Но постепенно все вошло в норму – прибыл генерал от инфантерии Абрам Михайлович Драгомиров[1653], сын знаменитого М.И. Драгомирова[1654], командовавшего войсками Киевского военного округа. Он стал во главе войск и края, а генерал Бредов возвратился к своим обязанностям – к командованию 7-й дивизией и Полтавским отрядом, по силе своей уже превосходившим[1655] армейский корпус.
Овладение всем Приднепровьем и в результате этого бегство красных из Новороссии и Правобережной Украины – заслуга генерала Бредова. Этот генерал понял характер гражданской «неправильной» войны и, ведя «неправильные» операции, побеждал не менее блестяще, нежели прославленные генералы того периода – Кутепов, Врангель, Май-Маевский, Покровский[1656]. Это был человек сильной воли и самых честных офицерских правил – он решительно ничем не пользовался во время войны и ушел в эмиграцию бедняком, чего нельзя было сказать о многих других героях войны. Служить с ним было нелегко – он не щадил себя, но и выжимал все силы из подчиненных, которым доверял. Его недостатком было желание во все вникнуть лично – случалось, что он сам распоряжался расцепкою и сцепкою нашего штабного поезда.
Он взял на себя страшную муку, когда пошел брать Киев – в Киеве жила его семья. Он боялся, что красные расправятся с его женой и детьми. Я часто заставал его в его купе в горячей молитве – вероятно, он молился о семье, которую подвергал страшной опасности. Однажды к нам в штаб прибыл шпион, которого штаб главнокомандующего приказал пропустить через нашу линию и направить в Киев. Справившись через поручика Циммермана, надежный ли это агент, генерал поручил шпиону пройти в Киеве на его квартиру и сказать жене, чтобы хорошенько укрылась у каких-либо знакомых. Не успел Циммерман донести в Екатеринодар о том, что шпион благополучно пошел в сторону врага, как из Екатеринодара пришла телеграмма: задержать агента – он большевик. С этого дня генерал Бредов не находил себе места, когда оставался минутку без работы. Потом оказалось, что агент добросовестно выполнил генеральское поручение. Неизвестно, заподозрили ли его напрасно в большевизме или он, будучи большевиком, оказался все же человеком.
В Киеве числилось при нашем приходе около 40 тысяч офицеров[1657]. В дни нашего триумфа они повалили к нам в намерении стать в наши ряды, но их пыл был охлажден распоряжением генерала Деникина пропускать всех через реабилитационные комиссии перед постановкой на службу в армию. Тогда появилось множество «подснежников» – лиц с удостоверениями, что они под большевиками состояли в тайных организациях Добровольческой армии; это прозвище указывало на аналогию: как солнце, растопив снег, позволяет обнаружиться белому подснежнику, так и наш приход выявил белизну тех, кто служил у красных (большевики говорили, что многие из офицеров в Красной армии похожи на редиску: снаружи красные, а внутри белые). Председателем реабилитационной комиссии генерал Бредов назначил одесского стрелка полковника Прокоповича[1658]; он вел дело крайне добросовестно и по-стариковски медленно, просматривая дела 15–20 офицеров в день. Перспектива ждать месяцами реабилитации убила энтузиазм офицерства, и оно стало «ловчиться» в тыловые и административные учреждения, возникавшие в Киеве, как грибы после дождя. И нельзя осуждать этих офицеров – ведь есть, пить надо. Впрочем, нахлынувшие отовсюду вербовщики увели в строевые части армии, минуя реабилитационную комиссию, несколько тысяч офицеров и такое же количество юных добровольцев – последние особенно охотно шли в гвардию и в прославленные полки конницы.
Престижу Добровольческой армии нанесла удар гвардия, учинившая, как я уже упоминал, в Киеве на Подоле еврейский погром. Стало известно, что она на пути в Киев то же проделала в Борисполе. И другие плохие войсковые части грабили и громили (пластуны полковника Белогорцева), но гвардия возвела безобразие в политический принцип: «Бей жидов! Спасай Россию!» было написано на всех вагонах гвардейских поездов и на всех заборах городов и сел, где побывала гвардия. И другой грех лежит на гвардии (в значительно большей мере, нежели на других войсковых частях): ее офицеры нередко пороли крестьян за раздел помещичьих земель и возвращали помещиков на прежние места. В результате крестьянство отвернулось от нас, а ведь при нашем приходе оно нам дарило зерно и муку возами и даже целыми обозами.
В неестественных условиях Гражданской войны не надо удивляться совмещению идеализма с местью, с разгулом и даже с грабительством ради возможности разгула, но недопустимо идеологический поход превращать в карательную экспедицию, как это делали иные офицеры, и в первую голову гвардейские.
Не обинуясь, пишу о теневых сторонах Добровольческой армии, потому что знаю о ее светлых сторонах – о самопожертвовании и героизме боровшихся, страдавших и погибавших за Единую и неделимую Россию, за Россию, государственный строй, которой установит сам народ. Знаю о боях, в которых офицерская рота дралась против дивизии и побеждала; знаю о дивизиях, которые (как Полтавский отряд) каждую неделю разбивали несколько неприятельских дивизий и на следующей неделе победоносно сражались с новым гарнитуром красных дивизий. Знаю о людях, о тысячах и десятках тысяч людей, которые бросили своих родных и любимых на нужду, голод и муки и пошли спасать родину.
Мне, по складу моего характера, по строгости моих взглядов на военную службу, трудно оправдывать беззакония, которые чинили чины Добровольческой армии. Но, не оправдывая их, все же не могу не понимать побуждений тех, кто их творил. Грабежи, самовольное присвоение имущества в складах, брошенных большевиками при отступлении, затем в тылу спекуляция приобретенными товарами казались многим естественным и необходимейшим добавлением к грошовому офицерскому жалованью: офицер на положении рядового получал несколько сот рублей в месяц, в то время как «керенка» (бумажка 40-рублевого достоинства) была наименьшим обиходным денежным знаком. Были, конечно, грабители, так сказать, «махровые»: знаменитый казачий генерал Шкуро (Царство ему небесное – его в Москве повесили коммунисты) увез в Париж чемодан с драгоценностями; об этом узнала вся эмиграция, когда стало известно, что генеральский адъютант улепетнул в Америку с этим чемоданом. Но большинство брало в меру и с некоторым стеснением – о взятом говорили, что это подношение населения, благодарного за освобождение от большевиков. Так и пошло выражение: «от благодарного населения».
7-я пехотная дивизия вела себя в этом отношении отлично – на нее жалоб не поступало. Штаб же наш, насколько мне известно, никаких «благодарностей» от населения не получал. Мы воевали, но не наживали.
После взятия Киева на фронте Полтавского отряда наступило затишье – нам дальше некуда было идти, а красные были так заняты положением у Курска, что Киев выпал из орбиты их внимания. Нам стало известно, что 10 августа[1659] кавалерийский отряд полковника Барановского совершил десант под Одессой и занял этот город[1660]. Я с нетерпением ждал установления телеграфной связи с Одессой, чтобы постараться получить известие о жене, родителях и родных: прошло 5 месяцев со дня моего ухода из дому.
Наконец я получил известие о жене и семье. Мне доложили: «На аппарате появилась Одесса», и я побежал в телеграфную комнату. Дежурным по одесскому телеграфу оказался подполковник, мой бывший сослуживец, и я его попросил вызвать по телефону мою жену и спросить, как она живет и все ли благополучно дома. Через несколько минут – они показались целым часом – я получил ответ: «Все благополучно. Счастлива получению известия от тебя и Миши». По моей просьбе, на другой день Милочку допустили в Одессе на телеграф и я с нею, при посредстве телеграфиста, переговорил. Ее удивляло, что телеграфист так долго выстукивает ее короткие фразы, а я поражался необычно нежному тону Милочкина разговора: «Истосковалась по тебе, милый… не дождусь, любимый, твоего приезда…» Потом оказалось, что симпатичный телеграфист нашел, что супруги разговаривают слишком серьезно и от себя добавлял некоторое количество нежных слов; и в принимаемый от меня текст он включал ласковые выражения, мне не свойственные.
Раз Одесса была в добровольческих руках, раз стало налаживаться не только телеграфное, но и железнодорожное сообщение, мы с Мишей решили ехать в отпуск домой. Мой дядя, занимавший пост начальника военных сообщений Добровольческой армии, приказал дать мне классный вагон и распорядился о прицепке этого вагона к первому отходящему поезду на каждой узловой станции. Со мною поехало человек 20 одесситов и николаевцев. Мы запаслись винтовками и большим количеством патронов и ручных гранат – хотя между Таращей и Знаменкой украинские партизаны и считались ликвидированными, но все же еще бывали нападения на поезда. Поехали мы кружным путем, на Николаев, потому что между Бобринскою и Одессою еще не было движения.
Поручику Сильвестрову[1661], моему подчиненному еще по штабу 15-й дивизии, я поручил ведать охраною от партизан и следить, чтобы наш вагон не застревал на станциях, где переформировываются поезда. Хитрый поручик пустил слух, что в вагоне едет генерал Месснер, и поэтому нас мгновенно перецепляли на узловых, а на промежуточных станциях поезд почти не задерживался: коменданты и начальники станций торопились отправить поезд со строгим начальством. А на переговорах от Долинской к югу, поручик Сильвестров дал машинисту хорошие чаевые, чтобы тот довез нас поскорее – мы боялись опоздать на одесский пароход. Машинист так постарался, что на станциях пришлось отцепить 3 платформы с углем для Николаева: загорелись оси от быстрого движения.