17 января. Иркутская трагедия не оставляет сомнений в грандиозном размере постигшей нас катастрофы. Не говоря уже о самом факте самого подлого предательства по отношению к признанному союзными державами носителю верховной власти и старшему представителю военного командования, нам надо считаться с потерею всего золотого запаса и всего снабжения, находящегося в Иркутске и к западу от него (в одном только Иркутске было сосредоточено медицинского снабжения на десять корпусов).
Вспоминается август [1919 г.] и моя борьба по вопросу о необходимости эвакуировать Омск и мои самостоятельные распоряжения об отправке большей части запасов военного снабжения в тыл с эшелонированием между Красноярском и Иркутском. Не будь читинской западни, я не постеснялся бы бросить часть запасов и в Забайкалье, где для этого имелись подходящие склады и помещения, но опасность захвата их Семеновым – более чем вероятная, тогда меня остановила.
Восстает опять грозный вопрос: с чем же мы будем продолжать борьбу; золота нет, а союзники, как то показал опыт Омска, продают только за наличные и деньги вперед; военного снабжения в тылу очень мало, патронов, по последней справке, в окружном артиллерийском управлении только 1 ½ миллиона. Рассчитывать на какие-нибудь кредиты от союзников теперь просто глупо; мы им уже не нужны, особенно после гибели золотого запаса, на который они так точили свои зубы.
Началась сплошная отправка американских войск восвояси; на прощание пьянствуют и безобразничают, как бы стараясь побить все прежние рекорды. Из Читы прибывают новые персонажи – из отборных специалистов по семенизации и иенизации. По последним сведениям, Каппель пробился мимо Красноярска и движется на восток.
В семеновском окружении вновь появился и лезет наверх Хрещатицкий; Вериго объясняет это добротой атамана и его неумением отказывать, когда его умильно просят.
18 января. Семенов несколько опоздал, приказал Вериго наложить лапу на находящую[ся] во Владивостоке кредитную канцелярию, но начальник последней как будто бы предвидел эту опасность и несколько дней тому назад перевел все валютные ценности за границу в распоряжение наших послов. Таким образом, самый крупный и жирный налет не удался.
Японцы сообщили Розанову, что завтра во Владивосток приезжает Болдырев, который затем отправится в Читу; явление совершенно неожиданное, непонятное и совершающееся с разрешения, а может быть, и с одобрения японского правительства; иначе Болдырева сюда не пустили бы; весьма возможно, что в его лице проектируется какая-нибудь подпорка или дополнение к Семенову.
Хорват ответил на провозглашение Семенова Верховным правителем и объявил, что остается единым и независимым представителем российских интересов и власти в полосе отчуждения; при этом особенно подчеркнул, что верховные права в полосе отчуждения принадлежат Китаю.
Харбинская лисица пожинает плоды своей собственной неумной и вредной для России политики; способствовал зарождению и подкармливанию атаманщины, несколько раз спасал Семенова от финансовых крахов, а теперь сам от него спасается, несомненно отдавая в жертву наши законные здесь интересы. Ничего этого не случилось бы и сидел бы он здесь неприкосновенным ни для кого охранителем дороги и прав России, если бы остался на почве абсолютного политического нейтралитета и исполнения обязанностей ответственного хозяина огромного железнодорожного предприятия с его весьма сложным международным положением и особыми правами.
Местные семеновские круги мечут громы и молнии, клеймят Хорвата гнусным изменником и готовы требовать от китайцев его выдачи на суд и расправу. Вина его в прошлом, а сейчас он не мог поступить иначе, ибо нельзя же было допустить читинских хапуг и насильников воцариться в полосе отчуждения. Мы не знаем, каким актом адмирал передал свою власть Семенову, но знаем отлично и бесспорно, что по закону адмирал не имел права этого сделать, ибо сам утвердил решение Совета министров, что его единственным преемником и заместителем является генерал Деникин. В силу этого после предательства адмирала и провала куда-то всего Совета министров Семенов мог временно считать себя главнокомандующим на Дальнем Востоке, потерявшим связь с центральным правительством, но не более.
19 января. Пришло сообщение, что в Чите одобрили составленный еще при мне проект преобразования Инструкторской школы в военное училище с полуторагодовым курсом; вместе с тем Калмыков тоже разразился приказом об открытии в Хабаровске военного его имени училища.
Идея бесцельности дальнейшей междоусобной войны, родившаяся в Амурской области, перебросилась в Никольск; находящийся там генерал Маковкин[1984] обратился к партизанам с предложением прекратить восстание и помириться, угрожая в противном случае японцами, которые-де решили не допускать сюда большевизма и в случае надобности сумеют с ним справиться.
Другая весьма красочная фигура никольского гарнизона, полковник Враштель[1985], имел даже свидание с одним из главарей партизанства Степаненко[1986], который ему заявил, что партизаны не большевики, борются только против беззакония и насилия и готовы прекратить военные действия и вернуться по домам, но только при твердо гарантированном обеспечении от каких-либо преследований за прошлое, т. е. при условии полной амнистии.
По словам Маковкина, Враштель вынес самое благоприятное впечатление от встречи с партизанами и уверен в их искренности и готовности бросить сопки и вернуться к мирной жизни.
Розанов просил моего совета, я высказался за удовлетворение желания, совместно заявленного старшими представителями никольского гарнизона и одним из главных вожаков сопочных партизан, так как считал это несомненно полезной мерой, долженствовавшей вытянуть из партизанщины те местные элементы основного крестьянского и казачьего населения, которые пошли туда под влиянием порыва или какой-нибудь обиды или были сманены или принуждены. С их уходом все движение должно было потерять местное сочувствие и матерьяльную поддержку, делалось чужеродным, а борьба с его остатками становилась возможной даже для наших слабых сил. Надо было только одновременно принять самые срочные и энергичные мероприятия по установлению в областях и уездах твердого и законного порядка и по удовлетворению нужды населения в продовольствии и предметах первой необходимости.
20 января. Официально объявлено, что 15 января чешское командование передало иркутскому эсеровскому правителю Верховного правителя и нового председателя Совета министров[1987] Пепеляева, находившихся в поезде на ст. Иннокентьевской.
Нет выражений для заклеймения этой гнуснейшей подлости. Преданы высшие представители верховной государственной власти, признанной всеми союзниками; преданы благородные и честные люди, поверившие Жанену и Кои отдавшие не только себя, но и все то, что олицетворяли и чему служили, под охрану союзнической чести и союзнических обязательств.
Невозможно даже представить, что могло побудить Жанена и Сырового совершить такую беспримерную подлость. Не могли же они испугаться какого-нибудь Карандашвили или эсеровско-большевистской банды, которых можно было разогнать и ликвидировать одним японским батальоном.
Под напором бушевавшего во мне негодования написал Жанену телеграмму следующего содержания: «Получил известие о предании Верховного правителя адмирала Колчака повстанцам и о заключении его в иркутскую тюрьму. Продолжаю пока верить, что это известие ложно и что лица, коим адмирал доверил свою судьбу, не запятнали себя гнусным предательством. [В] противном случае считаю, что лица, задержавшие адмирала, не позволившие ему выйти из сферы опасности и имевшие возможность его беспрепятственно оттуда вывезти, совершили бесчестное деяние, которому у честных людей нет названия, каковы бы ни были их политические убеждения. Как старый русский офицер, отдавший пять лет жизни на борьбу за общесоюзное дело, прошу Ваше Превосходительство своим авторитетным разъяснением развеять нашу русскую тревогу, а если позорное деяние совершено, то сообщить нам и всему миру, кто это сделал, а также сообщить, какие меры приняты Вами для освобождения адмирала….»
Знаю, что мое обращение должно остаться гласом вопиющего в пустыне, но не могу остаться безмолвным; больно только, что телеграфные условия не позволяют применить те эпитеты, которые были бы способны выразить мое негодование и мою оценку совершенного предательства.
От чехов можно было всего ожидать, но Жанен в Омске производил впечатление, не позволявшее думать, что он способен на такую подлость.
Приехал Болдырев, долго сидел у Розанова; все данные за то, что он появился здесь с одобрения японцев, собирающихся использовать его для какой-то новой комбинации из него, Семенова и «демократической общественности» (комбинация весьма сумбурная и ничего путного не обещающая). По рассказу Розанова, у Болдырева разработана полная программа, требующая немедленного прекращения всех вооруженных действий, образования новой государственной власти в сотрудничестве с эсерами, а при исключительных условиях даже с большевиками; и в организации новой армии, так как по словам Б., русский народ не допускает возможности продолжения пребывания на своей территории иностранных штыков и постороннего вмешательства.
Выслушал эту удивительную белиберду и даже не удивился – два года революции отняли, очевидно, эту способность; слишком много чуши и идиотства пришлось за это время увидеть и испытать.
Разве в здравом уме можно верить в соглашение с эсерами и большевиками, способное дожить только до первого столкновения по бесчисленным вопросам, по которым не может быть никакого соглашения?
Революционные прелести продолжаются: на Зыбунном руднике Скидельского взбунтовалась охранная рота 33 полка, убила офицеров и часть администрации, разграбила склады и ушла в сопки к партизанам. Несколько раз указывал Крашенинникову на необходимость развития агентуры во всех войсковых частях для охраны и предупреждения от таких восстаний, которые не вспыхивают сразу, а долго подготовляются.