Может быть, этот плакат был одной из причин неприязненных отношений, установившихся между двумя генералами и, к сожалению, отразившихся на управлении операциями Вооруженных сил Юга России.
Во главе дивизии стал Генерального штаба генерал-лейтенант Бредов[1597]. Он сразу начал заводить регулярные порядки вместо «добровольческих». Первым делом он подтянул наш штаб. Капитан Капнин, уже привыкший при Тимановском и Непенине к большой самостоятельности, почувствовал, что при новом хозяине ему будет не по себе, и попросился в отпуск. Он сдал мне штаб дивизии и уехал. По приятельству он сказал мне, что больше в дивизию не возвратится. Я снова встретился с этим отличнейшим боевым офицером Генерального штаба лишь 20.IX.1920 года[1598], когда он мне сдал штаб Корниловской ударной дивизии.
Генерал Бредов пробыл в Царицыне несколько дней, а затем был вызван в Екатеринодар: наша дивизия получила задание оперировать в направлении на Полтаву, и штаб главнокомандующего хотел дать генералу Бредову директивы.
4-го июля[1599] первые эшелоны 7-й пехотной дивизии стали отходить со станции Царицын, направляясь через Торговую, Ростов-на-Дону, Славянск к станции Лозовая. В голове дивизии шел мой штабной поезд, последним поездом следовал временно командующий дивизией полковник Непенин, остававшийся в Царицыне, чтобы следить за погрузкой полков и батарей.
В Царицыне наша дивизия обзавелась (из советских складов и учреждений) потребным имуществом – походные кухни, починочные мастерские, пишущие машинки и проч. Наш штаб разбогател – получив столовую и кухонную посуду, привел в должный вид свое офицерское собрание, и мы, наконец, стали пристойно питаться, чему все обрадовались; «обезьянье мясо» (австралийские консервы) изрядно надоело.
При погрузке штаба ко мне подошел наш хозяин собрания поручик Назаров, израненный корниловец, и сконфуженно доложил, что «Соня страшно скандалит». Соня эта, девочка лет 13, была дочерью дамы, в чьем доме помещалось собрание. Эта девочка усвоила ученье Крупской и Коллонтай[1600] о свободной любви и буквально кидалась на поручика Назарова. Мать и сестры и не пытались ее образумить или обуздать, помня, как она тиранила семью при большевиках. Поручик Назаров был вынужден запираться от нее на ключ в своей комнате. Теперь Соня пришла на вокзал и кричала: «Назаров – мой муж. Он останется со мною или я поеду с ним!» Я велел привести ее, позвал двух дюжих казаков с нагайками и сказал девчонке: «Если ты немедленно не пойдешь домой, то я велю вот этим казакам выпороть тебя. Получив 50 плетей, ты оставишь в покое поручика Назарова». Моя угроза была произнесена так сурово, у казаков была такая готовность к производству экзекуции, что Соня овечкою пошла домой.
Мы ехали Заманычскими степями в пору цветения трав. Сильный аромат наполнял воздух. Мы в вагонах вдыхали его полной грудью. Благодать Божья!
В Ростове в поезд сел генерал Бредов. Он сказал, что вместо капитана Капнина начальником штаба назначен Генерального штаба полковник Эверт[1601]. В связи с переменами в управлении дивизии исчезли все конвойцы, а их лошадей мы передали офицерам из комендантской роты, образовавши команду конных ординарцев.
В пути к Ростову в наш вагон подсел один полковник, участник похода отряда полковника Дроздовского и свидетель ранения в бою этого доблестного генерала. От Ясс до Ростова по прямой линии – 1000 верст, следовательно, отряд сделал в весеннюю распутицу свыше 1300 верст в пятьдесят дней. Это уже само по себе трудное дело. А если принять во внимание затруднения со снабжением, стычки с противником, то надо признать, что офицерский отряд проявил огромное напряжение воли. И конечно, это больше всех проявил полковник Дроздовский.
Он подоспел к Новочеркасску в момент, когда его неожиданная помощь оказалась очень нужной: 23 апреля 1918 г.[1602] донцы освободили свою «столицу» от красных, но на другой день большевики снова ворвались в Новочеркасск. Тут по ним ударил отряд полковника Дроздовского, подошедший с Украины, отогнал красных, помог донцам. Это было поворотным пунктом в борьбе Дона за свое освобождение от большевизма.
По пятам за Дроздовским шли немцы, и они заняли Таганрог.
Мы прибыли на ст. Лозовая, где в комфортабельном поезде стоял штаб генерала Геймана[1603], командира кубанской пластунской бригады. Геймановцы умели воевать и хорошо пожить: в штабном поезде был багажный вагон, наполненный запасами вин и водок. Генерала и меня, как исполняющего обязанности начальника штаба, угостили таким обедом, по сравнению с которым обеды в нашем собрании были нищенскими. Пластуны сдали нам 10 июля[1604] свой операционный сектор и уехали. Рядом с развернувшей боевой порядок 7-й дивизией стояла Сводно-гвардейская бригада (влево от нас), вместе с которой мы составили Полтавский отряд под командою генерала Бредова.
Отряду был вскоре придан еще и Осетинский пехотный полк, составленный из горцев, которые выказали себя энергичными в наступлениях, но весьма нестойкими против соблазна пограбить после завершения боя, а если возможно, то и до завершения его.
Штаб дивизии нашей выполнял в то же время и обязанности штаба Полтавского отряда, что усложняло работу и увеличивало количество ее. Прибывший для возглавления штаба Генерального штаба полковник Эверт, высокий, несколько грузный человек, не выказал себя очень охочим к напряженной работе. Он сразу проникся расположением ко мне, когда увидал, что я способен и готов работать 20 часов в сутки. Но еще большее расположение почувствовал он к инспекторскому адъютанту штаба, который умел совмещать служебную работоспособность с неутомимостью в беседах за стаканом зелена вина (у него была к тому же способность всегда раздобывать спирт или водку). Не хочу сказать ничего дурного о моих сослуживцах и начальнике, но я с большим неудовольствием наблюдал, как в инспекторском отделении попойки становятся все более частыми и продолжительными. Я привык к «монашескому» штабу: таким был родной мне штаб 15-й пехотной дивизии, когда я жил при нем в качестве бригадного адъютанта и когда я был в нем сперва старшим адъютантом, а потом начальником[1605]. В Одессе я подобрал себе сотрудников того же «монашеского» типа (другие отделения большого штаба были так обособлены от моего оперативного, что я не знал о поведении их офицеров). В штабе полковника Эверта я был таким строгим «игуменом» над оперативным отделением, что моим «монахам» было не до питья. Если кто-либо из них и убегал изредка на полчаса к офицерам комендантской команды штаба, чтобы по какому-нибудь случаю «пропустить рюмочку», то это делалось так тихо, что на репутации оперативного «монастыря» не отражалось.
Полтавский отряд имел задачею взять Константиноград[1606] и затем Полтаву и тем обеспечить левый фланг Добровольческой армии генерала Май-Маевского[1607], которая в то время после 30-дневного наступления к Харькову вела тяжелый бой за обладание этим городом (этот бой, завершившийся победой, окончился в день, когда мы прибыли на Лозовую). Левее нашего отряда должна была, прикрывая его со стороны Екатеринослава[1608], действовать казачья дивизия генерала Шкуро[1609][1610]. В планы главного командования не входило распространение операции на Правобережную Украину, наполненную украинскими партизанами, но генерал Шкуро не удержался от соблазна разграбить богатый Екатеринослав, и он овладел этим городом. После трехдневного грабежа удалось его дивизию поставить на назначенное ей операционное направление (вдоль левого берега Днепра), но генералу Деникину пришлось для прикрытия Екатеринослава от большевиков перебросить кое-какие войска за Днепр.
Шкуринцы пробыли лишь несколько дней на участке между нами и Днепром, и в это время произошло нечто, причинившее мне лично большое горе. Как я уже упомянул, при уходе из Одессы поручик Костя Яковлев[1611], мой школьный друг, не мог пробраться ко мне, чтобы вместе идти с бригадою Тимановского; он ушел за город и там присоединился к польской дивизии, надеясь за границею или на границе отыскать русские части. Но у Беляевки поляки поставили русским офицерам требование – надеть польские гербы на фуражки, если желают перейти с дивизиею границу. Яковлев отказался превратиться в поляка. Он долгое время бродил, скрываясь от большевиков в малонаселенных одесских дачных пригородах, где его кормили бесстрашные люди, но, в конце концов, был вынужден возвратиться домой. Первая волна террора уже миновала, и он, вынырнув на поверхность, не пострадал. Летом 1919 г. он был мобилизован, зачислен адъютантом в красный артиллерийский дивизион и отправлен на фронт. В первом же бою он так ловко путал боевые распоряжения, что его дивизион попал в плен к дивизии Шкуро. Костя заявил, что имеет сделать важный доклад начальнику штаба и, действительно, доложил такие ценные сведения о Красной армии, что начальник штаба, полковник Шифнер-Маркевич[1612], немедленно зачислил его офицером в свой штаб. Позвавши одного казака, он приказал ему сходить с господином поручиком в плененный дивизион и помочь ему перенести свои вещи. Ленивому казаку не хотелось таскать чемоданы «солдатского офицера», и он засадил Яковлева в сарай с пленными, а через несколько часов пьяный казачий офицер застрелил его. Так погиб преданный России человек и отличный офицер.