Тщетно пытался убедить Розанова в нелепости всех слухов; по этой части он всецело в руках Крашенинникова.
Дошло до того, что Чечек приехал к Розанову и выразил ему свое крайнее удивление по поводу мер, направленных открыто против чешских войск, которые ведут себя лояльно и нейтрально.
Тем не менее Розанов все-таки был у Ойя и выразил ему невозможность спокойно и продуктивно работать, когда постоянно приходиться ожидать всяких волнений, инспирируемых теми, кто должен нам помогать, подразумевая под этим чехов и американцев.
Видел впервые японского главнокомандующего и его начальника штаба Инагаки[1895] – два гладких, самодовольных японца с непроницаемыми рожами и стереотипной улыбкой. Оба говорят по-немецки, и это облегчило разговор.
Ойя весьма откровенно ответил, что ручается, что чехи будут держать себя спокойно, так как знают, что их отъезд на Родину зависит сейчас от японцев, а потому с ними ссориться не будут; что же касается американцев, то их командование сохраняет полный нейтралитет, а если симпатии отдельных персонажей американского отряда не на нашей стороне, то он, Ойя, не считает себя вправе путаться в столь деликатные подробности.
Все это очень мило, но остается фактом, что чехи и американцы спрятали у себя в казарме большинство вдохновителей и исполнителей гайдовского восстания, а американский караул «случайно упустил» группу второстепенных главарей, сданных ему под охрану.
28 ноября. Проехал граф Келлер, едущий к адмиралу с секретным поручением от германского Министерства иностранных дел и как будто бы с какими-то предложениями по части борьбы с большевиками. Не поздно ли?
По семеновской разведке японцы собираются подвезти сюда еще четыре дивизии и сменить ими чехов; с одной стороны, маловероятно, так как этому воспротивится Америка, а с другой – Ойя вчера еще говорил Розанову, что, быть может, ему потребуются еще дополнительные казармы, и просил об этом подумать.
Из Сибири никаких известий. Чехи, владеющие всей телеграфной связью, осведомлены, но держат все про себя. Одно бесспорно – делается что-то тревожное и нехорошее.
Опубликована нервно-больная телеграмма адмирала на имя Гирсы и Павлу[1896] с обвинением их в шантаже; последнее, быть может, и правда, но какая может быть польза от таких выпадов. Ведь вся сила в руках чехов, они занимают всю сибирскую магистраль, и от них зависит снабжение и движение отступающих армий, т. е. вся их судьба.
Если мы молчали и не ссорились, когда это до известной степени было возможно, не представляло для нас опасности и опиралось на какую-то реальную силу, то разве можно лезть на рожон в нашем теперешнем положении и так резко и оскорбительно тыкать в глаза, хотя бы и правдой.
Не знаю, вспоминает ли теперь адмирал мои предостережения в отношении чехов и мои советы сделать все возможное, чтобы отправить их домой, не останавливаясь ради этого ни перед какими и даже золотыми расходами.
Все больше и больше разговоры об усилении общего и резкого недовольства по части недостатка хлеба и мяса, грозят уже не политическими, а голодными бунтами.
В Читу отбыл номинальный помощник Розанова генерал Семенов-Мерлин, назначенный к Гришке; это может быть началом большого подвоха под С.Н., ибо Мерлин настроен против него; для характеристики же самого М. достаточно указать, что в дни гайдовского восстания он спрятался у американцев и не показал даже своего носа.
29 ноября. На сибирском фронте очевидно совсем плохо; получена паническая и истерическая телеграмма Сахарова; в ней довольно смутно дана весьма скверная обстановка, умоляется сохранить в наших руках Новониколаевско-Барнаульский район и просится сообщить, «что еще нужно для победы». Все содержание показывает полную потерю спокойствия и рассудительности; какое-то нелепое «всем-всем».
Начинаю уже весьма ругать себя за проявленное неделю тому назад донкихотство; очень уж я не подхожу ко всем здешним нравам и порядкам; о долге, обязанностях и необходимости самой напряженной и идейной работы здесь мало кто думает; от старых понятий о честности и порядочности остались жалкие следы.
Чтобы все это сломать, нужна сила, а также и время для замены; начни я это делать, все поднимется против, а мое начальство едва ли окажется на моей стороне.
Получены ужасные новости – весь чешский массив, вытянувшийся вдоль сибирской магистрали, трогается на восток; при этом беспощадно забираются все паровозы и все запасы топлива; на западе – ни одного локомотива, что равносильно гибели отходящих армий и находящихся при них десятков тысяч небоевого элемента, преимущественно жен и детей наших офицеров.
Об этом Сахаров официально уведомил всех союзных представителей. Главный и опасный нарыв, сидевший в нашем тылу, лопнул в самое опасное для нас время и обрек на ужасы голода и мороза десятки тысяч людей. Вместе с тем гибнут и все эшелоны с запасами снабжения, растянутые между [Ново-]Николаевском и Иркутском. К несчастью, Сахаров еще более ухудшает положение, грозя чехам принятием против них решительных мер. Надо спросить, чем, где и с какими последствиями.
Подражая немцам, можно только молиться «Боже, покарай чехов!» и добавлять и «спаси наших».
Остановить чехов некому, а, главное, им нужно вывезти все награбленное в Сибири добро, под которое заняты тысячи вагонов.
Подал Розанову доклад о необходимости ходатайствовать перед союзниками, чтобы чехов от Харбина свернули на Чань Чунь и Дайрен, дабы этим избавить Дальний Восток от этой грозы.
30 ноября. Непременно убедился, что по сущности здесь нет ни командования, ни штаба округа, ни штаба крепости; вместо них какие-то хилые и туманные подобия – такие же мельницы без жерновов, какие я видел в Омске. Чтобы это излечить, нужны соответствующие люди, а их меньше, чем если бы кот наплакал. В штабе округа есть еще два-три старых офицера и хороших работника, а штаб крепости – сплошная помойная яма, погрязшая в осведомлении и шпионстве за своими же русскими учреждениями и начальниками; при этом имею уже данные считать, что часть нашей агентуры служит одновременно и в разных союзнических разведках; сие по теперешним нравам весьма понятно – мы платим сибирскими, а союзники – в валюте; родина же, честь и все прочие стеснительные принципы давно уже позабыты этой стервятиной.
С Запада получены неприятные сведения о крахе Юденича; как и всегда, беда не приходит одна.
Семенов все же отозвался на мой призыв поддерживать адмирала; за его приказ всеми силами подняться на помощь Верховному правителю и главнокомандующему ему многое можно простить. И опять грызет подлое сомнение «а не поздно ли уже?»
Семеновцы рассказывают, что, по их сведениям, Семенову-Мерлину предложен пост министра иностранных дел в кабинете Пепеляева[1897], сменившего Вологодского, играют, очевидно, на его службе военным агентом, но то впечатление, которое он на меня произвел здесь во Владивостоке, не дает права радоваться такому назначению – фат, бабник, любит широкий и разгульный образ жизни.
Прибыли сюда Дитерихс и Хрещатицкий, понюхали и, кажется, собираются в Харбин. Дитерихс, конечно, безопасен, ну, а от Хрещатицкого можно ожидать любой гадости, в особенности, если это сопряжено с возможностью на этом заработать.
1 декабря. Говорил по аппарату с Гинсом[1898]; положение похоже на катастрофу; узнал новый состав министерства; министром финансов назначен Бурышкин[1899], а внутренних дел – Червен-Водали[1900]; два очень печальных недоразумения[1901], особенно же Поль Буре[1902] в роли руководителя финансов в такое исключительное время; не только на меня, но и на других сей стилизованный фрукт нового поколения московского купечества произвел впечатление шута горохового (его и прозвали в Омске Поль Буре).
Такое же недоразумение и Червен-Водали, или по омской же кличке Червен Водолей – по его привычке говорить долго и монотонно на манер журчащего фонтана. Лично он, по-видимому, идейный и порядочный человек, но ведь этого очень недостаточно для такой чудовищной работы, какая ложится на плечи министра внутренних дел. Остались Петров и Шумиловский.
С чехами временное перемирие; Гирса полуизвинился за свой меморандум, но это только в области обмена нотами. Паровозы по-прежнему все у чехов, а наши эшелоны, брошенные на станциях, обречены на гибель – этого, кажется, уже не устранить. Сильные духом, конечно, пробьются, а все остельное погибнет и попадет в красные лапы.
Получая последние приказы Сахарова, был готов выть от отчаяния; нужно же было получить это Божеское наказание с багажом командира дисциплинарной роты на положение главнокомандующего в самые тяжкие для нас дни.
Выпущены приказы о всенародном (!!) ополчении и об образовании в течение 48 часов губернских, уездных, волостных, деревенских комитетов обороны. Только бетонная голова этого пустобреха могла додуматься до такой ахинеи.
Особенно замечательны эти 48 часов при сибирских условиях оповещения и снабжения и при остро враждебном отношении к нам подавляющего большинства крестьянского населения.
Недурны также подробные указания по части обнаружения и обезвреживания большевиков и им сочувствующих. Нет никакого сомнения, что все это рождено и разработано двумя родственными душами и двумя скорбными главами: Сахарова и Иванова-Ринова.
Вся эта химера возглавлена всероссийским инспектором народной обороны с соответственным управлением. Инспектором, конечно, вылез особо падкий на такие места Голицын, отправившийся немедленно в тыл для организационной работы, ну, а что касается помощника инспектора, то, узнав, кто он, я буквально ошалел; оказалось, что это Кронковский