[1786]. Таким образом, дневник генерала охватывал намного более широкий период, нежели 1917–1920 гг. Подтверждал это и сам Будберг, по словам которого его военные дневники были закопаны на чердаке дома в Петрограде в 1917 г.[1787]
В период, который охватывает окончание дневника, генерал Будберг состоял в распоряжении Верховного главнокомандующего (с 5 октября 1919 г.), выезжал на лечение в Харбин, занимал пост начальника штаба Приамурского военного округа (с 19 ноября 1919 по 31 января 1920 г.), а затем эмигрировал в Японию и Китай, после чего в апреле 1921 г. перебрался в США. Публикуемый документ позволяет уточнить некоторые факты биографии самого А.П. Будберга на рубеже 1919–1920 г.[1788] и намного подробнее, чем было до сих пор известно, осветить его деятельность в эти месяцы.
В заключительной части дневника Будберг столь же критичен, как и прежде. Он беспощадно обличает коррупцию в белом командовании, описывая события выступления генерала Р. Гайды во Владивостоке, приводит факты двурушничества старших офицеров, бичует атаманщину и ее произвол, неоднократно свидетельствует о вызывающем поведении командования интервенционистских сил на Дальнем Востоке и трагической зависимости от них и бессилии белых, описывает произвол чехословаков в Сибири. Дневник дает представление о малоизвестных сторонах жизни белого Приморья в конце 1919 – начале 1920 г., позволяет уточнить данные о кадровой политике белых, борьбе различных военно-политических группировок внутри антибольшевистского лагеря на Востоке России, роли иностранного фактора в происходивших событиях и о многом другом. Таким образом, в научный оборот вводится прежде неизвестный специалистам ценнейший исторический источник о Гражданской войне на Востоке России, который по своим достоинствам не уступает той части дневника, что получила широчайшую известность прежде.
В письме генералу В.В. Чернавину от 8 октября 1936 г. А.П. Будберг пожаловался: «На свои рукописи я вообще имею предложение Хуверовской библиотеки, матеряльно для меня выгодные[1789], но дело в том, что там они обречены на вечный покой, а мне хотелось поместить их там, где есть надежда на их, когда-нибудь, напечатание. Это мой дар прошлому, запись виденного, слышанного и пережитого, запись правдивая (имею отзывы) и до известной степени редкая»[1790]. Спустя почти столетие после своего создания окончание дневника генерала Будберга публикуется в России – на родине этого выдающегося военного деятеля. Таким образом, в какой-то мере выполняется воля генерала, изложенная в процитированном письме.
Уникальный рукописный документ был подготовлен нами к печати, тщательно выверен, снабжен комментариями (в них, как правило, указываются данные о званиях и должностях идентифицированных персоналий на момент упоминания в документе) и предлагается вниманию читателей в полном объеме.
Дневник барона А. Будберга
1 ноября [1919 г.]. Утром проехали Иркутск; достал свежие агентские телеграммы и получил кое-какую информацию от местного заведующего перевозкой войск. Узнал о предстоящем уходе Вологодского[1791] и искренно этому порадовался – не такие сейчас времена, чтобы держать председателем Совета министров этого бесцветного и выдохшегося «представителя общественности» и «гарантии демократичности правительства». Заместителем называют Третьякова[1792]; сие надо считать весьма неудачным, так как нам нужны не говоруны из кадетско-буржуазных кругов, а сильные люди дела.
В местной газете прочитал, что с сегодняшнего дня Китайская дорога[1793] переходит на золотую валюту с прекращением приема сибирских денег; здесь это вызывало вопли негодования и весьма прозрачные намеки, что такая исключительная мера принята ради соблюдения интересов Русско-Азиатского банка (в скобках читай министра финансов Гойера[1794]).
Думаю, что банки тут ни при чем и что этим начинается кампания, предложенная Гойером для перехода на новые деньги американской заготовки, заказанные еще при Керенском и после очень долгих мытарств и пререканий наконец-таки полученные.
Незадолго до моего отъезда из Омска Гойер говорил мне, что накануне выпуска в обращение новых денег ему крайне важно свалить возможно больше сибирские и керенки, особенно в тылу и в полосе отчуждения, чтобы скупить их по возможно более низкой цене.
Шаг, несомненно, очень смелый и могущий дать положительные результаты для наших финансов. Сверх того, все это связано с планами Гойера по развитию нашего экспорта по южной ветке с обязательством экспортеров расплачиваться в золотой валюте.
В связи с этим с горечью вспомнил, как еще в мае Михайлов[1795] провалил мой проект скупить все запасы маньчжурской пшеницы и бобов и организовать казенное снабжение хлебом Забайкалья и Ленско-Енисейского района и казенный экспорт бобов за границу.
Надо полагать, что обесценение сибирских денег очень мало затронет интересы населения; пострадают главным образом многочисленные харбинские и владивостокские спекулянты, но с ними давно уже следовало бы поступать по-атамански, а может быть, даже и покруче и, арестовав их сразу в один день, выслать их в Советскую Россию, а приобретенные ими капиталы обратить в пользу государства.
Перед отходом поезда из Иркутска узнал, что Омск эвакуируется и что часть министерства переводится в Иркутск; лучше поздно, чем никогда! Одновременно узнал и об уходе Неклютина[1796], человек он не дурной, но как франт, доверчивый и малопрактичный идеалист, неспособный на широкий размах и необходимую в данное время крутость, он был совершенно не на месте, и это обошлось нам в большую копеечку.
Вообще ведь приготовительный пансион для министров, именующийся у нас по старой привычке Советом министров, давно следовало бы сдать их в архив.
За время стоянки поезда в Иркутске слышал немало жалоб на царящий всюду дровяной голод; было сие и неприятно, и неожиданно, так как этот вопрос был поднят мной еще в июне и тогда же в распоряжение командовавших войсками в округах были отпущены значительные кредиты для заготовки топлива, как для военных надобностей, так и для снабжения населения больших городов.
Новое доказательство вялости и инертности инженерных окружных управлений, равным образом не сумевших справиться с приведением в порядок всех казарм и больших частных зданий; об этом я многократно писал и телеграфировал в округа и особенно в Иркутск, которому еще с лета придавал особое значение, как пункту сосредоточения учреждений и запасов в случае эвакуации Омска. Требовал самого энергичного исполнения, не жалел денежных отпусков, а теперь узнал, что в Иркутском округе выполнили едва ли одну только четверть самых важных работ.
Забайкальская железная дорога по-прежнему отличается порядком на станциях, приличным видом пассажирских поездов и отсутствием разболтанных и наглых чешских солдат.
2 ноября. На станции Березовка в мой вагон сели начальник 8 Сибирской стрелковой дивизии генерал Мисюра[1797] и комендант штаба Монголо-Бурятской дивизии, сотник очень развязного вида с розеткой романовских цветов, весь в золоте и оружии.
Мисюра, видимо, хотел со мной о многом поговорить, но постоянное присутствие союзника делало его очень молчаливым; только урывками, во время отлучки нашего спутника в станционные буфеты и на телеграф, генерал рассказал мне про свои мытарства со снабжением своей дивизии, которая была у Семенова последним пасынком и своим нищенством резко отличалась от частей-любимчиков, богатейше обставленных и по обмундированию, и по снабжению.
Из последних мелочей читинской жизни рассказал про захват нескольких вагонов с мехами, принадлежащими какой-то американской фирме, и про то, как после этого огромное большинство местных влиятельных «дам» и полудам буквально купались в роскошнейших песцах.
Сотник оказался высокой марки, даже по местным нравам; в описаниях своих «подвигов» не только не стеснялся, но и несомненно ими весьма гордился, расписывая самым циничным образом все подробности перехода в его собственность часов, колец, драгоценных украшений, его кинжала и пр. и пр. и судьбы их старых владельцев или, вернее сказать, самые чудовищные и отвратительные детали их убийства.
3 ноября. Проехали Читу; жена видела подробности осмотра пассажиров и багажа – настоящий погром. Нас эта судьба миновала, так как встречать меня приехали начальник семеновского штаба полковник Зубковский[1798] и начальник снабжений генерал Федотьев[1799], которого я знал еще по Благовещенску, когда он был адъютантом Амурского казачьего полка. Получил печальные сведения об оставлении нами Петропавловска, что по моему убеждению должно грозить нам самыми тяжелыми последствиями; оборона линии Иртыша совершенно не подготовлена; нападение может быть произведено на очень широком фронте, а все это, вместе взятое, является огромной угрозой для Омска, в котором задержались и без того уже чересчур долго.
По рассказам Зубковского, основанным, несомненно, на информации Сыробоярского[1800], общее положение в армиях и в Омске очень неважное; также неблагополучно и в Иркутске, где работают эсеры; в Забайкалье развивается все более и более красная партизанщина и в районе Нерчинского завода имеется уже шесть красных казачьих полков, получающих оружие и патроны из Китая.