о на конницу генерала Склярова и полковника Попова. Но когда санитарные транспорты стали сходиться на сборный пункт, генерал Шевченко вызвал по телефону генерала Бредова и сообщил ему, что генералы Скляров (казаки) и Скалон (гвардия), не веря в возможность прорыва в Румынию, решили отделиться от армии и идти в Польшу[1738]. Мы не могли получить к телефону этих «самоопределившихся» генералов – не то они не желали разговаривать, не то уже начали свой поход. На вопросы генерала Бредова генерал Шевченко ответил, что его крошечная дивизия не может вместо казачьей бригады сыграть роль арьергарда; а генерал Непенин, начальник 7-й дивизии, сказал, что при создавшемся положении не хватит сил для сопротивления румынам по переходе реки. И генерал Бредов решил двинуться с армией к пределам Польши.
Ночь была дана на приготовления, а холодным январским утром мы пошли на север. В голове шла 7-я дивизия, в хвосте – Сводный полк Кавказской кавалерийской дивизии. Бунтовщикам – генералу Скалону и Склярову приказано было в качестве бокового авангарда прикрывать наш марш со стороны железной дороги Раздельная – Жмеринка. Наша колонна напоминала нам картины, иллюстрирующие эпоху переселения народов; воины вперемежку с женщинами и детьми на телегах, загруженных всяким скарбом. Колеса превращали снег на дороге в лед, поэтому задние забирали вправо и влево, расширяя дорогу шире екатерининских шляхов. На спусках и подъемах обледеневший снег создавал едва преодолимые затруднения; на одном подъеме Милочке пришла в голову счастливая мысль: посыпать лед отрубями из близ стоящей мельницы. Части разрывались, обозы терялись, а в довершение сумятицы «пираты» пересекали колонну, угрожая пулеметами тем, кто не желал их пропустить; «пиратами» мы называли символические гвардейские полки, которые своевременно запаслись в немецких колониях бричками, легкими фургонами и отличными лошадьми и теперь перемещались куда хотели, не считаясь с предписаниями приказа для походного движения и ночлега. Только необыкновенной энергии генерала Бредова и полковника Штейфона надо приписать, что на 7-й день марша армия приобрела надлежащий вид: по правой дороге двигался боковой арьергард (пиратство прекратилось), по средней – главные силы, а вдоль реки шла колонна обозов, защищаемая от украинских партизан дивизиею генерала Ткаченко.
Наш штаб не имел перевозочных средств. Гражданская война 1918– 20 гг. была «войной на рельсах». При развале российской армии в конце 1917 года на театре войны (т. е. в западных губерниях и в Румынии с Бессарабией) осталось великое множество повозок и лошадей; прочие же части России оказались обездоленными в 1914–16 год повторными сдачами перевозочных средств по военно-конской и военно-повозочной повинности. Поэтому ни Добровольческая, ни Красная армии почти не имели обозов – поезда служили вместо армейских, корпусных, дивизийных[1739] и полковых транспортов и обозов и были подвижными жилищами для штабов и иногда даже для войск. В Киеве наш штаб бросил автомобили вследствие отсутствия бензина, резины и запасных частей. И мы в поезде имели лишь экипаж командующего армиею и 2 повозки для фуражиров (которые закупали не столько фураж для этих шести лошадей, сколько продовольствие для 200 человек). Но у Тирасполя стоя, наш комендант раздобыл несколько повозок; мне досталось три: одна под офицерские вещи (на ней ехала Милочка, не выпуская из рук заряженного карабина), вторая под канцелярию и писарские вещи и третья – воловья запряжка – под топографические карты. Волы пристали после первых 50-ти километров пути, и мы их бросили, уничтоживши карты. На походе мы раздобыли сани-дровни, чтобы везти наших больных, заразившихся сыпным тифом, потому что тираспольский военный госпиталь, вывезя всех сыпнотифозных, не имел возможности на ночлегах их изолировать – мы все спали вперемежку с сыпнотифозными.
Милушин брат Миша заболел первым, а за ним и другой ее брат, а также и мой брат; к ним присоединились князьки Святополк-Мирский и Абамелек, киевские юноши, которых отрядили ко мне чертежниками. В конце похода наступила оттепель, и кони едва волокли по грязи дровни с пятью больными, но я сказал старшему писарю Иванову (отличный сотрудник мой, из бывших полицейских), что расстреляю его, если он бросит нашу молодежь на большевицкую расправу. Иванов довез всех до польских госпиталей.
В строевом отделении штаба по-прежнему числились полковник Збутович и подполковник Кобылянский; к капитанам Михайловскому и Образкову добавился капитан Львов, мой давнишний помощник; в последний момент в Одессе попросился ко мне поручик Штайгер[1740], с которым мы так холодно расстались при демобилизации 15-й дивизии; к прежним четырем оперативным мальчикам добавился юный поручик Тарновский; поручик Циммерман и военный топограф дополняли состав отделения – итого со мною 14 человек и сверх того 5 писарей и чертежников. На походе мы все шагали, не выполняя штабных функций, а на ночлеге работали мы с Циммерманом, три старших офицера сменялись ночью каждые два часа в качестве дежурных по строевому отделению, пять младших офицеров и писарь Иванов окарауливали ночью наш обоз и коней; мои штаб-офицеры работы не несли.
Не имея верховных лошадей, мы не могли следовать за экипажем, в котором на походе передвигались генерал Бредов и полковник Штейфон. Следовать же за ними на нашей повозке было невозможно: в колонне все пропускали генеральский экипаж, но повозку нашу затирали. Поэтому штаб мог работать только на ночлегах. Но, отшагавши в течение целого дня, нелегко было работать бо́льшую часть ночи.
Армия проходила в день около 35 верст (в среднем). Если для одиночного человека это – большой переход, если для маленького отряда это – форсированный переход, то для армейской массы это – переход сверхсильный. Вытягивание в колонну, мучительно медленное движение без большого привала (каждая часть останавливалась на привал по своему усмотрению, давая себя обогнать задним и затем, в свою очередь, обгоняя их, когда они станут отдыхать), размещение по квартирам – все это поглощало 16–17 часов. Потом начиналось приготовление пищи по хатам, печение коржей вместо хлеба и раздобывание
«самогона», необходимого для подкрепления сил (случилось, что даже Милочка, никогда хмельного не бравшая в рот, выпила, по общему настоянию офицеров, чуть ли не 3/ стакана этой отвратительной сивухи,
4 потому что ее силы уже пришли к концу). Ужин был единственной едой в течение суток – на походе жевали мы коржи. После ужина оставалось часа 4 на сон. Спали вповалку, не раздеваясь и держа оружие наготове.
Второй ночлег был в д. Быхватинцы. Спуск в деревню был так крут, что повозки были оставлены на дороге, а под кров отправились лишь люди и кони. Возвратившись наутро к повозкам, мы узнали, что несколько караульщиков, спавших на возах, замерзло насмерть.
На третьем переходе пришлось вступить в бой с бронепоездом и красной пехотой, пытавшимися преградить нам переход через железнодорожную линию Слободка – Рыбница. Артиллеристам пришлось израсходовать несколько снарядов – а их было счетное число сотен на всю армию. В тот же день и полковник Попов сразился с неприятелем, наседавшим сзади.
В конце четвертого перехода хвост колонны заночевал на дороге – в селе не было места. Я с вечера пошел к своему начальству, чтобы писать приказ на следующий день и вообще нести свои обязанности, и я думал, что обозы утрясутся и втиснутся в село, рассчитывая при этом, что 12 моих офицеров сумеют позаботиться о моей жене. Милочка сперва заснула на подводе, а потом продрогла, когда проезжавший казак украл покрывавший ее резиновый плащ. Тогда Милуша в полночь отправилась меня искать, инстинктом, в полной темноте, в лабиринте деревенских улиц нашла она дом, где помещался генерал. Я ее чем-то накормил и нашел на полу местечко, где она могла заснуть. Этот ночной подвиг избавил ее от гибели или, во всяком случае, от большой опасности: на рассвете красная конница отхватила часть обозов, заночевавших вне села, другая часть их в панике бросилась в деревню. К счастью, красные захватили и обоз Волчанского партизанского отряда; тогда отряд вспомнил о своей былой боевой энергии и смелой атакою отбросил красных и отбил свои повозки и часть иных обозов. Но все же красные увели с собою и богатую добычу и немало офицеров, солдат и женщин. Это неожиданное нападение удалось потому, что штаб не имел средств вести разведку, а войска не имели сил выставлять сторожевое охранение. Лишь плохое качество красных войск и командования ограждало нас от каждонощных подобных сюрпризов.
Пятый переход закончился в м. Семидубы[1741]. Генерал Бредов дал армии дневку. Во-первых, она устала, а во-вторых, надо было привести ее в состояние годности для боя: нельзя было не предвидеть, что на линии Жмеринка – Могилев-Подольск[ий] нас встретят красные войска. Были собраны все командиры полков, отдельных батальонов, команд и т. п. – от этих воинских частей уцелели лишь штабы, большие обозы и малое число бойцов. Генерал Бредов распределил всю эту мелочь между полками дивизии, а эти полки приказал переформировать в трех- и даже двухбатальонные в соответствии с наличием людей. Под страхом предания полевому суду вся реорганизация должна была быть закончена в течение 4-х часов.
Я доложил начальнику штаба, что наш обоз чрезвычайно перегружен и кони не дотянут до следующего ночлега. Полковник приказал сократить багаж каждого офицера до 1 пуда, а семейного до 3-х пудов. Для примера прочим мы с Милочкой перебрали свои пожитки. Ее меха, платья, обувь, полотно ее еще не сшитого приданого, мое белье было оставлено домохозяину-еврею, которому я обещал щедрую награду, если он сохранит вещи до моего возвращения (о, двойной оптимизм – вера в возвращение наше и в сохранность вещей!). Излишнее обмундирование я выбросил. Его сейчас же разобрали денщик, обозный ездовой, писаря, и на другой день моя повозка оказалась нагруженной почти по-прежнему, с тою лишь разницею, что часть вещей перестала мне принадлежать.