Я больной ушел от окна домой, на Рождество прибыли ко мне с визитом два попа, вновь назначенный и неизвестный мне священник Аполлонов[1492] и другой священник, псаломщик Иван Кондрашев, с последним у меня на квартире вышел наружу секрет, случайно стоящий жизни, 1918 г., в последних числах сентяб[ря], пред отъездом моим на самарский фронт псаломщик был у меня в дому и при прощании сказал мне – дай Бог вам победы над большевиками, я посмотрел на него и сказал, ведь я лично скорее красный командир, чем белый, и победы как раз желал бы на стороне красных, которым я сочувствовал и буду служить им на пользу, псаломщик этих слов так напугался, что несколько время не мог говорить, побелел до неузнаваемости, с дрожью в голосе произнес – Бог с вами, оставайтесь при своих убеждениях, я противодействовать с вами не в силах. Я подал ему руку и сказал ему – предупреждаю вас, если вы неосторожно проговоритесь или заявите властям, меня сейчас же арестуют и расстреляют. Но вы в день моего ареста будете убиты, и на этом расстались.
При входе с попами на Рождество псаломщика Кондрашева в избу я увидел его лицо то же, что было три месяца назад, исправив рождественскую требу, попы со мной поздоровались, я прошу присесть и предложил по рюмке спирту, ранее не знакомый мне священник Аполлонов с первых слов перешел об войне. Я, говорит, очень обрадовался, когда узнал, что приехал командир сотни с фронта, и поэтому поторопился к вам, расскажите про наших доблестных воинов и скоро ли мы эту сволочь уничтожим. Я всяко смягчал разговор о фронте, но священник настойчиво спрашива[е]т моего мнения, когда перебьем их, я, с трудом сдерживая себя, сказал, если верить нашей печати и разным сообщениям, то будто скоро кончится, а если верить красным газетам, то там комиссар Троцкий сообщает, что годика три или более повоюем, Аполлонов, видимо, был немного на взводе, схватил крест, как стукнет им по столу, что все перепугались, и говорит – я закладываю свою голову, что всю эту сволочь перебьем за продолжение шести месяцев, к несчастью, за столом сидела моя тетушка из главных мастерских Зонова. У ней сын на Ташкентском фронте в красных Матвей Губернский, и она не стерпела, заплакала и говорит – мы молимся Богу, чтобы Господь смирил их сердца враждующих, а батюшка говорит вон что, Аполлонов священник обернулся к ней и говорит, что миру быть не может, мы или они должны одни царствовать, мы или они все должны погибнуть, тетушка со слезами спрашивает Аполлонова, кто же это они. Аполлон[ов] отвечает – вся эта рабочая сволочь, тетушка стала сильно плакать и упрекать священни[ка], другой поп и псаломщик стоят в изумлении, а Аполлон[ов] сильно нервничает. Положение мое было хуже, чем в самых тяжелых местах на фронте, я нашелся, вынул 25 рублей и отдал Аполлон[ов]у, поклонился, они ушли, успокоив тетушку, я слег в постель, а на другой день еще больше болел, что не разрядил реворвер в Дутова, праздник провел скверно, окроме попов никого не принимал и ни к кому не ходил. Держал реворвер наготове все время, думал, что псаломщик выдаст, одно было утешение закончить воззвание и покончить самарский фронт. Звал жену на фронт, чтобы проводить через фронт к красным, она не согласилась, а сам хотел сговориться с т. Гурским и ликвидировать фронт на станции Новосергиевка, но по случаю налаженной сильной агентуры Дутова с штаб[ом] Крас[ной] арм[ии] осведомленность была полная. Я ехать к тов. Гурскому раздумал и ждал случая, когда дутовский самарский фронт ликвидировался, Аполлон[ов] ушел с белыми, видимо, жил не так далеко, жена его спросила меня, если муж мой придет, вы его отправите в чрезвыч[айку] или нет за то, что он говорил на Рождество у вас на квартире, я дал ей слово, если он здесь не будет делать пакости, то его, думаю, никто не тронет, Аполлон[ов] вскоре приехал, через полгода вызывают меня в ревтрибунал, Оренб[ургский] губ[ернский] суд по делу Аполлонова, наверное тетушка возобновила дело или наши из ячейки, но на суд ее не вызывали. На суду была вся тройка – два попа и псаломщик, судья спросил меня – вы из белых офицеров, я ответил да, были ли у вас на Рождество священ[ник] Аполлонов и псаломщик Кондрашев, я ответил были, что говорил Аполлонов, спрашивал, когда война кончится, я ответил, что если Троцкому верить, то года три провоюем, Аполлон[ов] вышел из себя и постучал по столу крестом и сказал, что за шесть месяцев всю сволочь поколотим, судья спрашивает еще, как ругал священ[ник] Аполлонов, я попросил, чтобы сам Аполлонов рассказал, я сказал, что не помню, как ругал, но знаю, что поносил грубо, спросили другого попа и псаломщика, было ли так, они подтвердили. Судья стал спрашивать, Аполлонов, что говорил на квартире Рогожкина, он сказал, хорошо не помню, но знаю, что порицал красных, иначе я вести себя не мог, потому что был в дому белого офицера. Когда я порицал красных, то Рогожкин дал мне за это 25 руб. и мы ушли. Аполлонов на суде себя показал, что он сам чуть не коммунист, мешает только ряса, что только ни говорил, называл себя левым меньшев[иком], а сын мой служит партизаном в Красной армии, очень много врал Аполлонов, но все выходило у него красиво и в доказательство представил рекомендательное письмо из Ц.И.К. от доктора Ружейникова.
Судья спросил меня, давали ли Аполлонову 25 руб. за то, что очень сильно порицал красных, я сказал, чтобы избавиться скорей от такой неприятности в дому давал, Аполлонов и другой поп и сейчас здравствуют, Аполлонов приехал домой и говорил при народе, не хотел, чтобы Рогожкин засадил. Не только для оправдания нужна наука, требуется еще и нахальность и ложь, я думаю, при перевороте Аполлонов сотни невинных обвинит и расстреляет.
Иван Евдоким. Рогожкин
ОГАСПИ. Ф. 7924. Оп. 1. Д. 183. Л. 1–4об. Рукопись;
Д. 213. Л. 80–83об. Машинопись.
Документ 2. И. Рогожкин. 1919 год. Разложение самарского дутовского фронта. 1919 год[1493]
Разложение самарского дутовского фронта
25йОренб[ургский] казачий полк на станции Новосергиевской самовольно отошел на несколько верст в тыл, военное командование немедленно донесло Дутову, атаману оренб[ургского] казачества. Дутов не замедлил издать сногсшибательный приказ отозвать 25 Оренб[ургский] каз[ачий] полк в тыл, в станицу Донецкую, где приготовленные 1000 достойных стариков-станичников из разных поселков, преданных казачеству (то есть дутовцы), изменников, 25 казачий полк, обезоружить и отобрать коней, вооружение и снаряжение и передать достойным старикам-станичникам, виновников немедленно отправить в Оренбург; район Донецкой станицы на бумаге у Дутова считался укрепленным районом и в печати часто упоминалось для успокоения умов, как будто неприступная крепость, горожане Оренбурга, а особенно старики-станичники, свято верили, что укрепленный район большевики не перешагнут. На сходах старики выносили постановления в верности атаману Дутову с лозунгами смерть большевикам, только через трупы наши большевики займут гор. Оренб[ург], а на деле было совершенно иначе: укрепленный район ничем от другой местности не отличался, за исключением, разве, проволочного заграждения, занесенного снегом, а фронтовики на самарском фронте все лозунги своих отцов осмеивали и в обыденный порядок взошло критиковать газетные выдержки о верности Дутову, о непобедимости, до полной победы воевать с большевиками, а самое частое выкрикивали «Ура» Дутову, через трупы только большевики взойдут в гор[од] Оренб[ург], смешных лозунгов фронт родил ежедневно, казаки ими только и жили, о победе или о задержке большевиков никто и не думал, иначе думал, иначе жил фронт с тылом. Не брезговали казаки делать кой-какие проказы, как то отобрать у мужика лошадь, снять полушубок, валенки, а также обыденно отбирали продуктовый скот, продукты и фураж. Не говоря про офицеров, даже казаки имели двух коней. Отцы-командиры потворствовали мародерству, это их устраивало, они писали счетики не существующих покупок на довольствие людей и лошадей, а денежки по карманам, казакам многим такие поступки не нравились, но было как-то введено в порядке вещей, население страшно негодовало, как ни боялись красных, но часто можно слышать – так обижать не будут наверно большевики, всемерно сочувствовали красным и ждали ихого[1494] прихода, при перестрелках казаки повсюду стреляли только для демонстрации.
Старшее командование группой, особенно полковник Поляков[1495], больше всего наводили дисциплину, требуя отдания чести в тылу; охотно производили репрессии. Это можно отметить на станц[ии] Новосергиев[ка], я лично видел целый обоз на Рождест[во] нагих красноарм[ейцев], привез[енных] башкирцами с уфимского, видимо, фронта. Бросить нагим какую-либо тряпку никому не допускалось, многих расстреляли тут же на стан[ции] Новосергие[вка], а остальные отправлены в гор. Оренбург.
Осуществить приказ Дутову не пришлось, казаки 25 Оренб[ургского] каз[ачьего] полка узнали секрет своевременно, для какой цели отводят на укрепленные позиции, то есть в станицу Донецкую. Хотя делалось Дутовым очень аккуратно, без всякого шума. Отвод в тыл 25 полк[а] сообщалось как на отдых ввиду переутомления.
1919 год[1496]. 17 янв[аря] в 12 час. ночи 25 Оренб[ургский] каз[ачий] полк разместился по квартирам, заранее приготовленным местной администрацией, казаки за час или полтора до занятия квартир узнали, для какой цели их отвели в станицу Донецкую; а еще более убедились, что станица Донецкая в 12 час. ночи была переполнена стариками, казаки по квартирам встали более чем когда кучно, не думая выбирать, где простор или где есть молодки, всюду поставили строгую самоохрану, в случае, где появятся старич[ки], на квартиру за исключением хозяина никого не пускать, в противном случае немедленно стрелять, чтобы поднять в тревогу остальных, предупредить. Мы не успели зайти в избу, самовар был подан, хозяин узнал, что у него квартирует командир 1