Судя по рассказам артиллеристов, обстановка стрельбы была оригинальная: обращение с французским орудием было неизвестно его импровизированной прислуге; пришлось разбираться по французскому наставлению, находясь уже под пулеметным огнем с вокзала и при свете где-то добытой свечки.
И все же это орудие сыграло решающую роль и сломило все восстание, несмотря на то, что весь боевой комплект состоял из одних только шрапнелей; при этом нам очень посчастливилось, так как первые выстрелы попали прямо в окна и шрапнели разорвались во внутренних помещениях вокзала, набитых гайдовцами.
Это разрушило сразу же все надежды бунтовщиков на прочность укрытия за гранитными стенами вокзального здания, и все в нем скрывавшееся бросилось в разные стороны, прячась под поездами и стараясь проскочить на Эгершельд и в ближайшие казармы, занятые американскими войсками.
Впереди всех убегало самозваное правительство и его главковерх; только правительству удалось проскользнуть и спастись в американских казармах, а Гайда и его свита, пробиравшиеся по направлению к Коммерческой пристани в надежде достичь штаба чешских войск, напоролись на офицерский патруль и немедленно и без всякого сопротивления сдались и были отведены в штаб округа.
Об этом стало известным у Розанова одновременно с новыми требованиями Чечека (очевидно, раньше уже осведомленного о всем происшедшем) выполнить соглашение и передать ему Гайду и захваченных чехов; это требование опять-таки сопровождалось очень откровенными угрозами в случае неисполнения, причем грозили выступлением не только во Владивостоке, но и в Сибири.
Розанов страшно волновался, временами намеревался отдать приказ о немедленном предании Гайды и Кополевому суду с немедленным же расстрелом, но, ввиду очень осторожного настроения вновь явившегося к нему Изоме, вынужден был согласиться на чешские требования.
Уведя меня в свой кабинет, он сказал: «Я не могу жертвовать судьбой наших сибирских войск из-за этого мерзавца Гайды и приказал передать его генералу Чечеку с условием, что он будет неотлагательно отправлен за границу и даст обязательство не вмешиваться в русские дела».
Иначе Розанов не мог поступить; вся сила была в чешских руках; союзная комиссия ненавидела Розанова за его самостоятельность и резкое отстаивание русских национальных и военных интересов.
Драться с чехами здесь, во Владивостоке, союзники, конечно, не позволили бы, да и что мог сделать представитель русской власти, имея в своем распоряжении всего лишь несколько сот юнкеров и гардемарин?
Расстрелять Гайду и его свиту было очень легко, но это фактически, а не призрачно угрожало такими последствиями для наших сибирских армий, в тылу которых и на пути отхода которых находились две свежие[1865] и вооруженные до зубов чешские дивизии, что всякий разумный человек должен был согласиться с решением Розанова.
Рано утром был в штабе округа, видел там Гайду, сидевшего в кабинете начальника штаба вместе с полковником Сыромятниковым;
следов побоев, которым будто бы подвергся эсеровский главковерх, не заметил. Остальные чехи сидели, окруженные часовыми, в углу большой залы и производили весьма жалкое впечатление[1866].
Смирнов и его помощники по борьбе с восстанием имели торжествующий вид и, не стесняясь, выражали свое крайнее недовольство «дряблостью командующего войсками и передачею Гайды в чешские руки». Гайде, несомненно, повезло тем, что он попал в офицерские руки; нарвись он при своем удирании на юнкеров или гардемарин, понесших довольно большие потери, его прикончили бы на месте.
Из штаба округа доплелся до своего вагона; мой неожиданный из него вчерашний уход обошелся мне достаточно чувствительно: гайдовцы забрали мою золотую шашку, разворотили все купе и сперли оставленные в чемодане деньги (все мои наличные ресурсы в размере пяти тысяч романовскими и традцати тысяч сибирскими, скопленные мною для оплаты лечения).
Вагон был пробит пулями в нескольких местах; на вокзале весь нижний этаж и багажные помещения были завалены трупами убитых и расстрелянных; весь район охранялся юнкерами Инструкторской школы, и всем распоряжался старший батальонный командир полковник Рубец[1867] (бывший офицер 36 Сибирского стрелкового полка). Расстрелы все еще продолжались; экзекуцировали всех с зелеными погонами, захваченных с оружием в руках; таков был первоначальный приказ Розанова, вскоре после выхода им отмененный по требованию междусоюзной комиссии и замененный передачей всех бунтовщиков на рассмотрение военно-полевых судов.
Судя по звуку, расстреливали внизу и из пулеметов; мимо меня туда провели несколько мелких партий с такими рожами, при наличии которых нельзя было возражать против крутости расправы.
Пошел на [ «]Печенгу[»] повидать[ся с] Манакиным; по дороге видел вагон Гайды и его поезда, разгромленные только что командой калмыковского бронепоезда. Картина напомнила мне маленькие восточно-прусские городки, которые мы проходили в 1914 году после боев. Все внутри представляло из себя мелкую труху из осколков, обрывков и кусочков; получалось впечатление, что все это было пропущено через грандиозную мясорубку, а объяснялось тем, что калмыковцам стало известным, что в поездах Гайды было немало золота и ценностей и что все это было искусно запрятано в стенках и внутри вагонных сидений; посему все и было разбито, разворочено, распорото, осмотрено и прошло через несколько десятков рук.
Погромом поезда и объяснялось то непонятное сначала обстоятельство, что довольно долго после сдачи вокзала бронепоезд, стоявший на Эгершельде, продолжал робкими выстрелами покрывать железнодорожные пути; как мне говорил проводник нашего вагона, большой жулик и, по-видимому, даже участник в общем грабеже, это делалось для того, чтобы не допустить к поезду Гайды ни чехов, ни соперников своего лагеря.
Манакины просидели эти дни запертыми в своей каюте; все коридоры были набиты гайдовцами, и нашим заключенным пришлось слышать веселые разговоры на тему о том, как эта шпана собиралась «попировать и погулять» после ожидавшегося ею успеха, а одновременно и рассчитаться с кровопийцами-буржуями.
В первое время на [ «]Печенге[»] был штаб восстания; начальником штаба был Солодовников[1868], а при нем два неизбежных еврея.
Поздравил Манакина с избавлением от двойной опасности, так как во время пребывания в доме у Розанова узнал, что ввиду сведений о занятии [ «]Печенги[»] гайдовцами было решено в случае затяжки ликвидации восстания утопить этот пароход минами с действовавших со стороны бухты миноносцев.
На обратном пути встретил местного управляющего Добровольным флотом[1869] Кузьменко[1870]; ему пришлось провести очень скверную ночь: 17-говечером его арестовали и связанного заперли в пустую теплушку, которую и выдвинули к стороне Эгершельда вместе с несколькими другими – для прикрытия своего района от огня калмыковского бронепоезда.
Показал мне свою ночную тюрьму, пробитую и пулями, и осколками снарядов нашего миноносца; на счастье заключенного, траектория пуль шла довольно высоко и большинство пробоин оказались в верхней половине вагона.
На мой вопрос, как же чувствовалось во время этого заключения и обстрела, Кузьменко, очень флегматичный и много испытавший моряк, ответил, что почти все время он упрекал себя в том, что вышел к арестовавшим его в новой и очень хорошей шубке, которую с него не сняли, и этим подвергался двойной неприятности быть раненым или убитым и вместе с тем лишить свою жену наследования очень дорогой вещи.
При опросе взятых бунтовщиков выяснилось, что большинство присоединившихся к Гайде было обмануто сообщенными им сведениями о том, что правительство адмирала пало, а Розанов и местные власти бежали в Японию, и что на стороне Гайды все моряки, миноносцы, розановские егеря и броневики и даже часть команды калмыковского бронепоезда.
Были показания, что Солодовников в своей речи к восставшим призывал их стать под главенство великого военного вождя Троцкого, в возможности такого призыва я сначала сомневался, но пришедший в мой вагон Манакин подтвердил, что слышал из своей каюты (рядом с большой кают-компанией), что кто-то там ораторствовал на эту именно тему.
После обеда проехал к Розанову; там получены сведения, что третьего дня нами оставлен Омск, который подожжен красными со всех четырех сторон в отместку за то, что был белой столицей. По данным японской разведки, в Иркутске тоже было восстание эсеров, но также быстро подавлено; говорят, что все эти восстания были задуманы при проезде Гайды через Иркутск, где у него были тайные совещания с эсерами. Выходит, что я был прав, когда советовал адмиралу не пускать Гайду на восток, а отправить его – через Семиречье и Монголию – в Китай.
Познакомился с розановским серым кардиналом капитаном Крашенинниковым, начальником гражданской канцелярии, главной разведки и контрразведки и, как уверяли в Харбине, фактическим распорядителем в округе и крае. Розанов рекомендовал его мне как исключительно[1871] талантливого и верного человека, необычайно искусного организатора и исполнителя с одним только недостатком – ничем не сдерживаемой ненавистью к большевикам и связанной с этим склонностью к жестоким иногда расправам.
Первого свидания и довольно длинного разговора было вполне достаточно, чтобы сразу раскусить эту штучку; оказалось, кустарный вариант хабаровского провокатора и мерзавца ротмистра Фиошина[1872] с тем же нахальством, абсолютнейшим отсутствием каких-либо принципов, кроме собственного честолюбия и корыстолюбия, и даже с очень похожими на фиошинские приемами втирания очков, создания небывалых заговоров, измен и шпионств и пр. и пр.