— Что? — спрашивал Офонас. — Что?
— Да вон тот петуху клюв мазал цветочным маслом. Петухи от такого сильного духа цветочного одуревают.
— Он своего петуха «бхангом» поил, зельем дурманным! — кто-то толкал Офонаса в бок локтем.
Всё это кончилось худо; только не для петухов, а для Офонаса. Петух, на которого он поставил, был совсем поклёван, глаз выклевали тому петуху. Офонас видел ясно такое поражение, махнул рукой и подался прочь в досаде.
Прозвучали призывы к намазу, и Офонас-Юсуф последовал примеру всех прочих: опустился на колени и говорил потребные слова. После молитвы появились на плоских крышах домов, окружавших базарную площадь, мужики в белых рубахах и дхоти. То были голубятники. А во многих дворах поставлены были широкие медные сосуды с водой, и чистая вода отражала причудливый полёт голубей. Взмыли вверх бело-голубые «гирохбазы», пёстрые «голи», по одному свисту губному садящиеся на плечо; полетели большие красно-зеленохвостые «ширази», за ними — белогрудые зобатые «пешавари»; «лака» запрокидывали головки на длинных шейках; «латаны» покачивали белыми хохолками... А любимыми оставались горлицы «йаху», ворковавшие: «Йа Худа!.. Йа Худа!..» — «О Боже!.. О Боже!..»
На крышах перекликались хозяева голубей. Они упрекали друг друга в кражах и сманивали лучших птиц, призывали посмотреть на особо красивый полёт. Много людей праздно толпилось внизу и подымались, запрокидывались головы. Все обсуждали полёт голубей, переговаривались, перебивали друг друга. Офонас успел услышать одну историю о том, как один заядлый голубятник сманил у соседа двух прекрасных голубей и ни за что не отдавал. Сосед ему сулил хорошие деньги, но похититель никак не соглашался. В конце концов несчастный владелец решился на крайность: нанял пару разбойников, заплатил им и они похитили малолетнюю дочь того, кто сманил голубей. Отцу дали знать, и он, конечно же, тотчас вернул птиц. Только разбойники не возвратили девочку, да и сами исчезли неведомо куда. Тут уж отец пошёл жаловаться самому котувалу. А что толку! Разбойников не сыскали. Отец даже и не мог доказать, что у него украли дочь, свидетелей не было. Зато многие видели, как он сманил двух чужих голубей. Так он и не увидел свою дочь больше никогда. Были слухи, будто её продали в какой-то дом разврата, не то в Удайпур, не то ещё куда...
— Должно быть, это разбойники Мубарака ввязались в это дело! — вдруг раздался голос.
Офонас вздрогнул невольно. Заговорили о Мубараке, перемежая крики восторга при виде особенно красивых кувырков голубиных в воздухе над кровлями, словами многими о знаменитом разбойнике. Кто-то уверял, будто видел Мубарака; кого-то ограбили люди Мубарака. Один вспоминал разряженных воинов Мубарака, так они проскакали мимо, будто ожившее сказание о древних воителях! Другой видел красавицу-жену знаменитого разбойника, нарядную, словно Сита или Рукмини, и грозную, подобно страшной Кали...
Офонасу захотелось сказать громко:
— Я видел Мубарака и Дарию-биби так близко, как никто из вас!
Но всё же решил молчать. Страшился. Ведь он не знал всех этих людей. Так вот скажешь, а тебя и обвинят невесть в каких кражах и убийствах! И поди отбейся! Вот и молчал. Только представлял себе, как все замерли бы вдруг, такие поражённые внезапными словами Офонаса о Мубараке и Дарии-биби. Сколько он мог бы рассказать! А они толковали об осаде Виджаянагара, о казни Мубарака и Дарии; говорили, будто по приказу Мубарака были поставлены в крепости башни из чистого золота, а Дария будто надевала на руки столько золотых браслетов, унизанных драгоценными камнями, что и рук уже не было видно!..
— Она купалась в молоке ослиц ежеутренне!
— В молоке верблюдиц!
— Да нет же! В крови новорождённых ягнят она купалась каждое утро!
— Женщины прятали детей; толковали, будто она не прочь и в крови младенцев искупаться!
— А казнили её на серебряном помосте!
— На золотом!
— А когда раздевали её, рубины сыпались истинным дождём!..
«Знали бы вы! — думалось Офонасу-Юсуфу. — Знали бы вы, видели бы вы то, что довелось мне видеть. Видели бы вы, как плясала Дария-биби, слышали бы вы, как она пела! А видели бы вы её свадьбу! А как она стояла на дороге перед Мубараком, какое было её лицо, какие глаза, умные, живые... Эх, ничего не видели вы! Толкуете да перетолковываете враки, а правды и не видели!..»
Эх! как мог бы Офонас рассказать им всем свою правду! Только не сделалась бы и она ложью, облачившись в слова! Может, оно и хорошо, и ладно, что существует, живёт его правда лишь в очах его памяти...
Пришла пора дождей. По кровле постоялого двора барабанят, стучат непрерывные капли тяжёлые. Офонас-Юсуф сидел со своими приятелями-хундустанцами, торговцами из сословия вайшиев. Это были истинные хундустанцы, язычнйки. Они говорили Офонасу о своём Шиве почитаемом и о жене Шивы, о Парвати. Один из купцов говорил:
— Я вижу Бога во всём; и потому я не вижу разницы между индусом и тюрком. Оба имеют одинаковую душу, тело, глаза, нос; оба — творение Господа. Оба слушают ушами, ощущают вкус языком, оба испытывают голод и озарены разумом; одно и то же нравится и не нравится обоим, и оба одинаково чувствуют боль и радость...
Офонас, пожалуй, не мог бы этого понять. Его учили в монастыре иначе; говорили, что верна лишь православная вера, а самая верная православная вера — на Руси! Во все эти толки о равенстве Офонас не верил. А так, порою и верил; отчего бы и не поверовать недолгое время... А чтобы долго веровать — нет, не верил!..
Эх, зарядили дожди! А ещё недавно совсем идёшь на гулянье, возьмёшь какую подешевле танцовщицу; принесёшь ей дюжину лепёшек, а то пол сотни плодов манго по две аны за сотню, а то бархатные туфли, а то кисеи отрез. В лавке винной купишь хмельного, и тоже дешёвого, пальмового вина купишь. А там уж всё равно! Шатаешься по базару с какими-то парнями в тюрбанах и с цветочными ожерельями на шеях. Глядь! А танцовщицы и нет. Всей гурьбой идут к дому, где танцовщица нанимает комнатку за две рупии в месяц. Крики, брань, камни кидают в стену дома. А танцовщица запёрлась; поди знай — с кем! Тут кто-то закричит:
— Стража! Стража!..
Всё бегом! Очень даже весело. Может, и не по возрасту Офонасову такое веселье, но ведь никого теперь над ним нет, никто не повелевает ему. А хорошо, а ладно!..
А зарядили дожди. Сидишь под кровлей. Но вот сегодня купцы привели танцовщиц и певицу Бега-джан, толстую, с лицом тёмным, круглым, лоснистым, и глаза её чёрные округлые, будто лоснятся. Но как играет на тамбуре, как поёт!..
— Поедем на озеро! — говорит Бега-джан.
Офонас не поехал бы, пожалуй; но все повскакали, хотят ехать. Не сидеть же одному!
В повозку погрузили посуду, две палатки разобранные.
Поехали в повозке, запряжённой быками. Повозка въехала на мост. Бега-джан завела песню, все подхватили, и мужчины и женщины. Офонас подтягивает тихонько:
Пока я с милой не увижусь,
Я всей душою к ней стремлюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Пока я с милой не натешусь,
С тревогой я не расстаюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Сгораю, словно в лихорадке,
То горько плачу, то смеюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?
Всем, кто мне к милой путь укажет,
Я низко в ноги поклонюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..[146]
Песня наполнила сердце весельем и горечью. Губы растянуты в улыбке, а глаза набухли слезами. Хочется петь, а песня зачем-то кончилась так быстро. Все хватаются за руки, мужчины и женщины, сплетаются пальцами рук, раскачиваются из стороны в сторону и поют:
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Пальцы правой руки Офонасовой сжимают руку тёмную Бега-джан, её круглые короткие пальцы, лоснистые и тёплые; а пальцы левой руки Офонаса зажаты в пальцах руки Гаухара. Офонас качает головой и раскачивается из стороны в сторону... Отчего-то могут вызвать боль и радость самые простые слова песни. А попробуй переложи эти слова на какой чужой язык, и не будет уже и ни слёз, ни улыбки радостной. Отчего-то одни слова в одном языке вызывают слёзы и радость, а в другом языке слёзы и радость вызываются совсем иными словами...
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Повозок на мосту всё больше. Много людей отправляется за город. Вот уже и повозка, в которой ехал Офонас-Юсуф, переехала мост и покатилась среди зелени. Повсюду, куда взор достигает, всё зеленеет. Небо затянуто облаками, мелкий дождь моросит, вода падает с листвы деревьев тяжёлыми каплями. Каналы и речки полны до краёв. Кукушки кукуют, павлины пляшут, распуская огромные хвосты красы невиданной; никому, никакому самому искусному ткачу Гундустана или Хорасана не соткать подобной ткани переливчатой!
За песней не заметили, как добрались до озера. Поставили палатки, сделали очаг, вот уже и сковороды на огне, женщины жарят лепёшки. Яркие жёлтые плоды манго висят-повисают, будто светильники-фонарики подвесные. Лопаются от сока плоды манго; тронешь пальцем — брызги сладкие так и полетят. Один кидается в сторону, другой — в другую, начинается весёлая возня. Кто-то падает и подымается весь перепачканный. Но постоишь немного под дождём, и грязи как не бывало. А вот кто-то подкрался сзади к Офонасу и брызнул ему в лицо соком манго. Офонас взвизгнул невольно, а все кругом хохочут. Веселятся до упаду.
А вот поблизости составился кружок. Тут певицы поют, а барабанщик выбивает весёлую мелодию. Дождит и дождит, но это никому не помеха. Кругом народ.
И вдруг облака расходятся. Солнце выглянуло. Кто догадался захватить с собой платье на смену, поспешно переодевается в палатке. Звучат песни и музыка. Люди танцуют и поют. Иные отправляются гулять в лес.