Другие офицеры не обратили никакого внимания на приказ, и поэтому на следующий день наш обоз едва полз, а к концу седьмого перехода, хотя и сравнительно небольшого, отстал так, что остался один в чистом поле. А сзади появился эскадрон красной конницы. Мы приготовились к отражению атаки. Словно почуяв о нашем отчаянном положении, полковник Штейфон прислал в виде конвоя полусотню казаков. Но по их лицам было видно, что в случае вражеской атаки станичники немедленно кинутся «до лясу». Впрочем, красные были не менее робки, чем казаки, и на нас не напали. Надо отметить, что в опасные минуты – а их было немало во время этого похода – Милочка сохраняла полное спокойствие.
Против нашего ожидания красные нас не остановили на железнодорожной линии Жмеринка – Могилев-Подольск[ий] – они ушли на север, испугавшись, по-видимому, что будут зажаты между нами и поляками. Лишь боковой авангард имел столкновение неподалеку от г. Бар и оттеснил красных, а в Могилев-Подольске не то красные, не то жовто-блакитные[1742] (украинцы) напали на наши обозы.
Пересекши указанную линию, командующий армией решил снова сделать дневку – она была нужна не столько для отдыха, сколько для сбора сведений о поляках – о занимаемой ими линии, о их боевой деятельности, о качестве их войск и о расквартировании высших штабов. Жители нам охотно дали все справки. Эта дневка совпала с днем рождения Милуши. Я устроил пир – у хозяйки дома, где мы стояли, заказал жареного гуся – любимое кушанье «новорожденной». Приглашенные офицера́ так развеселились, что даже плясали с дочками хозяйки под звуки их граммофона[1743].
12 февраля[1744] днем подле Новой Ушицы мы соприкоснулись с поляками. Ехавший во главе колонны генерал Бредов был весьма удивлен, когда польский офицер встретил его словами: «Уполномоченный пана генерала был здесь вчера и сообщил, что пан генерал изволили прибыть со своею славною армией, чтобы поступить на службу Речи Посполитой для борьбы против красных». Оказалось, что капитан Яковлев со своим Волчанским партизанским отрядом, тайно отделившись от армии, прибыл накануне в Новую Ушицу и самозванно вел переговоры от имени генерала. Но надо признать, что вследствие его лжи поляки нас встретили не пулями, а приветствиями. Яковлева мы больше не встречали; говорили, что он нанялся со своим отрядом на польскую службу.
Армии был отведен квартирный район, а генерал проехал в Каменец-Подольск[ий] для переговоров с командующим польской армией. Последний удивился, что мы не намереваемся служить Польше, но договорился с нашим генералом, что мы займем боевой участок к западу от г. Бар и обязуемся удерживать его, пока из Варшавы не прибудут указания.
Сыпнотифозные, больные и раненые были свезены в одно село, где поляки снабдили наших врачей медикаментами; строевые части получили боевые задания и местными атаками выправили линию фронта.
Бредовский поход был закончен. В стужу, а потом в оттепель, сделавшую дороги труднопроходимыми, мы в 12 дней прошли 350 километров, имея слева, за Днестром, бдительных недружелюбных румын, а справа, спереди и сзади – красные войска. Мы не имели продовольствия, а огнеприпасы приходилось беречь до скупости, потому что негде было пополнить наши ничтожные запасы. Артиллеристы были принуждены часть своих пушек сбросить в Днестр (чтобы они не достались врагу). Это пришлось сделать, потому что батареи лишились части лошадей, павших вследствие переутомления и недоедания. А сколько людей из-за недоедания и переутомления осталось по селам или просто на дороге! Поход выдержали лишь крепкие духом и физически выносливые.
Главнокомандующий генерал Врангель установил для участников этого похода особый нагрудный знак, чтобы оценить подвиг вышедших из безвыходного положения[1745].
Полковник Штейфон был послан в с. Ярмолинцы для встречи с ротмистром князем Радзивиллом[1746], личным адъютантом президента Пилсудского, прибывшим для ведения переговоров. Князь проявил исключительную доброжелательность к нам и выработал с полковником Штейфоном почетный для нас договор об интернировании: Польша дает нам возможность выехать, как только представится возможность отправиться нам в Крым на присоединение к Вооруженным силам Юга России; сданное полякам оружие остается нашей собственностью и будет армии возвращено при ее отъезде; мы отдаем полякам обоз и лошадей, но Польша заплатит офицерам и казакам за собственных лошадей; стоимость казенного имущества покроет часть расходов Польши по содержанию интернированных. Армия будет размещена по лагерям, сохранив свою организацию и внутренний уклад; офицерам было предоставлено право ношения револьвера – эта необычная для интернированных привилегия была дана потому, что, как заявил полковник Штейфон, офицеры Добровольческой армии никогда не расстаются с револьвером, видя в нем средство не попасть в руки врага: револьвер дает возможность предпочесть самоубийство плену. Впрочем, мы недолго пользовались этой привилегией. Гвардейские офицеры, проезжая через Станиславов, перепились и на улицах стали стрелять из револьверов. В результате нас заставили в каждом лагере сложить револьверы в ящик.
Договор этот был ратифицирован военным министром генералом Соснковским[1747] и генералом Бредовым. После этого я был послан в Ярмолинцы для выработки с князем Радзивиллом деталей интернирования. Князь и полковник Домбровский (?), начальник ярмолинского гарнизона, вели переговоры в самом дружелюбном тоне. Они, например, без возражений согласились на мое пожелание, чтобы слова «сдача оружия» были заменены выражением «депонирование», как менее унизительным.
Мне с женой отвели квартиру в еврейском доме – в жизни моей я не видел подобной грязи в комнатах и на дворике. Ортодоксальный еврей протестовал, что к нему вселили «гоя», но когда князь Радзивилл сделал мне визит, то домохозяин стал нас называть «ясновельможная пани» и «ясновельможный пан». Впрочем, мы у него простояли дня два, а потом перебрались в дом лесника на опушке леса и у околицы местечка. Сюда же прибыла и бо́льшая часть офицеров строевого отделения для несения наряда – у околицы один офицер встречал прибывавшие войсковые части и давал им письменную инструкцию о порядке интернирования, а другой офицер следил на площади у вокзала за выполнением обеими сторонами этой инструкции. Я же улаживал мелкие недоразумения (крупных не было).
Меня удивляло, что на дорогу к околице выходил не только дежурный офицер, но и все свободные от наряда «оперативные мальчики». Много позже узнал я причину этого служебного рвения – они уверяли казаков, что польское правительство едва ли заплатит за лошадей, а уверивши, покупали коней и с хорошим барышом продавали их в окрестных селах. Так мой оперативный «монастырь» превратился в «вертеп разбойников».
Наша пехота направлялась в лагерь Пикулинце подле Перемышля, гвардия – в Щалкув в Западной Польше, казаки и конница – в Дембию у Кракова. Впоследствии был образован еще лагерь Александрия для выписывавшихся из госпиталей.
Когда наладилась процедура интернирования, меня послали квартирьером в Пикулинце, где надлежало разместиться и штабу армии. Нас с Милочкой пропустили через поезд-баню, наши вещи попортили в дезинфекционной камере, и мы пассажирским поездом поехали в Перемышль. Под Перемышлем я был в 1914 году, когда его атаковала армия генерала Радко-Дмитриева[1748]. Под Перемышлем я был в 1915 году, когда мы его защищали от армии фельдмаршала Макензена[1749]. И теперь в 1920 году пришлось быть в третий раз под Перемышлем, но уже на положении интернированного. Эти три даты разделяют неполных 6 лет, но сколько пережито за эти немногие годы: столько не переживали поколения наших предков за целую жизнь.
Но удары судьбы не сломили нас. Идя сейчас как бы в плен, мы – во всяком случае большинство из нас – не думали о завершении войны этим пленом: он представлялся нам маленьким перерывом борьбы. Мы хотели продолжить борьбу, и мы ее продолжили.
Буэнос-Айрес
1955 [г.]
Месснер
BAR. E.E. Messner collection. Box 3. Месснер Е.Э. Мои воспоминания.
Ч. 4. Л. 201–245. Машинопись с рукописной правкой.
Приложение 9
О сепаратизме атаманов Б.В. Анненкова и
Г.М. Семенова. Письмо полковника Г.М. Семенова
генерал-майору Б.В. Анненкову. 25 мая 1919 г.[1750]
В последние годы в историографии возобладало несколько идеализированное представление о деятельности лидеров Белого движения в
Семиречье и Забайкалье Б.В. Анненкова и Г.М. Семенова[1751]. Обнаруженный мною в фонде штаба 5-й армии и Восточно-Сибирского военного округа РГВА машинописный документ проливает свет на до сих пор малоизвестный аспект истории Гражданской войны на Востоке России – закулисные переговоры лидеров казачества, направленные на подрыв власти адмирала А.В. Колчака.
Публикуемый документ не нуждается в комментарии. Он представляет собой подлинное письмо полковника Г.М. Семенова вождю Белого движения в Семиречье генерал-майору Б.В. Анненкову. Письмо датировано 25 мая 1919 г. и представляет собой ответ на приветствие посетившей Семенова делегации анненковцев во главе с полковником Соколовым и есаулом Бяковым. В этом документе Семенов прямо писал о необходимости выступления против «великодержавных тенденций омского правительства». По всей видимости, он в этих намерениях рассчитывал на поддержку Анненкова, пытаясь сколотить коалицию против Верховного правителя адмирала А.В. Колчака. Стремясь хоть как-то обосновать свою позицию, Семенов упоминает даже невесть откуда взятое германофильство колчаковского правительства. Характерно, что письмо составлено всего за два дня до признания Семеновым Колчака как Верховного правителя