Понятна теперь та вялая позиция, которую занимал С. 17гои в ночь на 18е.
20 ноября[1882]. Не спал всю ночь; обдумывал положение Розанова и утром сделал донкихотский шаг – предложил ему исполнять обязанности начальника окружного штаба[1883] до приезда сюда заместителя (последний не был намечен Розановым, и я посоветовал предложить это место генералу Бурлину[1884], который знает владивостокскую обстановку и хотя немудр и ограничен, но очень работоспособен и старателен).
Пошел на это решение ради возможности принести хоть какую-нибудь пользу. Считаю, что мои личные отношения с Розановым позволят мне быстро многое поправить, а самое скверное немедленно устранить; кроме того, меня знает весь старый Владивосток и по трем сюда приездам можно думать, что по старой службе за мной сохранился порядочный авторитет, который должен весьма и весьма пригодиться для выправления достаточно корявого положения местных представителей власти. Затем по штабной службе у меня большой опыт, а в теперешнем составе штабных чинов имеется несколько старших офицеров, с помощью которых можно быстро наладить настоящую и истовую работу.
Делая столь неожиданное для С.Н. предложение, я вместе с тем предупредил его, что считаю необходимым иметь в виду, что для меня Калмыков – разбойник и убийца и что вся разведочная и контрразведочная работа должна находиться под моим контролем.
Розанов был очень обрадован моим предложением и охотно на все согласился, попросив только дать несколько времени на исполнение порядка подчинения Крашенинникова ввиду его второй должности начальника личной канцелярии по гражданскому управлению.
Дополнительно предупредил Розанова, что самым решительным образом отказываюсь от какого-либо участия в политических делах и буду держать себя с союзниками самым самостоятельным образом; одновременно просил помнить, что по состоянию здоровья гожусь только на чисто кабинетную работу.
За день у меня перебывало много старых знакомых и офицеров прежнего гарнизона; из их рассказов узнал много мелких, но характерных подробностей современного здесь положения и всевозможных деяний розановского антуража, прикрывающегося почти всегда именем и распоряжением командующего войсками или главного начальника края; между прочим, узнал, что как союзники, так и наши при них сателлиты добрались до полковых складов, в которых хранились вещи ушедших на войну офицеров 3йи 9йдивизий, и теперь все квартиры разных больших, средних и малых персон обставлены весьма комфортабельно за счет этого подлого грабежа и мародерства.
21 ноября. Усилившееся нездоровье и вчерашние печальные рассказы заставили меня написать Розанову с просьбой освободить меня от данного ему обещания, так как очень боюсь, что мы сразу же на чем-нибудь так разойдемся, что от моей службы не только ничего не получится, но мой уход вскоре после принятия должности произведет неблагоприятное впечатление; поэтому мне кажется, более полезным устраниться, а временное исполнение обязанностей начальника штаба может нести и подполковник Смирнов.
Получив мое письмо, Р. примчался ко мне в вагон и упросил не отказываться, обещая полное содействие во всех моих планах и реформах.
Приходил Акацатов; красочно описал все, что здесь творилось во времена Иванова-Ринова и что продолжается и теперь; рвачи, авантюристы и насильники чувствуют себя, как рыба в воде; консервативное население совсем растерялось, а некоторые дошли до того, что начинают думать, что при всяком другом решении будет лучше.
Во всей области страшно развилось партизанство, и, по сущности, законная, правительственная власть имеет значение только в городах и отчасти вдоль железной дороги, да и то только потому, что на ней стоят союзники (из коих американцы настроены безусловно против нас и весьма благосклонны и попустительны к партизанам разных колеров, приравнивая их к истинным представителям русского патриотического населения).
Американская двуличность, конечно, не похвальна, но ведь, по правде сказать, коль оценивать и судить нас по тому, что творят Семенов, Калмыков и розановский антураж, а прежде выделывал Иванов-Ринов, а отчасти даже и Хорват, то, быть может, американцы и правы, относясь к нам недружелюбно. За грязью и туманом исполнителей нельзя видеть тех высоких идей, которые являются общей целью нашей белой борьбы и за которые борется большинство.
22 ноября. Вступил в исполнение обязанностей; работы предстоит выше головы; штаб округа был до сих пор каким-то политическим кабинетом и распухшей контрразведкой; о самих войсках округа никто не думал и не заботился, и надо только удивляться, как части до сих пор еще не разбежались.
Узнав о моем назначении, приехали городской голова, председатель Биржевого комитета и некоторые влиятельные старожилы, выразить радость по поводу моего приезда и обещали полное содействие во всем, что мне потребуется для пользы дела.
Все это очень приятно, но, по сущности, только ласковые слова и главным образом в надежде получить теперь защиту от разных уязвлений, от которых раньше такой защиты не было.
Для меня главное – войска и приведение их в надлежащий порядок и благоустройство, что после всего, принесенного революцией и всем последующим кавардаком, представляет огромные затруднения, особенно серьезные ввиду почти полного отсутствия командного состава и настоящих офицеров.
Говорил по этому поводу с генералом Смирновым[1885] и со старыми приамурцами Станишевским[1886], Делимарским[1887], Ешковым и некоторыми другими и получил от них самые безотрадные данные об офицерском составе частей гарнизона и беспорядках в хозяйстве и о настроении нижних чинов.
При разгроме гайдовского поезда калмыковцы захватили очень много документов, но Розанову их не сдали, а отправили своему атаману в Хабаровск. Розанову же они хотели преподнести в презент все русские ордена Гайды, но С.Н., конечно, отказался от такого подарка.
С большой помпой похоронили юнкеров инструкторской роты, убитых при взятии вокзала; с «большой» по современным послереволюционным масштабам; по старому владивостокскому масштабу все было серо, мизерно, убого, распущенно и не по-военному.
23 ноября. Принялся за работу самыми бешеными темпами и сразу наткнулся на неожиданное препятствие, так как все остальные военно-окружные управления, от которых зависят срочные распоряжения по всем видам снабжения войск, оказываются в плену у Калмыкова, который не позволяет им выехать из Хабаровска; начальники этих управлений приезжают сюда периодически, а все остальное производится путем длительной переписки (служебная добросовестность теперь на манер белого слона). С такими «порядками» далеко не уехать!
Другая, еще более неприятная неожиданность – это прекращение нормальных денежных ассигнований, шедших для округа из Омска и нарушенных эвакуацией Военного министерства. Приходится ждать конца переезда в Иркутск и утрясения довольствующих учреждений на новых местах.
Принял первый доклад Крашенинникова, «для сведения» только, так как пока он мне еще не подчинен и находится в исключительном распоряжении Розанова, как командующего войсками и главного начальника края.
Вид у него надутый и настороженный, все время старался произвести впечатление и наблюдал за результатами. Я молча слушал; выводы – самая посредственная стряпня малограмотного, но дерзкого и самовлюбленного дилетанта, весьма бестолковый винегрет из международных союзнических дрязг и внутренне-российских политических соперничеств, подковырок, честолюбий, корыстолюбий и т. п., и все это на соусе грошовых, но острых сенсаций и разоблачений; опять-таки огромное сходство с теми непомерно раздутыми сводками и ведомостями, на которых Фиошин сделал свою карьеру у Саввича и на которых потом сломал у меня свою дутую репутацию.
Высказал докладчику, что до перехода в разведывательной части штаба округа в мое подчинение могу только рекомендовать, чтобы вся наша энергия и все личные и денежные средства направлялись на борьбу с большевиками, ибо для военного командования нет особенной надобности следить за Хорватом, Арнольдом[1888] и даже за союзниками; для этого у нас нет ни лишних людей, ни лишних средств; наш главный враг – большевики, эсеры и, как это ни прискорбно, наши собственные атаманы, и против них должны быть напряжены все наши усилия; надо направить главный удар на революционные и партизанские организации, найти их верхушки, вонзить туда внутреннюю агентуру и при всякой возможности бить по головам, не останавливаясь ни перед какими мерами – пора снять белые перчатки, но не в том, конечно, смысле, как то я видел в Омске и Харбине, где нравы и порядки были не лучше Чеки, а кое в чем и похуже.
Добавил, что при меньшей «разбросанности» работы нашей контрразведки весьма вероятно, что все махинации Гайды и эсеров, двойная игра Сыромятникова и многое другое были бы своевременно раскрыты.
Крашенинников ушел от меня мрачнее ночи; несомненно, с сегодняшнего дня у меня одним врагом больше и, как когда-то в Хабаровске, из довольно грязного и беспринципного лагеря (тогда настоящий жандарм, а теперь доморощенный, послереволюционный).
24 ноября. Приказал ликвидировать театры, содержимые штабом округа; для влиятельных лиц и для нужных союзных офицеров – это негласные публичные дома, а для всякой тыловой сволочи и так называемых артистов – удобное место для спасения своей шкуры от мобилизации.
Собрал кое-какие сведения о состоянии войск (настоящей отчетности и осведомления до сих пор нет). Положение в общем отчаянное – до сих пор нет теплой одежды и в караулы и на посты ходят в летних рубахах, фуражках и в рваных сапогах. Необходимых запасов продовольствия не заготовлено, и части перебиваются частными покупками; при таких условиях, усугубленных высокими ценами и неопытными, а в большинстве чересчур уж опытными начальниками хозяйственной части, довольствие нижних чинов поставлено отчаянно скверно. Где же при таком кавардаке надеяться на прочность и верность наших частей; ведь революция и восстания начинаются всегда с брюха. Сейчас, знакомясь с тем, что у нас делается, могу только удивляться терпению послереволюционных солдат.