Через некоторое время с кем-то из японских генералов в штаб приехал Розанов, а потом и его адъютанты; Вериго, семеновцы и почти вся контрразведка оказались в штабе японской жандармерии.
Розанов очень счастливо избежал очень большой опасности и был на волосок от того, чтобы попасть в плен к красным, что для него было равносильно смерти (не столько за Владивосток, сколько за Красноярск[2022]).
Как выяснилось, Вериго не принял никаких мер по охране города со стороны Гнилого угла, и этим воспользовались партизаны, сосредоточившиеся на побережье Уссурийского залива; рано утром они появились в районе морских флигелей современным, так сказать, порядком, захватив вагоны трамвая, к одному из которых прицепили полевое орудие; последнее установили на Светланке в нескольких стах[2023] шагах от квартиры Розанова и открыли по ней огонь шрапнелью и одновременно развернули стрелковые цепи для окружения этого дома.
Все это разразилось совершенно неожиданно; все обитатели квартиры С.Н. мирно спали, и только у ворот, над которыми начали рваться красные шрапнели, стоял часовой – енисейский казак.
Розанов обратился в японский штаб и просил прислать охрану, но японцы от этого уклонились. Надо было выбираться своими средствами; все наличные мужчины в составе Розанова, ротмистра Гуковского, штабс-ротмистра Нарышкина, подъесаула [Левиз оф] Менара и хорунжего Стрелецкого вооружились и решили пробиваться мимо здания цирка к дому Синкевича[2024], в котором жили Ойя и чины его штаба. Положение затруднялось тем, что одновременно надо было вывести с собой жену и двух дочерей Розанова и жену капитана Гуковского.
Выручило то, что красные поторопились открыть орудийный огонь, и когда Р. вышел из дома, то направленные для его окружения цепи не успели еще отрезать путь отхода к зданию цирка; кроме того, вся прорывавшаяся группа состояла из хороших стрелков, и их удачный огонь, сваливший нескольких проскочивших вперед партизан, охладил остальных.
В конце концов, переходя от здания к зданию, Розанов, его семья и свита достигли ограды дома Ойя, откуда «японское главнокомандование» наблюдало последний бой русского командующего войсками с беспрепятственно ворвавшимися в город красными бандами.
При этом было примечательно, что на Светланке в расстоянии 200–300 шагов от дома Розанова стояла японская рота, а другая рота вытянулась по улице около квартиры своего главнокомандующего. Вчера нам были вполне официально обещаны недопущение красных в пределы города, а также и недопущение каких-либо вооруженных столкновений. И все это не помешало красным свободно пройти через весь район, занятый чехами, и начать громить артиллерией беззащитный дом, в котором жил генерал Розанов, и учинять сие на глазах японских военных властей и нескольких десантных рот. Воистину горе побежденным!
Дойдя до ограды дома Синкевича, Розанов и его офицеры сдали свое оружие японскому коменданту и были приняты под покровительство Японии, а через некоторое время скрытно перевезены в японский штаб на Алеутской.
Так свершился основной акт владивостокского революционного переворота. Розанов совершил немало ошибок, но в последний час вел себя молодцом и был единственным старшим русским начальником, который защищался с оружием в руках и положил последнее только ввиду абсолютной невозможности более сопротивляться.
Разительным контрастом было поведение семеновского сателлита Вериго, грозно бахвалившегося биться до последней капли крови во славу любимого атамана, и вслед за тем смотавшегося под японское крылышко, не забыв укрыть туда же и свои бебехи[2025].
Непонятно поведение американских представителей; вчера после намеков японцев о возможности необходимости для русских офицеров искать убежища, Розанов обратился к американскому консулу Макговену[2026] с просьбой в случае особой крайности принять под свое покровительство тех русских, которые будут вынуждены этого просить. Последовал сухой ответ, что американский флаг прикрывает только американских граждан. А во время восстания Гайды главные зачинщики Краковецкий[2027], Якушев[2028] и некоторые их соучастники были укрыты американцами в своих казармах, а затем тайно увезены из Владивостока.
Из окна моей каморы видна вся Алеутская, залитая толпой и двигающимися вооруженными партиями; всюду уже красные флаги и тряпки.
Японцы завесили все окна, обязали нас не показываться, и на все приходящие из города запросы о судьбе и местопребывании русских начальников и офицеров отвечают полным незнанием (специфическое проявление нейтралитета и очередной вариант известной японской отговорки «японскому командованию ничего не известно»[)].
Вечером в штаб пробрался сотник Власов, оставшийся в городе в штатском платье (у него такой опростившийся вид, что никто не заподозрит в нем офицера); принес объявления земства, но говорит, что по составу и настроению партизан, занявших город, земству долго не протянуть; оно слишком умеренно, а главное, в его руках нет абсолютно никакой действительной силы, а без этого всякая власть ничтожна; уже сейчас всюду ощущается господство солдатчины и разной шпаны.
Большинство интернированных почему-то признали меня главным авторитетом и лезут с просьбами, нервничают, требуют определенного ответа о дальнейшей судьбе; надорвался до потери голоса, разъясняя, успокаивая и требуя выдержки и терпения, а главное, обязательности для нас не распускаться до бабьей истерики на глазах у приютивших нас японцев; последние держат себя чрезвычайно корректно, сделали все, чтобы устроить сотни неожиданных гостей.
В комнате Розанова встретил Изоме, который обратился ко мне с изысканными выражениями сочувствия. Несмотря на деликатность положения, я все же не мог удержаться и намекнул, что если бы не решение, принятое ночью Вериго и им «почему-то» и без всякого о том уведомления отмененное, то, по всей вероятности, были бы избегнуты многие неприятности сегодняшнего дня, в особенности же если бы японским главнокомандованием было исполнено обещание, данное мне генералом Инагаки и подтвержденное капитаном Андо от имени самого главнокомандующего.
Я не имел возможности добавить, что из намека начальника американской полиции майора Джонсона[2029], с которым я встретился на лестнице японского штаба, можно было думать, что решение Вериго оказать сопротивление партизанам было очень на руку для японцев, так как дало им право не считаться с ранее данными нам обещаниями. Это очень возможно; очередная подтасовка и передержка.
1 февраля. Весь день возился с нашими офицерами; особенно нервничают те, у которых семейства остались в городе; японцы стараются всячески помочь, но при условии соблюдения тайн своего нейтралитета; после обеда даже разрешили допуск офицерских жен в помещение штаба. Из внешних известий – комендантом крепости назначен вновь вынырнувший откуда-то эсер Краковецкий, а помощником его красный партизан Степаненко (очень характерно для показания того, в чьих руках реальная сила). Земство обещает турусы на колесах, но ясно, что это останется только обещаниями.
Разговаривал с командиром так называемого пластунского полка Патиашвили, который с разрешения Розанова и Китицына ночью на 31-епогрузил своих пластунов на [ «]Орел[»]; оттуда его выгнал примчавшийся к [ «]Орлу[»] Вериго, грозил расстрелять, требовал биться до последнего человека и приказал самому Патиашвили явиться немедленно в штаб крепости.
Тот это исполнил, но, явившись, узнал от разбегавшихся офицеров и писарей, что комендант крепости уже смотался к японцам. Бурный кавказец рассказывал об этом с таким видом, что в случае появления здесь сейчас оного Вериго, нельзя было дать и гроша за его жизнь.
[ «]Орел[»] и [ «]Якут[»] на рассвете ушли из Владивостока; перед уходом ходили слухи, что Новосильцевская батарея решила их расстрелять при выходе из Босфора[2030], но все прошло благополучно. Когда 29 и 30 января моряки грузились, то я, как и другие, очень их осуждал и был даже согласен с Розановым, который проектировал остановить погрузку силой (не сделал потому, что этой-то силы у него не было), а теперь сознавал, что, быть может, они поступили умнее и дальновиднее всех.
Огорчил меня только велеречивый и по сущности очень скользкий и двусмысленный приказ Китицына, пытавшийся оправдать этот уход. Раз начальник решился на такой поступок и нашел исполнителей, то нет никакой надобности все это мотивировать и разглашать.
Особенно неуместен конец приказа (мне дал его Патиашвили), «не мыслю существования своего ни в составе части, ни как отдельной личности вне России, под властью каких бы партий она ни находилась. Если будет Божья воля и историческая судьба на то, чтобы это были те партии, против которых мы до сих пор честно боролись, борьба кончена и бесполезна; наш долг повелевает нам все-таки и с ними продолжать нашу борьбу по воссозданию русского флота. Поэтому я рассматриваю наш уход как временное удаление для обеспечения права на существование нашим частям или хотя бы личностям, входящим в их состав…»
Вполне понимаю настроение и состояние духа старого морского офицера, принявшего сильное и рискованное решение, но осуждаю все эти фигли-мигли и их туманно-условную фразеологию. Причины ясны – грозит несомненная опасность, средств устранить ее и защищаться нет, а потому надо физически от нее удалиться. В этом нет элементов бегства в его специфическом значении. Добавки к будущей власти, готовность сотрудничать с любой из них и вся дополнительная словесность придают всему приказу очень неприглядный оттенок.