В день нашего вступления в Киев мне при известии о том, что в него уже вошли галичане, не пришло в голову считать, что генерал Бредов должен ослушаться приказа и, не разоружая сечевиков-галичан, войти с ними в соглашение – неисполнение приказа, как бы несимпатичен он ни был, было чуждо моему офицерскому сознанию (не подлежал выполнению приказ явно преступный, как, например, распоряжение генерала Шварца офицерам Добровольческой армии отступать из Одессы не к Добровольческой армии, а за границу в Константинополь). Но теперь я вижу, что в отношении корпуса сечевиков (галичан) Бредов мог бы быть более гибким. Корпус этот был остатком галицийской армии, образовавшейся в дни самостоятельности Галиции, провозглашенной в момент развала Австро-Венгерской империи. Самостоятельность эта была весьма кратковременной: по словам того же Мятлева, «выезжает лях на позицию – подавай ему всю Галицию». Уходя от поляков, сечевики стали в подчинение Петлюре. Это не было идеологическое сотрудничество, это было попросту наемничество, что сечевики и доказали, когда они, именуясь уже не корпусом, а армией, переменили хозяина и 3 ноября 1919 г.[1643] подчинились Добровольческой армии. Это было тяжелым ударом для Петлюры: он лишился наиболее организованного из своих соединений и сузил свою «незалежну Украину» до размеров Каменец-Подольского уезда. Тогда шутили: «Директория, директория, а где твоя территория?» и в ответ говорили – «Директория в поезде, территория под поездом»[1644].
Бредову было приказано разоружать петлюровцев; о галичанах в Екатеринодаре, по-видимому, ничего не знали. А поэтому генерал Бредов мог бы не столь круто обойтись с сечевиками и получить их на нашу сторону не в ноябре, когда уже для Добровольческой армии было все потеряно, а в июле, когда усиление нас корпусом сечевиков могло бы быть стратегически полезным.
Но генерал Бредов был бескомпромиссно исполнителен в отношении приказа сверху, и поэтому его первым распоряжением на территории Киева было: разоружить роту галичан у Цепного моста. В то время гвардия была уже в городе. Дождавшись головного полка 7-й дивизии, генерал Бредов поднялся с ним к Лавре, а затем мы пошли по Николаевской (?) ул. к Крещатику. Когда мы прошли мимо публичной библиотеки, из одного дома был открыт по нам[1645] пулеметный огонь. Колонна остановилась в ожидании, пока головная рота расправится с большевиками, засевшими в коммунистическом клубе. В это время с Крещатика свернул на нашу улицу автомобиль, в котором сидели австрийские офицеры; рядом с автомобилем скакал всадник-гвардеец и угрожал офицерам револьвером; не понимая происходящего, я направил на эту группу свой пулемет; старый австрийский офицер в автомобиле сделал мне знак не стрелять. Автомобиль остановился подле нашего, из него вышел генерал и сказал, что хочет говорить с генералом Бредовым. Генералы познакомились. Прибывший был командиром корпуса сечевиков генерал Краус[1646] (известный австрийский военный писатель, командовавший одной из армий императора Франца Иосифа, а теперь служивший Галиции и действовавший в союзе с Петлюрой). Всадник, угрожавший застрелить генерала, отъехал в сторону и истерически кричал что-то о чести русского флага. Его поведение стало понятным позже, когда мы узнали о столкновении, происшедшем возле здания городской думы между гвардейцами и украинцами. Каждая из сторон подымала свой национальный флаг на башне городской думы, а другая сторона срывала его. Разгоряченный происшедшей стычкой, этот юный всадник хотел на вражеском генерале отвести душу, но, к счастью, не хватило решимости выстрелить.
Автомобили обоих генералов поехали вспять по Николаевской (?) ул. к зданию гимназии, где генерал Бредов вступил в переговоры с генералом Краус. В это время ко мне подошла жена полковника Генерального штаба Туган-Мирза-Барановского[1647] и пригласила генерала Бредова и меня поужинать. Генерал приказал мне поужинать за двоих – он же должен вести переговоры. В уютной квартире г[оспо]жи Барановской меня угостили хорошим ужином за хорошо накрытым столом с чистой скатертью – этой роскоши я не видел со дня оставления Одессы. Хозяйка предоставила генералу и мне свою спальню, но я, поблагодарив, пошел спать на школьной скамье в здании гимназии.
Уже была ночь, а генералы продолжали разговор в классе, едва освещенном свечой. Краус не мог понять, почему русский генерал не соглашается на дележ Киева: пополам… украинцам меньшую часть, а вам – большую… украинцам хотя бы одну треть. Но генерал Бредов отвечал: Киев – русский город; Киев брали мы, а вы лишь подобрали лежавшее; уходите из города. Переговоры были оборваны, когда к генералу Краусу приехал галицийский офицер и доложил, что русские уже разоружили полкорпуса. Австриец уехал, полный негодования.
Наутро в лагере у села Бровары скопилось около 6000 пленных галичан. В Киеве валялись брошенные галичанами пушки и обозные повозки. Их корпус отошел верст на 40 к западу от города. Мы заняли фронт по реке Ирпень. Наступавший от Нежина Белозерский полк полковника Штейфона взял Чернигов в результате смелой и энергичной боевой операции. При этом полковник Штейфон чуть было не взял в плен Троцкого – был захвачен его поезд, но «народный комиссар» успел бежать. Этот представитель пролетариата разъезжал в роскошном поезде, в котором прежде путешествовал царь[1648].
Следовавшая по правому берегу Днепра пластунская бригада полковника Белогорцева[1649] заняла Белую Церковь и Фастов. Участок Полтавского отряда растянулся от Чернигова до Белой Церкви. Правее нас по реке Десне стоял V конный корпус генерала Юзефовича. Левее нас в районе Бобринская – Екатеринослав стоял II-й корпус (генерал Промтов), из состава которого перешла к нам разбойничья бригада полковника Белогорцева – она, захватив Фастов, подвергла разграблению это еврейское местечко (оно не только было разграблено, но и частично сожжено, а много евреев перебито). Генерал Бредов был бессилен предотвратить это беззаконие или хотя бы покарать погромщиков; предание суду главных виновников, разрушителей Фастова, вызвал[о] бы «международный конфликт» – Кубанское правительство вступилось бы за своих казаков. Даже и в отношении добровольческих частей не всегда можно было принять меры, которые бы соответствовали тяжести преступления. Гвардейская бригада по занятии Киева произвела еврейский погром на Подоле. Генерал Бредов отчислил кое-кого из командиров, но большой кары не было – гвардия имела сильных покровителей на верхах и пользовалась поэтому как бы неприкосновенностью. Беззаконие не рассматривалось гвардейцами как позорящее действие – и после выхода бригады из Киева на реку Ирпень обозные герои гвардии производили в городе реквизиции всего, что им казалось необходимым (вплоть до пианино для полковых офицерских собраний).
На линии р. Ирпень 7-я пехотная дивизия и Гвардейская бригада простояли некоторое время без соприкосновения с красными. Но затем обстановка изменилась: галичане, узнав о движении трех красных дивизий, желавших из Новороссии пробиться на север, спешно отошли к Житомиру – между Краусом и Бредовым образовался коридор, в который большевицкие дивизии беспрепятственно проскользнули (одно из последствий обезоружения украинцев)[1650]. Дойдя до устья Тетерева, эти дивизии стали в распоряжение красного командования и 10 (?) сентября[1651], прорвавши наш фронт, ворвались в Киев. Через два дня положение было восстановлено, но этот эпизод произвел очень тягостное впечатление на киевлян.
Киевляне, а особенно киевлянки встретили нас, по уходе корпуса галичан, триумфально – наши пушки, винтовки наших солдат были украшены цветами, офицерам подносили цветы как примадоннам[1652].
В приемной у генерала Бредова (мы расположились в здании бывшего штаба Киевского военного округа на Банковой ул.) отбою не было от посетителей, желавших выразить свое уважение герою-освободителю. Одна дама, например, дожидалась несколько часов очереди на прием, чтобы спросить генерала, ехать ли ей лечиться на Минеральные Воды. «Сударыня, – ответил генерал Бредов, – об этом надо бы спросить доктора». «Ах, нет, генерал. Я вас так уважаю, что послушаюсь только вашего совета».
Из-за этого наплыва посетителей я часами не мог добиться от генерала, чтобы он принял мой оперативный доклад. А между тем работы было много: генерал совмещал должности начальника края, командира корпуса, начальника киевского гарнизона, начальника 7-й дивизии. И я с моими семью помощниками должен был со всем справляться. Каждый вечер, около полуночи, делал я последний оперативный доклад генералу; при этом он засыпал в кресле, а я, докладывая, опирался о стенку, чтобы не упасть, заснувши.
Маленькая иллюстрация того, как загружен был работою генерал и его маленький штаб: я был в 1917 г. (не в пример моим однокашникам по академии) причислен к Генеральному штабу; об этом была отметка в моем послужном списке, но не был указан номер приказа Ставки или штаба фронта, или штаба армии (в революционное время небрежничали и писаря и адъютанты); поэтому я для верности просил полковника Эверта снова представить меня к причислению, когда в начале августа 1919 г. пришло распоряжение генерала Деникина возбуждать ходатайства о причислении достойнейших из числа курсантов академии; полковник Эверт написал отличное представление и дал генералу Бредову для наложения на нем резолюции; бумага пролежала на генеральском столе две недели; тогда я во время обычного доклада обратился к генералу за разрешением проситься о переводе в другой штаб; «С чего вдруг?» – изумился генерал. «Я вижу, что вы недовольны моей работой». «Откуда вы это взяли?» «Предполагаю это потому, что вы не находите меня достойным причисления к Генеральному штабу и моему представлению не дали хода». «Я его задержал, чтобы положить возможно более похвальную резолюцию, да все нет времени хорошенько обдумать ее… Вот ваше представление… Вот и резолюция на нем… Отдайте начальнику штаба и никуда от меня не уходите». И нельзя было винить Бредова в таком невнимании к своему ближайшему сотруднику – генерал действительно изнемогал от избытка обязанностей.