Японцы болтают разное: по одним, будет обязательная оккупация всей Сибири и для этого будто бы назначены и ожидаются к прибытию еще две дивизии; другие же категорически это отрицают, добавляя, что Америка решительно отказалась дать на это свое согласие, а остальные союзники, давно уже охладевшие по части оказания нам помощи, стали на сторону Америки.
Послал телеграмму в Читу с запросом, успели ли вывезти из Иркутска военно-учебные заведения. Я поднял этот вопрос еще в начале декабря, прикрыв его очень благовидным предлогом освобождения помещений Иркутска для эвакуируемых из Омска государственных учреждений.
Принудительное согласие было получено, но, как всегда, приведение в исполнение задержалось разговорами о местах эвакуации и недостатком вагонов. Я телеграфировал генералу Карликову[1975] грузить что можно и везти, не ожидая точного распределения и указывая, что часть возьмет Забайкалье, а остальное отправим в Хабаровск и на Русский остров, но из этого ничего не вышло.
Теперь очень боюсь, что училища, корпус и институты попали в иркутскую кашу со всеми неизбежными от сего последствиями.
Вспоминаю, как поносили и ругали меня омские мамаши, когда я, никого не спрашивая, приказал нагрузить омский Сибирский корпус и отправил его во Владивосток на Русский остров. Теперь те из них, кто не попал в ледяные ужасы омской эвакуации, должны молиться за меня Богу, что я спас их сыновей от неизбежной гибели.
Никонов, у которого я справлялся по поводу Иркутского училища и корпуса, думает, что они там остались, ибо известно, что юнкера принимали участие в уличных боях.
12 января. Центр всего управления перенесен в штаб крепости, куда сосредоточились все накопившиеся здесь семеновцы. Вериго имеет совсем победоносный вид, говорит открыто о покорении под нож всех непокорных, но особенно интересуется вопросами о ликвидации эгершельдских запасов. Передвижение меридиана японских симпатий видно по полковнику Изоме, игравшему раньше в неразрывную дружбу с Розановым, а теперь все чаще и чаще появляющемуся в кабинете Вериго.
Видел Манакина; в Японии он жил рядом с домом, занятым женой семеновского главного интенданта генерала Федотьева (знаю его по Амурскому каз[ачьему] полку, где он был полковым адъютантом), и ему пришлось видеть те грандиозные траты, которые ею производились, иены лились, как вода. Ясно, что всей такой публике нужны обильные источники для продолжения уже привычного для них образа жизни.
Заходил в контрразведку, уже перешедшую в ведение штаба округа; по ее сведениям, партизанские отряды растут неудержимо; Никольск уже окружен ими со всех сторон; в полках 9 дивизии настроение очень неблагополучное, особенно в расположенном здесь тридцать пятом полку, укомплектованном очень сомнительными элементами Амурской области.
13 января. Последний день проклятого 1919 года[1976] наградил нас страшным тайфуном. Просидел дома; пешком никуда не дойти, а кроме того, все время в воздухе носились листы сорванных крыш (больше, чем в наши времена, – очевидный результат пятилетнего «моратория» по ремонту крыш).
По распоряжению адмирала, как-то до нас добравшемуся, получил от Розанова три тысячи иен как пособие для поездки для лечения в Японию. Глубоко тронут этим ко мне вниманием, оказанным в такое тяжелое для самого адмирала время. Не знаю только, ехать ли сейчас в Японию и не сберечь ли эти деньги на черный день. Жалованье, хотя и на сибирские, я все же получаю, а будущее закрыто очень мрачными тучами.
Вечером до меня добрался Станишевский, вернувшийся опять на насиженное место в штаб крепости (он там ходячая справка по всем делам и вопросам); он слышит многие разговоры толкущихся там семеновцев, хвастающих, что скоро здесь будет вторая Чита и всех возьмут в настоящие атаманские ежовые рукавицы. Об остальном, о состоянии войск, о развитии партизанского движения и о том, что же будет дальше, никто и нисколько не интересуется; заняты самоназначениями на разные должности, выбором и обстановкой квартир, нарядом автомобилей и прислуги и предварительными пока, кутежами в сообществе молодых японских офицеров; появились уже кандидатки на амплуа Машки Шарабан[1977] разных рангов.
Кое-кто из состоятельных владивостокских старожилов запаслись уже паспортами и билетами на Цуругу или Шанхай, зная по опыту Читы о возможных для них последствиях установления здесь «настоящего» атаманского режима и будучи достаточно хорошо осведомленными о «читинских рекордах» белого чекиста Вериго.
14 января. Новый 1920 год[1978]. Что-то он нам принесет. Казалось бы, ничего не может быть хуже его предшественника, но сейчас все ауспиции[1979] весьма грозные. По последней сводке, Иркутск занят партизанами какого-то Карандашвили[1980]; где Каппель и что делается с армией, неизвестно. Сейчас, когда более чем когда-либо необходимо полное и верное осведомление, все его органы онемели; отчасти в этом виновата Чита, установившая собственную цензуру; со стороны получается впечатление, что семеновские поводыри решили сделать главным и единственным фокусом внимания своего новорожденного главнокомандующего, а все остальное как бы вывести в расход.
Совершенно не понимаю позиции союзников; помогают ли они нам или же все это одна только комедия? Крах омского режима и потеря нами всей Сибири настолько очевидны, что следовало что-то предпринять. Если решили базироваться на Семенова, то неужели же у союзных здесь представителей не хватает мозгов на то, чтобы сначала самым решительным образом продезинфекцировать[1981] Читу и оставить там одного только атамана, и на нем, как на топоре в нашей сказке, сварить новую кашу.
Ну, а если по общей конъюнктуре над всем висит и господствует влияние жульнической компании Куроки и японских рвачей, всецело поддерживаемых своим правительством, то честнее и благороднее закрыть союзную лавочку и предоставить нас своей судьбе, и во всяком случае, не разговаривать с товарищами Карандашвили и Ко, как делают сейчас Жанен и Сыровой, обязанные защищать правительство адмирала, ими признанное.
15 января. Из японского штаба проскользнули какие-то смутные слухи, что в Чите произошли не то беспорядки, не то нападение красных партизан. Американское командование объявило, что их войска спешно снимаются с охраны железной дороги и вывозятся в Манилу. Можно только сказать: «Скатертью дорога», пользы от вас было ноль, а вреда вы принесли слишком много, и вы сами и ваше пресловутое демократическое правительство. Не будь вашего вмешательства, японцы могли значительно раньше сменить чехов, а тогда все могло перевернуться совсем иначе, чем теперь. Свернуть шею атаманам вы не смогли, а на моральную, а кое-где и тайную матерьяльную поддержку красным партизанам, ваш Гревс и Коока-зались способными.
Опять заходил Никонов; по-видимому, желает использовать мое знание владивостокских условий для своих целей; несомненно, что он и Вериго собирают матерьялы для будущего утопления Розанова, могущего сильно поплатиться за подвиги своих приближенных. Сейчас идет секретное обследование махинаций все того же Кузьминского; уже выяснено, что сей гусь провел весьма крупную мошенническую сделку с фирмой Буа Ландри, устраивая для нее незаконный ввоз крупной партии иностранных вин и получив за это «на имя командующего войсками округа» приличную взятку винами и закусками на несколько сот тысяч рублей.
Другой, состоявший в распоряжении Розанова, полковник Степанов (из казанских героев и чешских приятелей)[1982] истребовал для командующего войсками двадцать ведер спирта! Теперь понятны те сплетни о непрерывном пьянстве Розанова, которыми был полон и ныне полон Харбин.
Зная С.Н. с училища и встречаясь во время всех поездок в Петербург в 1907–1913 годах, я мог давать голову на отсечение, что он отличался всегда очень умеренным образом жизни, и потому был поражен, когда еще в Омске стали поступать донесения об его разгульном поведении.
Недурно его отблагодарили его же подчиненные.
16 января. Тяжелый и прискорбный день. Полковник Изоме сообщил, что чехи передали адмирала в руки Иркутского эсеровского «правительства» (так и сказано «правительства»; настолько глубоко упало это название)[1983]. Одновременно Семенов объявил, что на основании последних распоряжений адмирала принимает на себя всю полноту верховной власти и верховного командования. Итак свершилось, и омское действо пришло к небывало трагическому концу. По-видимому, не подлежит сомнению, что роль Иуды в гнуснейшем омском предательстве сыграл Жанен, а исполнителями были чехи. Очень темна роль японцев, у которых в Забайкалье было достаточно сил, чтобы играть там главную роль и заставить чехов самым серьезным образом с собой считаться; чехи могли чихать на Семенова, но отлично понимали всю гибельность для себя каких-либо серьезных столкновений с японскими войсками.
Под страшным ударом известия о предании адмирала в моей голове зашевелились ужасные подозрения о возможности умышленного бездействия японцев, решивших-де не мешать ликвидации всех остатков Омска, до адмирала включительно, с тем, чтобы пустить в ход свою уже подготовленную читинскую махинацию.
В былые времена, при старой самурайской этике, такое предположение было бы совершенно невозможным nonsens’ом, но теперь после тех гибельных изменений в нравственном кодексе, которые внесли в японское офицерство гнилые порядки их интервенции, мой пессимизм имеет право на некоторые основания.
Очень многое, что я наблюдал в Харбине и Владивостоке и что подтверждалось многочисленными рассказами и сообщениями о поведении влиятельных японских начальников и офицеров в Чите, наводило меня всегда на грустные мысли о слабой сопротивляемости японцев не только против чужеземной физической инфекции, но и против нравственного разложения, вносимого соприкосновением с гнилыми влияниями пресловутой европейской цивилизации, не говоря уже о той грязи и гнили, которые развились у нас в Чите и Харбине и отчасти во Владивостоке.