Офонас приостановился, вспоминая, как приветствовать следует сборище. В голове ещё бунило после всего-то! Но он поклонился и произнёс громко:
— Мерхаба, аркадашлер!..
Слова сказались приветственные, верные. Но какие уж ему друзья-приятели — «аркадашлер» — эти чалмоносцы...
Подобно всем своим единовременникам-современникам, Офонас на словах яростно почти презирал, ненавидел чужеземцев, чужеверцев. И ежели бы поселились таковые в Твери, он бы отплёвывался с грубостью, ходя мимо домов их. Однако в жизни дорожной, движущейся, и вне своих родов и городов люди принимали и воспринимали обычаи и навыки друг друга; и прежде чужое, чуждое уж делалось, оборочалось почти своим, близким, привычным-навычным... И что ж! Пришли в одно место, для одного дела блядского... Друзья — аркадашлер — друзья, друзья!..
Сидевшие сделали легчайшее движение навстречу Офонасу; будто и приподнялись — будто и не приподнялись... И снова показалось глазам Офонаса это сияние неровное странное... И он повернул голову и увидел в свете свечей сидевшего у стольца нарядного за чашей с тёмным напитком человека, молодого совсем и одетого с необычайным для места здешнего богатством. Видать было, что этот сидящий строен и высок, и телом крепок, но без мясов избыточных; и был светлоликий, черноокий, бородка и усы едва пробились. Одет же он был поистине великолепно; на главе серебристая шёлковая чалма, на плечах — чёрный суконный плащ, опушённый соболем; безрукавка суконная голубая, в самой Шамае сшитая, штаны суконные, сапожки, должно быть, казанские; шёлковым вышитым платком подпоясан...
Один лишь этот человек приложил пальцы правой своей руки ко лбу в ответ на приветствие Офонаса. Губы юноши тронула улыбка легчайшая. Он сделал Офонасу знак рукой — взмахом повелевая приблизиться. Почтение к сильным и знатным мира сего и почтительное повиновение им отличало людей того времени, когда пришлось народиться на белый свет и жить Офонасу Микитину. Он тотчас приблизился к сидевшему, поклонился и произнёс ещё одно приветствие, слыханное в Нижнем среди торговых гостей азиатских:
— Геджениз хайыр олсун! — Ваш вечер благоприятным да случится!..
Молодой человек улыбнулся ярко и чуть высокомерно, но проговорил тепло:
— Мерхаба! — И махнул ещё рукой; на этот раз не Офонасу, а в полутьму дальнюю галереи.
Но тотчас явился из полутьмы слуга с чашей для Офонаса, поставил чашу на стол, глиняную, глазурованную, и налил из кувшина в чашу чёрный напиток.
Юноша велел Офонасу сесть и приказал слуге:
— Позови старуху Офтоб!
Офонас сидел, будто скованный, и не решаясь пить чёрную жидкость. Поспешно пришла к стольцу та самая прежняя провожатая в душегрее и с головою, покрытой кисейкой.
— Верни ему саблю и деньги излишние, какие здесь взяли у него! — приказал старухе молодой гость; и продолжил с насмешкой: — Ты, верно, положила своими руками гашиш в пилав для угощения этого неверного бедняги?
Старуха принялась клясться, что ничего дурного не делала; затем призналась, что велела положить в пилав — кушанье из бараньего мяса и сарацинского пшена — совсем немного гашиша... Прибежал другой слуга и принёс Офонасову польскую саблю и мошну, а также и пояс, в котором ещё оставались монеты. Офонас невольно хлопнул себя по колену — как же это он не приметил отсутствие пояса и сабли! Он борзо опоясался и саблю накрепил...
— Выпей кахву, — сказал голосом властным юноша, когда слуги и старуха отдалились от стольца. — Напиток видится тебе чёрным и горьким, он таков и есть, но кахва проясняет рассудок. Пей же!
Офонас покорно отпил и проглотил. Рот затопила горечь.
— Ты, должно быть, прежде никогда не пробовал гашиш?
— И даже не ведаю, что это такое!
Собеседник Офонаса усмехнулся, но отвечал серьёзно:
— Это высушенная смола, произведённая из растения, называемого гиндустанской коноплёй. Человек, отведавший гашиша, видит чудеса перед глазами своими; но горе навыкшему вкушать гашиш: такой несчастный проживёт недолго... Расскажи мне, какие чудеса ты увидел?..
Офонас смутился, но сердце скрепил и ответил прямо:
— Я не видел никаких чудес, господин милостивый. Я был с женщиной.
— Должно быть, она привиделась тебе в опьянении, вызванном зелёной смолой гиндустанской конопли...
— Она была в яви, — тихо возразил Офонас.
Молодой человек властно хлопнул в ладоши, и старуха полнотелая прибежала тотчас.
— Скажи мне, матушка Офтоб, — юноша небрежно откинулся к стене, явственно забавляясь происходящим, — скажи мне, какую из своих девушек ты отдала нынче этому несчастному неверному?
Старуха, видно было, что колеблется, медля с прямым отговором. Наконец она всё же сказала:
— Я привела ему Зейнаб...
— Но разве он имел с ней дело? — допрашивал юноша.
Старуха покосилась на саблю Офонаса.
— Нет, — выговорила тишком-тишком... Подалась в сумрак...
— Это гашиш. — В голосе юноши прозвучало странное печальное смирение. — Эта гиндустанская конопля обманула многое множество людей, потому что она может быть прекраснее самой прекрасной женщины на свете! А ты не почитай себя обманутым и скажи мне, кто ты и откуда, и куда лежит твоя дорога...
Офонас послушно начал говорить о Руси, о Твери, о своих спутниках, о том бедственном положении, в коем они все очутились, назвал своё имя...
— Русы... — Внимательно и с любопытством оглядели Офонаса чёрные продолговатые глаза-очи... — Но почему нет на твоём лице и на шее твоей рисунков?
— Каких рисунков? — искренне подивился Офонас.
— Я читал в одной старинной книге, что лица и тела русов изрисованы чёрными и красными линиями со лба до пяток...[20]
— Такого обычая не ведаю я. Только девицы и женщины белят и румянят лица и чернят брови...
— Должно быть, обычай разрисовываться с головы до ног был языческим...
— Мы — не язычники, — тихо возразил Офонас.
— Я знаю. В северных странах исповедуют греческую веру в пророка Ису, которого называют Богом...
— Иисус Христос — сын Божий...
Юноша снова махнул рукою с некоторым нетерпением:
— Я не хочу вести прения о Боге! Скажи мне, в каком караван-сарае стоишь ты?
Офонас рассказал местонахождение караван-сарая. Оказалось, там же остановился и его собеседник. «Стало быть, и он чужой в Дербенте!» — подумал Офонас. Молодой человек поднялся, и тотчас выступили из углов галереи его слуги и двинулись впереди него, словно бы расчищая путь, и следом за ним, охраняя его. Юноша обернулся к Офонасу:
— Ступай со мной! В этом городе хорошая стража, но на такого чужеземца, как ты, могут напасть. Повтори мне своё имя...
Офонас повторил своё имя.
— Мне трудно выговорить это странное сочетание звуков. Я буду звать тебя Юсуфом!
Офонас поклонился в знак покорного согласия, сам дивясь тому, что в приказах его юного собеседника не чувствуется желания оскорбить низшего. Никогда прежде не встречал Офонас подобных людей знатных.
Слуга осветил тёмный проход. У ворот ждали другие слуги с конями, осёдланными и отдохнувшими. Юноша велел Офонасу сесть на коня позади одного из своих слуг.
Доехали они скоро. На дворе караван-сарая спешились. Одни слуги увели коней, другие осветили путь к дому, построенному в стороне от прочих помещений.
— Возвращайся к своим спутникам, Юсуф, — приказал молодой человек, — они, должно быть, тревожатся о тебе. Завтра вы не пойдёте просителями ни к вашему московитскому послу, ни к Хасан-беку. Завтра правитель Дербента принимает послов в своём дворце в крепости. Ты же явись завтра в полдень ко мне. Я остановился в этом доме, хотя мог бы жить во дворце правителя Дербента Булатбега. Но у меня тоска, и я не хочу общества равных мне по знатности. Я — Микаил, сын шейха, что правит Рас-Таннуром, морским городом[21]!..
Офонас-Юсуф поклонился, не решаясь произнести хоть слово.
Спутники Офонаса, москвичи и тверичи, ещё не ложились и тихо толковали, кружком собравшись у двух чадящих плошек. Встретили они гулёну без ласки. Были хмурые, да и не с чего было веселиться.
— Я уж думал, прибили тебя. — Тверич Гаврила кинул взгляд на вошедшего.
— Целый вроде, — откликнулся Офонас.
Он был взволнован происшедшим с ним; яркими картинами, неровными цветными пятнами носилось, скакало происшедшее перед глазами в уме; летело на Офонаса и распадалось огромное набелённое женское лицо; сияюще взлетал на коня белого прекрасный царевич Микаил...
Так хотелось рассказать спутникам горьким о гашише гиндустанском, о царевиче том чудном; но людишки сидели хмурые-прехмурые, а скоро и полеглись на одеялах — спать.
Офонасу не спалось. Глядел в темноту, различал старый сундук с медным на крышке блюдом, полуобвалившиеся лепные украсы на потолке... После заснул всё же и спал крепко.
На другой день и вправду оказалось, что идти просителями не случится. Спутники Офонаса ещё более омрачились; не знали, как время убить, дремали, играли в кости, готовили и ели нехитрую стряпню.
Офонас сбирался к царевичу.
Меж тем в доме, где поместились сын шейха Рас-Таннура и его слуги, царевич Микаил вёл разговор со своим старым доверенным служителем, Хамидом-хаджи, бережно вырастившим юного господина от самых его первых лет. Хамид-хаджи был уже очень немолод, лет шестидесяти, лицо имел продолговатое, лоб выпуклый, глаза желтовато-карие, а бороду седую и длинную. Но одна лишь борода и выдавала его возраст, а так ни в лице его, ни в телосложении не примечалось печальных знаков старости.
— Господин, что вам этот неверный чужеземец? — спрашивал озабоченно Хамид-хаджи, протягивая руку над сандалом — низким столиком, закрывавшим жаровню.
— Он утешил меня, уменьшил мою тоску, — отвечал рассеянно царевич Микаил.