он привёз с собой, отколотили меня туфлями. Он дал мне денег, я купила палатку, и воины ходили ко мне. А теперь не ходят; я взялась выходить тебя, люди твоего царевича дали мне денег. Ты бродил в битве и даже ни одной раны не получил. Тебя лошадь ударила копытом, сбила на землю. Чудо, что тебя не затоптали!..
— Люди Микаила-царевича что сказали обо мне? Когда они придут за мной? Или я должен сам найти их?
— Нет, нет! Они придут за тобой, они обещали...
— А ты куда денешься?
Она улыбнулась, как улыбаются обыкновенной всегдашней жизни, где всё просто, ясно.
— Я найду мою бегам, бегам снова возьмёт меня к себе...
«Вот, — подумал Офонас, — вот женщина, совсем одинокая в этой большой и страшной жизни. Но ведь она живёт и не боится. Она просто-напросто не знает, не догадывается, какая страшная жизнь. Так и надобно жить!»
И он повёл головой и усмехнулся. Это ведь тоже было смешно: брать себе в жизни своей за образец маленькую гулящую жонку из большого, бескрайнего Хундустана!..
— У меня теперь нет денег, — сказал он. — Когда придут люди царевича за мной, я у них возьму и тебе дам.
Она засмеялась, стоя перед ним легко и свободно, как будто она была и вправду свободна в этой жизни своей. И разве она не являлась идеалом свободы? Она имела достояние — своё тело и умение и желание отдавать своё тело мужчинам в насладу и сама брала насладу от мужских тел. И это её достояние всегда, неотъемно, оставалось с нею. И потому она была свободна свободою весёлого, сильного и богатого человека, счастливого своим богатством. Её богатство было всегда в ней. Она сама и была своим богатством...
И она засмеялась, махнула тонкой тёмной ручкой своей и вдруг легко и просто прилегла к нему, легко подняла его рубаху и прижала губы к его соску правому, головой черноволосой припала к груди мужской. Волосы её чёрные, густые, гладкие пахли сильно каким-то дешёвым цветочным настоем и поблескивали, намазанные каким-то маслом... Офонас захватил в кулак свою отросшую бородёнку, чтоб не колола её гладенькие щёки. Она разжала его кулак, тёрлась губами о щетину его впалых щёк и смеялась дробными смешками...
Нирмал, как могла, рассказывала Юсуфу о столкновениях и боях двух армий — султановой и Мубарака. Воинам Микаила удалось загнать одну часть войска Мубарака в ущелье тёмное. Люди Мубарака пытались в беспорядке пробиться на дорогу. Но их удерживали и в то же время наваливали у выхода срубленные деревья. Всё же многие вырвались наружу. Но сверху посыпались камни на дорогу. Камни, бросаемые воинами царевича, сыпались лавиной, дробили пехотинцам Мубарака ноги, руки, головы; многие и многие были раздавлены в лепёшку. Камни пробивали слонам головы, ломали бивни, перебивали хребты и рёбра. Слоны с громким рёвом кинулись бежать, не разбирая пути, топча воинов и увеличивая тем самым дикий хаос. А на горах расположились воины Михаила и султана и обстреливали армию Мубарака острыми стрелами из луков.
Воины Мубарака тщетно пытались штурмовать завал. Презирая угрозу смерти, они пытались растаскивать деревья. Но истинный ливень камней и стрел делал их труд совершенно тщетным.
Все части армии султана и Микаила сгоняли огромное войско Мубарака к ущельям, теснили и сминали. Отряды Мубарака отступали беспорядочно к Виджаянагару. Там они запёрлись, соединившись с гарнизоном Виджаянагара. Этот город считался неприступной крепостью.
Дорога на Виджаянагар сделалась свободна. Войска султана и Микаила осадили Виджаянагар. Но из победоносных боев войска султана и Микаила также вышли с большими потерями.
Офонас уже вставал и ходил, но грудь всё ещё побаливала; так до конца своей жизни он и не избавился от этих болей. В двух больших палатках лежали ещё раненые, которых лечили лекари, присланные Микаилом. Юсуф покорно пил лекарство, но ему казалось, что куда более его лечит простая тесная близость с ним маленькой Нирмал. Она ему и стряпала на коленках у очага, приносила-подавала обычные пряные кушанья гундустанские — рис, овощи и плоды. Ему забавно было глядеть, как она курит хукку или жуёт бетель и губы её делаются кроваво-красными. Она видела его взгляд, весёлый и ласковый, сплёвывала жвачку, хукку откладывала и запевала тоненько и покачивая черноволосой гладковолосой головкой из стороны в сторону:
— Наполнив чаши — пияле, она сказала: «Пия, ле!» — «Милый возьми!»
Арам каро карам каро ао.
Хам рам хуэ на рам каро ао.
Зайди, отдохни, окажи нам честь.
Мы во всём тебе покорны, не убегай!..[141]
Офонас смеялся, хмыкал и после бормотал тихонько: «Эй! Хам рам хуя тебе, живот бесерьменьский да индиянский! Хам рам хуя!..» Теперь он частенько, почасту смеялся, как будто жизнь его весела сделалась...
На много крошей растянулось войско султанское. Гонцы приносили приказы, палатки свёртывались быстро, и воины тянулись, пешие, верхами, в повозках, вперёд, к Виджаянагару, к Виджаянагару... Пришла повозка и за Офонасом-Юсуфом от Микаила. Он взял деньги у посланных и отдал Нирмал, которая покамест хотела остаться здесь, в этом воинском лагере, здесь у неё уж завелись приятели-воины, а также и подружки-товарки из певиц и танцовщиц, что следуют за войсками. Прощаясь, Офонас целовал её в щёки и обнимал обеими руками, прижимая к груди, всё ещё болевшей немного, понывающей.