Впрочем, деньги никогда не гипнотизировали нас с Милочкой. И мои большие газетные заработки в Киеве были не целью, а «побочным продуктом» моего публицистического производства, сильно меня увлекавшего.
Однако своими прямыми обязанностями – штабными – я увлекался еще более. По возвращении в Киев я застал перемены: вместо полковника Эверта начальником штаба стал Генерального штаба полковник Борис Александрович Штейфон. Это был выдающийся офицер, уже в чине капитана отличавшийся способностью к проявлению инициативы и к принятию на себя ответственности за нее: генерал Юденич отважился на штурм Эрзерума потому, что капитан Штейфон, произведя разведку, сделал ему крайне оптимистичный доклад: капитан решил, что надо штурмовать, и своим докладом подстегнул решимость генералы. Тайное путешествие генерала Штейфона по Советскому Союзу (см. главу «Дело»[1684]) доказало его редчайшую отвагу. Этот человек вел жизнь христианина, и эмигрантское разложение не подточило в нем понятий об офицерской чести. И тем не менее его до конца жизни преследовало презрительное слово «жид»: будучи по матери духовного происхождения, он по отцу унаследовал еврейскую кровь – его отец и дед-выкрест имели в Харькове мастерскую фуражек. Потомок еврея в третьем поколении по принятии христианства, он мог поступить и в военное училище, и в академию. Царь признал его достойным и офицерского звания, и звания офицера Генерального штаба, но монархические изуверы в эмиграции не признавали этого монаршего удостоения.
Новый начальник штаба сразу поставил вещи на свое место – воспротивился вмешательству генерала Бредова в штабную работу, отменил мои непосредственные доклады генералу и подтянул инспекторскую часть. Мне он, когда я ему представлялся, сказал: «Надеюсь, что вы знаете ваши права и обязанности. Уполномочиваю вас замещать меня и тогда распоряжаться моим именем, но если вы превысите свою власть, то мы с вами немедленно расстанемся». Мы не расстались, и за год совместной работы полковник Штейфон не имел случая сделать мне замечания. А мои промахи он, как добрый начальник, брал на себя. Например, когда мы в Бредовском походе шли по Подолии и я, за недостатком обоза, велел уничтожить тюки с излишними топографическими картами, то я положился на военного топографа, а он положился на писарей, писаря же, по неопытности, сохранили карты Урала и истребили карты Подолии; полковник Штейфон доложил генералу Бредову, что он велел сжечь все карты.
Полтавский отряд в Киеве впитал в себя все войска Киевской области – у генерала Драгомирова в непосредственном подчинении остались киевский и иные тыловые гарнизоны. Таким образом, наш штаб получил значение армейского. В связи с этим заведующим разведкой на шею поручику Циммерману был посажен Генерального штаба подполковник Кобылянский[1685], но когда выяснилось, что он разведкою не интересуется, то его переместили в мои помощники (я в то время уже был представлен к производству в подполковники и полковники и был причислен к Генеральному штабу, поэтому полковник[1686] Кобылянский не очень обиделся, что дан мне в помощники). Вторым помощником мне назначили полковника Збутовича[1687], много лет тому назад окончившего академию по 2-му разряду и служившего затем только по военно-учебной части – он штабной работы не знал и был ленив, как истинный хохол. По понятиям регулярной армии, постановка полковников под начало капитана (хотя уже и представленного к производству в полковники) была недопустима[1688]. Но в революционной войне это было естественно: я вынес на своих плечах всю тяжесть оперативно-штабной работы от Иловайской до Царицына и до Киева – не смещать же меня в Киеве, потому что там примкнул[и] к Добровольческой армии полковник К. и полковник З. Если бы при появлении в армии новых офицеров, старших в чинах, смещали старых заслуженных добровольцев, то не достигли бы высоких должностей такие мастера «неправильной «войны», как Кутепов, Скоблин[1689], Туркул[1690], Пешня[1691], Манштейн[1692]. Принцип старшинства, вообще говоря, правильный для нормальной армейской жизни, не применим в ненормальной войне: если бы во главе Киевской области был поставлен не почтенный генерал от кавалерии Драгомиров, а, скажем, полковник Штейфон, то область выставила бы несколько дивизий для действующей армии, а не только местные гарнизоны в городах. Если бы в[о] главе Одесской области стал не генерал Шиллинг, богатый давними заслугами в гвардии, а гвардейский авантюрист полковник Стессель[1693] (сын порт-артурского генерала Стесселя[1694]), то область подкрепила бы собою бредовские войска, когда они отходили к Одессе: но при Шиллинге Одесская область осталась беспомощной.
Жизнь, боевые потребности оправдывали нарушение принципа старшинства. Поэтому нашим начальником штаба стал молодой, но отличившийся взятием Чернигова полковник Штейфон, а не какой-либо генерал, предложивший свои услуги по освобождении нами Киева от большевиков; поэтому я не был смещен с должности, а киевские «подснежники», более чиновные, нежели я, были поставлены в мое подчинение.
При оперативном отделении состоял для связи с Днепровской речной флотилией лейтенант М., известный всему российскому юношеству под именем «капитан Свистун» – он был автором захватывающих рассказов о морских приключениях. Я обратил внимание, что секретные сведения о положении на фронте становятся достоянием всего штаба; приказал моим оперативным мальчикам обнаружить щель, в которую вытекают секреты, и они установили, что «капитан Свистун», получив у меня для своего адмирала секретную устную сводку, собирает вокруг себя в офицерском собрании штаба аудиторию и кичится перед нею своею осведомленностью. В тот же день автор занимательных приключений пережил неприятное приключение и был изгнан из нашего штаба[1695].
Во время одного телеграфного разговора генерала Бредова с Екатеринодаром в аппаратной комнате штаба обнаружили газетного репортера, обманувшего бдительность часового и дежурного офицера и выслушавшего весь секретный разговор. Это обнаружилось, и Бредов вышел из себя. Заведующий службой связи штабс-капитан Михайловский[1696] был снял с этой должности (но оставался, впрочем, в моем отделении), а на его место назначили киевлянина полковника Т. Под его начало был поставлен капитан Зур, неутомимый и весьма толковый командир нашей телеграфной роты, и от этого дело пострадало: полковник Т. имел способность плестись в хвосте у потребностей армий, а не предвидеть их; например, когда мы отступили на переход от Киева и проволочная связь с ним не была прервана, то он стал по телеграфу уговаривать недостававших нам телеграфистов догнать нас. Этот подснежник испарился, когда мы подошли к Одессе. Вообще киевский урожай не был высококачественным: по-видимому, лучшая часть офицерства была еще при гетмане переслана генералом Ломновским в Добровольческую армию или вступила в добровольческие генерала Кирпичева[1697] дружины, вывезенные немцами в Германию, чтобы спасти офицеров от петлюровской расправы.
Почему-то был смещен комендант штаба – отличный офицер-первопоходник капитан Ползиков (он остался командиром комендантской роты при штабе), и комендантом был назначен киевлянин полковник Тарновский, единственным достоинством которого было то, что он имел расторопнейшего, исполнительнейшего и энергичнейшего сына подпоручика – я взял его в оперативные мальчики.
Штаб наш в Киеве разросся в связи с увеличением количества войск, которые этот штаб теперь обслуживал. К сожалению, киевлянин Бредов проводил в состав штаба своих знакомых киевлян без должного отмеривания их служебных и идейных качеств.
Недостаточная идейность части киевских добровольцев бесспорно выявилась в момент оставления нами Киева: полезные войска подтаяли, а киевский гарнизон растаял – многие оказались патриотами в пределах видимости родной колокольни. Впрочем, людей семейных строго винить нельзя – в Гражданскую войну забота о семье, естественно, доминирует над заботой о родине. Надо добавить, что часть киевского гарнизона влилась в отходившие полевые войска, а рота, например, сформированная инженером Кирста[1698] из киевских рабочих, до конца кампании доблестно дралась в составе армии генерала Бредова.
Киевляне предчувствовали наш уход. Если бы даже и не случилась психическая катастрофа в Добровольческой армии, вызвавшая откат от Орла, Курска и Харькова, то все же наше положение в Киевской области стало бы затруднительным – наша власть не совладала с моральной, хозяйственной и административной анархией в крае. Назначение генерала А. Драгомирова начальником области было большою ошибкой. Этот отличный кавалерист не годился в администраторы в революционное время. Однажды в Белграде во время одной из его бесед со мною он мне поведал сущность своего миросозерцания: «Все живое подчиняется двум законам – закону эволюции вида и закону сохранения вида; эти два начала – прогрессивное и консервативное – находятся в вечном соревновании; я являюсь воплощением консервативного начала». Это вполне отвечало психике генерала Деникина, но не психике сбитого с вековых устоев народа: против демагогических лозунгов большевизма бессильна была формула – «сперва возвращение к прежним формам жизни и успокоение, а потом реформы».