При этом, работая в несравненно в более грязной, темной и выгодной для таких субъектов обстановке Гражданской войны, сей гусь развернулся, в очень крупном, сравнительно, размере, а сверх того, действительно, овладел доверием и волею Розанова.
Даже при первом разговоре, учитывая, несомненно, мои близкие товарищеские отношения с его начальством, он сразу и так же, как когда-то Фиошин, пытался ошеломить меня тонкостями своих разведывательных операций и их результатами.
Не зная, конечно, моего долгого опыта по знакомству с работой наших жандармских органов, он стал вываливать мне кучу своих сведений, полагая, что я должен был изумиться их широте и важности.
В своем старании, а может быть, и просто по глупой заносчивости и самовлюбленности, сей сверх-контрразведчик не замечал, что огромное большинство того, что он мне сообщал, делало объектами его наблюдения больше всего Хорвата, а затем разных русских персонажей, и в силу этого имело характер очень дешевенького внутреннего шпионажа, весьма у нас обычного и даже модного, но лишенного всякого практического значения.
Когда же я стал расспрашивать его об отношениях Гайды и чехов и о том, каким образом прозевали накопление здесь эсеров и всю подготовку восстания Гайды, то мой до тех пор очень словоохотливый докладчик сразу закис и быстро испарился, объяснив свой уход важными и срочными делами.
Откровенно высказал Розанову свое впечатление от знакомства с его любимцем, что вызвало целый поток возражений и попыток доказать огромный талант К. и его пользу для нашего дела.
Особенно не спорил, так как по опыту службы с Саввичем[1873], а потом и с Санниковым[1874], знал, что в подобных случаях это совсем безнадежно.
Как это ни странно, но таинственность разведки и контрразведки очень сильно влияет на случайно приткнувшихся к ней старших начальников, их гипнотизирует и очень легко отдает их в руки разных Фиошиных и Крашенинниковых, которые этим и пользуются и на этом создают свое положение. Ведь то, что, по-видимому, проделывается сейчас с Розановым его доверенным контрразведчиком, необычайно сходно с тем, что я застал в 1913 г. в Хабаровске, где на месте Розанова сидел Саввич, а Крашенинниковым был голубоглазый и ангелоподобный Фиошин.
Приказом Верховного правителя Забайкалье выделено в отдельный военный округ и подчинено Семенову, кроме того, откуда-то получен слух, что вскоре генерал Дитерихс будет назначен генерал-губернатором всего Дальнего Востока с особыми полномочиями. Нельзя возражать, что вообще с оставлением Омска чрезвычайно важно укрепить порядок и положение на Дальнем Востоке, но невольно напрашивается мысль, как это сделать, когда в Забайкалье сидит Гришка Семенов, а в Хабаровске его «младший брат» Калмыков, а на линии железной дороги орудуют чехи, а во Владивостоке интригуют и друг другу ножки подставляют наши милые союзнички, а атаманов нельзя и пальцем тронуть, так как этого никогда не позволят их друзья и торговые компаньоны – японцы.
В такой обстановке никто не справится; это заставило меня отказаться от назначения на Д[альний] В[осток], которое мне предлагали во время ухода Хорвата, ибо я понимал свое бессилие свернуть головы Семенову и Калмыкову, а без этого всякий старший там начальник был пустым нулем. Таким, насколько я теперь вижу, является и мой достопочтенный Сергей Николаевич[1875], пытающийся, по-видимому, дружить с атаманами, но без какой-либо от этого пользы; в особенности это бесцельно в отношении Семенова, который был сугубо оскорбленным назначением Розанова, ибо считал, что это место принадлежало только ему самому.
Помню, что в Омске это настолько чувствовалось, что там даже были предположения, что Семенов просто не пропустит Розанова в Приморье.
Между прочим, Сергей Николаевич очень невысокого мнения о качествах хваленого Дитерихса; он рассказывает, что когда после омского переворота Болдырев[1876] предложил Дитерихсу место военного министра, то тот категорически отказался, а на упрек Болдырева, что в такое исключительное время русскому генералу не пристало отказываться от исполнения своего долга, последовал холодный ответ, что это к нему, Дитерихсу, относиться не может, так как он был прежде русским генералом, а теперь стал чешским.
19 ноября. Розанов очень расстроен; выяснилось, что его любимый и доверенный начальник штаба Сыромятников находился в тайных сношениях с Гайдой, виделся с ним накануне выступления и только ожидал успеха восстания, чтобы перейти на его сторону; командир калмыковского бронепоезда, громивший гайдовский вагон, нашел там на письменном столе подлинный черновик приказа, подписанный Розановым 17 ноября и отдававший все распоряжения по атаке вокзала.
После этого начались дальнейшие разоблачения, причем некоторые гуси, собиравшиеся последовать за Сыромятниковым, немедленно его предали и раскрыли всю его деятельность.
Хорош, однако, розановский разведывательный сверх-талант Крашенинников, не сумевший вовремя все это обнаружить; совершенно невозможно даже предполагать, что он недосмотрел также предумышленно и вел двойную игру, ибо должен был знать наверняка, что в случае успеха гайдовского восстания ему грозила неизбежная петля, или если бы ему удалось спастись у японцев, то дальнейшим исходом было бы тайное бегство за границу и конец его великого визириата.
Гайда передан Чечеку, подписал обязательство в течение трех дней выехать в Шанхай и никогда уже не вмешиваться в дела России; последний абзац для него лично лестен, а для нас прямо-таки позорен.
Познакомились с розановским антуражем – невеселые впечатления; я знал С.Н. как товарища по училищу и академии и всегда думал, что едва ли он мог быть хорошим высоким начальником – слишком он был избалован хорошей личной жизнью и удачными условиями петербургской службы. На войне он вел себя доблестно и честно заслужил своего Георгия, но уже в Красноярске, на должности начальника района, одновременно с решительностью и распорядительностью, проявил несомненные атаманские замашки и не столько лично (для этого он был слишком порядочен), сколько путем излишнего доверия к лицам своего ближайшего окружения. Этим он доставил тогда немало забот адмиралу, и это же вынудило меня протестовать (хотя и не успешно) по поводу его назначения главным начальником Приамурского края[1877].
Как очень часто случается с такими доверчивыми людьми, около него собралась весьма полупочтенная компания, весьма умело пользующаяся его слабостями. Самый крупный гусь, конечно, Крашенинников, ловко прибравший к рукам все остальную, так сказать, адъютантуру и, по-видимому, ее подкармливающий. В адъютантуре состояли Нарышкин, Гуковский и Кузьминский[1878], а в свите постоянного окружения два офицера казачьего конвоя Левиз-Менар[1879] и Стрелецкий.
Хуже всех Кузьминский (племянник графа Л.Н. Толстого и двоюродный племянник Розанова), грязный авантюрист, способный на всякую гадость и подлость, отдающий именем командующего войсками самые беззаконные распоряжения, продающий разные льготные удостоверения и работающий в компании с такими же грязными авантюристами и дельцами, весьма обильно здесь кишащими.
За один сегодняшний день мои старые владивостокские знакомые познакомили меня с десятками предприятий этого «влиятельного родственника генерала Розанова», не только обирающего и реквизирующего, но и грозящего самыми жестокими репрессиями и расправами против не слушающихся.
В числе отдельных предприятий оказалась реквизиция винного погреба А.Г. Свидерского, в доме которого жил Розанов, причем это было сделано для какой-то грандиозной попойки, а прикрыто личным якобы приказанием главного начальника края, который никогда этого даже и не подозревал и во всяком случае не допустил бы ничего подобного.
Остальная свита вертится около Крашенинникова, предавается[1880] кутежам, принимала участие в раскрытии и ликвидации никогда не бывших заговоров и по-своему наслаждается жизнью, страшно компрометируя Розанова и весь режим и создав, в конце концов, легенду о постоянных кутежах и непросыпном пьянстве своего командующего войсками.
Когда в Харбине я услышал от Хорвата, что по данным его агентуры Розанов постоянно пьян, то очень удивился, т. к. знал Р. больше тридцати лет как веселого и размашистого, но корректного и никогда не пившего человека. Теперь я понял, откуда шли эти обвинения.
Я счел себя обязанным познакомить С.Н. со всеми этими данными; опять-таки по обыкновению таких доверчивых и избалованных людей, он сразу окрысился, назвал все это сплетнями враждебных кругов, но когда я ему представил неопровержимые факты отдачи Кузьминским от его имени самых беззаконных и грабительских распоряжений[1881], то так же скоро вскипел и немедленно приказал отчислить Кузьминского и выслать его в Харбин.
В общем, получалось что-то вроде маленькой Читы, но с разницей в том, что здесь это делалось без ведома старшего начальника, а в Чите не только с ведома, но и при участии.
Что касается моей оценки влияния Крашенинникова, то получилась полная обида, обычный по отношению ко мне упрек во мрачном и непомерно преувеличенном пессимизме и целый поток самых лестных восхвалений качествам, талантам, прозорливости, энергии, преданности, доблести и патриотизму этого совершенно-де исключительного человека, совершившего якобы уже невиданные подвиги в борьбе с большевиками в России и особенно на Волге.
Защита была такая ярая, что спорить с какой-нибудь надеждой на успех было бесполезно.
Вечером узнал о решении Розанова отчислить Сыромятникова и отправить его в Иркутск; если правда все то, в чем обвиняют С., то с ним следовало расправиться, возможно, круче и беспощаднее, как с несомненным изменником и предателем. И ведь он был не один; чуть ли не половина офицеров штаба округа была готова последовать его примеру в случае успеха восстания.