ГЛАВА 116ПУБЛИЧНАЯ ЭКЗЕКУЦИЯ
Миланское герцогство, площадь Ветра
Колу Монтано приковали к позорному столбу. Желающих посмотреть на экзекуцию собралось столько, что на площади Ветра яблоку негде было упасть. Галеаццо Мария Сфорца восседал на деревянной трибуне и наблюдал за приготовлениями палача: преступнику предстояло понести образцовое наказание.
— Кола Монтано! — провозгласил Чикко Симонетта, поднявшись со своей скамьи, стоявшей рядом с герцогской. — Сегодня печальный день для нашего города. Все мы стали свидетелями проявленной вами неблагодарности и неуважения к герцогу Милана. Шесть лет тому назад он без малейших сомнений доверил вам кафедру словесности университета. А вы чем отплатили ему за это?
Чикко подождал, пока его слова произведут нужный эффект на толпу. Мужчины и женщины на площади не отрывали от него глаз и затаили дыхание. Однако Чикко вовсе не собирался давать право слова опасному ученому, который пытался опорочить герцога, сея вокруг ненависть и сомнения в его власти. Он выдержал паузу и сам ответил на свой вопрос:
— Я скажу вам чем! Распространял клевету и ыебмме речи, зарождая в душах гнев и зависть. Не вам ли принадлежат эти слова? Animo gravi et /опилило aiiguod praeciantm facinus cog Hare inciperem guampiurimorum Athenicnsium, Carthaginiensium et Romanorum vestigia imitando guos pro patria fortissime facientes fusse laudem aeternam conseguutos[26]. И вы отлично знаете, что они означают! Вы же все-таки преподаватель латыни. — Чикко зло усмехнулся. — Но для общей пользы позвольте мне освежить вашу память, объяснив столь безумные речи простыми словами: эта фраза на латыни, произнесенная вами во время занятий, означает, что тот, кто, следуя древним учениям, совершает злодеяния во благо собственной страны, заслуживает вечной славы. Всем абсолютно очевидно, — продолжил Чикко, — что подобные высказывания нацелены исключительно на разжигание ненависти по отношению к нашему любимому герцогу Галеаццо Марии Сфорце с целью свергнуть его с законно занимаемого престола. Поскольку подобные действия являются совершенно неприемлемыми, герцогский суд постановил подвергнуть вас наказанию в виде тридцати ударов плетью. Пусть боль и унижение помогут вам вспомнить, что подстрекательство к восстанию — тяжелейшее преступление, караемое смертью. Только заступничество герцога, который всегда уважал вас и вручил вам кафедру, с которой вы так вероломно оклеветали его, спасло вашу жизнь! Понятно?
Кола Монтано стоял, повернувшись обнаженной спиной к толпе, его руки привязали к столбу. Одетый в лохмотья, со склоненной головой, он представлял собой идеальную жертву. Измученный долгими днями в заточении, которое он перенес, прежде чем подвергнуться публичному наказанию, он медленно произнес слабым голосом:
— Меня наказывают несправедливо, потому что я никогда такого не говорил…
— Так вы обвиняете нас во лжи? — воскликнул Чикко. — Хотите сказать, что герцог все выдумал?
Кола Монтано тяжело вздохнул. Было видно, что говорить ему очень тяжело.
— Нет, я хочу сказать, что произошла ошибка.
— Я так не думаю, — отрезал Чикко. — Несколько ваших студентов дали показания, подтвердив то, что я только что сообщил. Так что вы не только разжигали ненависть к законному правителю, но еще и не хотите признать свою вину! Если так вы демонстрируете раскаяние, то пусть Господь сжалится над вами! — И советник герцога приказал: — Начинайте!
Когда он опустился на свое место, Галеаццо Мария Сфорца одобрительно кивнул: речь Чикко ему понравилась.
Тем временем толпа зашумела, желая видеть, как ученого мужа изобьют плетьми. Кто-то выкрикнул проклятие в адрес Колы Монтано. Вдохновленные примером, за ним последовали другие, и вскоре уже весь народ на площади осыпал несчастного ругательствами. Герцог был явно доволен.
Палач поднял кнут и ударил Колу Монтано по спине. Вскоре на белой коже выступили красные следы. По щекам жертвы катились слезы, воздух оглашали душераздирающие крики.
По мере того как кнут поднимался в воздух и хлестал по спине несчастного, вопли толпы утихли.
На площади воцарилась зловещая тишина. Тысячи глаз, еще недавно неотрывно смотревших на преступника и жаждавших крови, теперь едва выносили ужасное зрелище.
Наконец экзекуция закончилась.
Кола Монтано к тому времени уже лишился чувств. Палач подошел к столбу и отвязал его.
Магистр словесности рухнул на подножие эшафота, словно мешок с тряпьем.
ГЛАВА 117КОВАРНЫЕ ЗАМЫСЛЫ
Миланское герцогство, Леньяно, замок Лампуньяни
— А я говорю вам, что так дальше продолжаться не может. Вы видели, что он сделал с нашим маэстро? Герцог совершенно выжил из ума! Он жаждет крови и уверен, что может творить в этом городе все, что ему заблагорассудится. Я говорю, что мы должны положить этому конец. Иначе нас тоже скоро изобьют на площади. Сколько еще страданий мы должны вынести, прежде чем начнем действовать и наконец-то восстанем против тирана? — Джованни Андреа Лампуньяни был вне себя от ярости. Он вскочил на ноги и сжал кулаки. Ему не верилось, что Джироламо и Карло продолжают проявлять нерешительность.
Наконец один из них заговорил, вернув в душу Лампуньяни огонек надежды:
— Джованни Андреа, конечно, я понимаю, о чем вы говорите. Особенно если учесть, что у вас есть для этого все средства, люди и влиятельные родственники, которые могут поддержать вас. А еще вы — синьор Леньяно, о чем свидетельствует этот неприступный замок. — Джироламо Ольджи-ати обвел рукой просторный зал, в котором они собрались. — Я согласен, что Кола Монтано был унижен и несправедливо наказан таким ужасным образом, что одна мысль об этом… — Он не закончил фразу, но было совершенно ясно, что имелось в виду.
— Однако я не понимаю, к чему вы завели этот разговор? — вмешался Карло Висконти. — То, что произошло с маэстро, ужасно, но не касается лично вас.
— Я должен выражаться яснее? Хорошо, слушайте. Галеаццо Мария не только приказал жестоко избить Колу Монтано посреди площади, не только морит голодом народ и каждый день требует новые подати, а потом тратит деньги на интрижки со своими шлюхами, но еще и покушается на честных и добродетельных женщин! Его похотливость не знает границ, он вожделеет каждую женщину, которая попадается ему на глаза. Несколько дней назад он попытался изнасиловать мою жену, представляете? Существует лишь один способ смыть подобное оскорбление!
— Кровью, — мрачно отозвался Висконти.
— Именно, кровью. Никто не скажет, что у нас не было причин ее пролить, как вам кажется?
— И это будет далеко не первый случай в истории, — с заговорщицким видом поддержал его Ольджиати. — Вспомните Джованни Марию Висконти: его закололи кинжалом у входа в церковь Сан-Готтардо-ин-Корте. И он не был и вполовину так жесток и несправедлив, как нынешний проклятый герцог.
— Точно! Вот теперь мы начали говорить всерьез, — тоном победителя заявил Джованни Андреа Лампуньяни. — Запомните, это убийство будет не преступлением, а спасением. Подумайте о Цезаре: Брут и Кассий вместе с остальными заговорщиками убили его, чтобы освободить республику от тирана. Это было не душегубство, а восстание!
— И их план с треском провалился, — возразил Висконти. — Как вы помните, друзья, всех заговорщиков ждал печальный конец, и, по сути, они подготовили почву для рождения новой империи Августа.
— Да, но что вы скажете о том, что произошло, когда не стало деда нынешнего герцога Сфорцы? Помните? Тиран умер, и народ взбунтовался против правящей династии, установив Золотую Амброзианскую республику. У нас есть шанс изменить положение вещей, точно вам говорю. Надо лишь захотеть, — невозмутимо продолжал Лампуньяни.
— Это правда, — отозвался Ольджиати. — Не говоря уже о том, что в данном случае мы могли бы обсудить идею триумвирата. Просвещенная олигархия, которая свергает единоличного тирана, возгордившегося родством с королевской династией.
— Верно, Галеаццо Мария окончательно потерял голову после женитьбы на Боне Савойской, — заметил Висконти.
— Меня не волнует, по какой причине он возжелал безграничной власти, я лишь хочу, чтобы мы избавились от него, — холодно сказал Лампуньяни. — Когда он падет под ударами наших мечей, вот увидите, Милан провозгласит нас освободителями.
Висконти кашлянул.
— Что такое? — нетерпеливо спросил Лампуньяни, раздраженно взглянув на него.
— Вам легко говорить, друг мой. Но мы с Джироламо находимся совсем в ином положении. У нас нет ваших титулов и владений!
— Ну и что? Даже если и так, это значит, что вы рискуете меньшим, чем я.
— Вас не отговорить от вашего кровожадного плана! — в отчаянии воскликнул Висконти.
Лампуньяни подошел к камину, взял в руки кочергу, а потом со всей злостью ударил ею по горящим поленьям. В воздух взметнулся сноп пылающих искр. Двое его собеседников удивленно наблюдали за происходящим.
— Ну неужели вы не понимаете, что, если мы не вмешаемся, Милан ждет неминуемая гибель? Пока мы спорим, как поступить, герцогство разваливается на части. Кончится тем, что Галеаццо Мария выпьет из нас всю кровь, а то и казнит просто потому, что мы были в чем-то с ним несогласны!
Висконти поднял руки, призывая к спокойствию:
— Не понимаю ваших вспышек гнева, Джованни Андреа. Не на нас вы должны направлять свою ярость. Если я и соглашаюсь с вами, то остаюсь в уверенности, что действовать нужно осторожно. Момент для решительных шагов еще не настал. Галеаццо Мария только что жестоко наказал Колу Монтано, и его внимание обострено до предела: во-первых, из-за других возможных мятежников, во-вторых, из-за дьявольских козней проклятого советника — Чикко Симонетты. Я думаю, нам нужно подождать.
— Мне жаль, Джованни Андреа, но я считаю, что Карло прав, — поддержал товарища Ольджиати. — В настоящий момент охрана Галеаццо Марии соблюдает крайнюю осторожность, и наш заговор может быть легко раскрыт или обезврежен. Нужно подождать: пусть пройдет время и Сфорца решит, будто ему удалось погасить народный гнев. Тогда у нас наверняка окажется больше шансов на успех.
— Это еще не все, — добавил Висконти. — Надо сделать так, чтобы маэстро Монтано прекратил вести свои речи против герцога. Я позабочусь об этом. Пусть Галеаццо Мария думает, что он в безопасности и что победа осталась за ним. И когда он окончательно уверится в этом, мы нанесем удар. В тот самый момент, когда он сочтет, что опасность миновала, и ослабит защиту, появимся мы и перережем ему глотку.
Эти слова, кажется, убедили Джованни Андреа Лампу-ньяни.
— Вы правы, друзья, — сказал он наконец. — Злость не давала мне рассуждать хладнокровно. Все, что вы сказали, верно и логично. В таком случае пусть будет по-вашему. Карло, вы утихомирите Колу Монтано. Выразите ему пока что наше сочувствие, а через некоторое время мы навестим его, поговорим о политике и намекнем, что собираемся рано или поздно перейти к решительным действиям и избавиться от герцога.
До тех пор, пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы он не усугублял разногласия, возникшие между ним и Сфорцей.
— Будет сделано, — подтвердил Висконти.
— Тогда решено, друзья мои, давайте пожмем друг другу руки, — сказал Ольджиати.
Все трое обменялись рукопожатиями, чувствуя, что этим жестом скрепляют священный братский договор.
— Навсегда, — сказал Лампуньяни.
— Навсегда, — повторили двое его товарищей.
ГЛАВА 118ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ СТРАСТЬ
Миланское герцогство, замок Сфорца
— Ваша светлость, умоляю вас, это безумие, — в отчаянии молила Лючия Марлиани, но Галеаццо Мария и не думал останавливаться.
Она чувствовала, как его руки ласкают ее повсюду, и пыталась вырваться из крепких объятий. Ничего хорошего из такой любви не получится. Бона Савойская проявила великодушие и не моргнув глазом приняла детей Лукреции Ландриани как своих, но к ней она едва ли будет так добра. Не говоря уже о том, что у герцога и так множество любовниц, и некоторые из них наверняка попытаются ее убить, если только узнают о том, что может произойти. О том, что вот-вот произойдет.
Уже давно молодой герцог добивался внимания Лючии, и она боялась, что это не просто минутная прихоть. В то же время ей хотелось, чтобы это длилось вечно, чтобы он увел ее от мужа — занудного старика, с которым ей всегда было ужасно скучно.
Словом, Лючия изо всех сил пыталась высвободиться из страстных объятий, от которых перехватывало дыхание, но сопротивляться становилось все труднее. Нет, этого никак нельзя допустить, ни за что на свете, иначе его ласки околдуют ее. Эти руки окончательно подчинят себе ее волю, если она только позволит им утолить ту страсть, что он разжег в ней. А она — в нем.
Но это неправильно, а главное, очень опасно.
— Прошу вас, Галеаццо Мария, — растерянно проговорила Лючия.
Но как нежны поцелуи, которыми он покрывает ее грудь! А эти черные волосы, они мягки как шелк. Неужели есть на свете мужчины привлекательнее герцога Сфорцы? И как противиться такой страсти? Страсти, которая не отступает, несмотря на все ее самые отчаянные мольбы.
Лючия попыталась поднять руками его голову, еще раз прошептав, что нужно остановиться. Но молодой Сфорца не слушал ее доводов и страстно торопился получить все, что только мог, словно минута промедления грозила падением в пучину ада, словно возможность любить друг друга могла исчезнуть, разлететься на осколки из-за таинственного заклинания или проклятия.
— Мы стоим на краю бездны, — хриплым голосом сказал герцог. — Моя дорогая Лючия, почему вы хотите лишить меня этой радости?
Бедная девушка уже ощущала себя в ловушке, не в силах противиться напору правителя Милана. А что ей оставалось делать? В ее крови пылал огонь всепоглощающего желания, он струился по венам, грозя испепелить ее нежную плоть.
— Смилуйтесь, ваша светлость, смилуйтесь, — в последний раз прошептала Лючия, хотя уже прекрасно знала, что это бесполезно.
Герцог впился в ее губы так, что она почувствовала во рту вкус крови, показавшийся одновременно сладким и горьким.
— Но мой муж… — проговорила Лючия.
— Я скажу ему, чтобы он к вам больше не прикасался, — прозвучал низкий глубокий голос Галеаццо Марии. — А чтобы он помалкивал, я сделаю его городским главой где-нибудь, не знаю… В Варезе или Комо, но вы будете моей, Лючия. Сегодня и навсегда.
От этого обещания Лючия едва не лишилась чувств. У нее закружилась голова, но сильные руки герцога тут же подхватили ее. Галеаццо Мария прижался к ее великолепной пышной груди, словно вылепленной из алебастра, и они оба без остатка отдались страсти среди кружев и шелка роскошного ложа.
Лючия перестала противиться, она утонула в сладком омуте, ступила в пламя, которое сжимало ей сердце и душу, будто желая вырвать их из груди.
Она больше не удерживалась от поцелуев, прижималась к его губам, жаждала любви, которой раньше не знала и которая теперь распростерла крылья, словно гигантский дракон, неся с собой счастье и изнеможение, растворяясь в белизне кружевной постели и алом пламени страсти.
ГЛАВА 119КРАСОТА И ЖЕСТОКОСТЬ
Миланское герцогство, замок Сфорца
— Я велела позвать вас, потому что хочу, чтобы вы поняли одну вещь: не думайте, что если я приняла детей Лукреции, то теперь приму еще и ваших! — решительно заявила герцогиня. Прекрасная и гордая, высокая, статная, в ярко-красном платье, Бона Савойская не хотела слушать никаких оправданий. Она смотрела прямо в глаза новой фаворитке герцога и недвусмысленно объявляла ей войну. — Я не позволю признать ваших детей законными. Никогда! Вы поняли?
Лючия Марлиани знала, что рано или поздно этот разговор состоится. Она уже давно поняла, что избежать столкновения с Боной не удастся, а потому решила держаться со всем возможным достоинством.
— Это неважно. Единственное, что имеет значение, — желания герцога. И совершенно очевидно, что ни Лукреция Лан-дриани, ни тем более вы не можете указывать ему, что делать, несмотря на брачные узы, которые вас связывают. Вы отлично знаете, что существуют и другие узы, гораздо прочнее тех, что предписаны законом.
— Как вы смеете говорить со мной в таком тоне! Наш с Га-леаццо Марией союз заключен в церкви, и у вас нет никакого права покушаться на святые обеты. И никогда не будет, потому что вы этого недостойны. Достаточно услышать ваши речи. Вы вульгарны и жалки, вам не место при дворе герцога.
— Вы сами приказали позвать меня, так что я тоже хочу дать вам понять кое-что: я не нуждаюсь в вашей жалости. С этого момента я буду получать все, что захочу. — Лицо Лючии побагровело от гнева. Бели невзрачная и грубая пьемонтская герцогиня надеялась напугать ее, то она просчиталась. Герцогиня решила объявить войну, только вот противник ей не по зубам.
— Что-то вы слишком дерзки для шлюхи, — отрезала Бона. Она изо всех сил пыталась сохранить лицо, но эта женщина все-таки сумела вывести ее из себя, хотя это редко кому удавалось. — В моих жилах течет кровь многовековой династии, а вы всего лишь дочь миланского проходимца, выдавшего себя за знатного господина. Думаете, можете угрожать мне? Да пожалуйста! Угрожайте, сколько вам вздумается, но, поверьте, я-то отлично знаю, как удержать своего мужа.
— Честно говоря, мне так не кажется!
— Ах, так вы упрямитесь!
— Если вы думали, что я буду молча терпеть ваши оскорбления, то ошиблись! — воскликнула Лючия.
— Да уж, я вижу, что распущенность — не единственный ваш грех. Вас также отличают необыкновенные наглость и бесстыдство! Как я уже сказала, не надейтесь ни на помощь, ни на понимание с моей стороны. Вы мой враг. Сегодня и навсегда. Я не позволю вам остаться при дворе. Вы будете высланы, и я заставлю мужа запретить вам даже приближаться к этому замку. Я не пожалею сил, чтобы извести вас. Вот увидите, я использую любые средства и ни перед чем не остановлюсь.
Бона была вне себя от ярости. Эту женщину нужно поставить на место, пока еще не слишком поздно. Ее влияние на Галеаццо Марию и его окружение растет день ото дня. В прошлом Боне уже пришлось смириться с Лукрецией, но та была совсем из другого теста: в ней не было такой спеси и высокомерия, как в этой молодой выскочке.
Конечно, она выглядит далеко не уродиной в платье цвета лазури и с длинными каштановыми волосами, украшенными нитями жемчуга: стройная, гибкая, с темными глазами и высокими скулами, которые придают ей ту слегка воинственную красоту, что так нравится Галеаццо Марии. Бона слишком хорошо это знала.
Но она-то из рода герцогов Савойских! Ее сестра Шарлотта — жена французского короля. И эта девка надеется испугать ее?
Надо разобраться с ней поскорее. Бона ужасно устала от капризов и слабостей мужа.
Уж она-то не позволит обращаться с собой так, как с Марией Савойской! Запертая в башне, униженная Филиппо Марией Висконти, та проводила дни в молитвах, ожидая дня освобождения, чтобы сразу отправиться в монастырь. Повторить ее судьбу? Да ни за что!
— А теперь идите прочь, пока я не позвала гвардейцев, — сказала герцогиня. — И позаботьтесь о том, чтобы покинуть замок завтра же утром. Если нет, то я пошлю кое-кого за вами. И он, поверьте, не будет так любезен, как я сегодня.
— Вы угрожаете мне?
— Именно! — ответила Бона, не сдержав довольной улыбки.
— Вы дорого за это заплатите! — злобно воскликнула Лючия.
Не говоря больше ни слова, вне себя от ярости и обиды, Марлиани удалилась, изо всех сил хлопнув дверью.
Ее последняя фраза повисла в воздухе дурным предзнаменованием.
ГЛАВА 120УПАДОК
Венецианская республика, лагуна
Что осталось от его семьи? Сначала умерла Полиссена, а затем и ее сын, причем совершенно неожиданно. Папы не стало вскоре после той памятной встречи, когда понтифик попросил своего кузена уговорить французского короля передумать насчет союза с правителем Богемии.
Со смертью Габриэле и его сестры Кондульмеры, казалось, утратили свое место среди династий, решающих судьбы Венеции.
Предстоит ли ему продолжить их дело?
Лодка покачивалась на искрящихся водах лагуны, а Антонио Кондульмер размышлял, что делать дальше. Конечно, у него есть скромное состояние и неплохое палаццо на Санта-Кроче. Несмотря на свой юный возраст, он уже получил должность посла Венецианской республики при дворе Людовика XI. И благодаря этой роли узнал страшную правду: правители Франции и Испании, равно как и глава Священной Римской империи, рассматривают завоевание Италии как шаг на пути к покорению всей Европы.
Именно по этой причине Людовик XI позволил Галеаццо Марии Сфорце взять в жены сестру собственной супруги — Бону Савойскую. Таким образом он практически подчинил себе Милан, а герцог так глуп, что этого даже не заметил. Наверное, был слишком занят развлечениями со своими многочисленными любовницами.
Что же касается Неаполя, то не секрет, что он уже давно в руках испанского Арагона. Хоть и не исключено, что рано или поздно Анжуйская династия сможет вернуть себе права на этот регион.
Итак, Пьемонт и Неаполь в руках иноземцев, Милан попал под влияние Франции, а Риму пока удается сохранить независимость исключительно благодаря духовной роли, которую воплощает в себе его монарх. Если, конечно, понятие «духовности» еще имеет какое-то значение: сначала Авиньонское пленение пап, потом гуситская ересь ясно дали понять, насколько хрупка на самом деле власть понтифика. Габриэле в свое время убедился в этом на собственном опыте, когда ему пришлось бежать из Рима на корабле при содействии Козимо де Медичи.
А Флоренция? Несмотря на мудрость Лоренцо Великолепного, этот город слишком мал, и скромная военная мощь не позволит ему сыграть решающую роль.
Только Венеция пока еще может за себя постоять.
Только Венеция — лишенная предрассудков, постоянно меняющаяся, текучая, словно изумрудные воды ее лагуны; — сохранила свою независимость. Прагматичность и умение извлекать пользу из обстоятельств — вот главные принципы, которые помогают ей выжить. После падения Константинополя Сенат республики позаботился о заключении нового договора с султаном, и в итоге купцам удалось восстановить венецианский квартал на том же месте, где он всегда располагался. Пошлины и налоги, конечно, выросли, но тем не менее постепенно торговля вновь начинала приносить прибыль. Главное — не отчаиваться.
Сам он тоже венецианец, а значит, сможет вернуть своей династии утраченный блеск. Нужно лишь быть прагматичным, использовать обстоятельства в своих интересах и думать о будущем всей Европы: должность посла и знание иностранных языков и обычаев помогут в этом, а просвещенность иногда оказывается самым сильным оружием.
Антонио пообещал себе: Кондульмеры вернут свое место в истории.
Он взглянул на великолепные дома по обеим сторонам канала. Пора начать извлекать пользу из многочисленных знакомств, заведенных в последние годы: связи помогут ему внести свой вклад в процветание родной Венеции — города, которому Антонио предан всей душой. Предстоит много работы, но никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя сдаваться.
Он продолжил свой путь. Весло взмывало в воздух, чтобы потом снова погрузиться в прозрачную воду. Антонио обожал плавать по венецианским каналам: здесь он был наедине с собой и мог мыслить ясно.
Когда солнце наконец погрузилось в зеркальные воды, окрасив их теплым светом, будто сусальным золотом с картин Антонио Виварини, ему показалось, что некий голос позвал его — нежный, вкрадчивый, он словно доносился из морской пены, остававшейся на воде от движения весла.
Лагуну скрыли сумерки, и Антонио зажег фонари. В их колеблющемся красноватом свете он свернул к острову Джудек-ка. Кондульмер глубоко вдохнул соленый запах моря.
И вновь поклялся, что очень скоро восстановит честь своей семьи.
ГЛАВА 121ПАОЛО
Флорентийская республика, дом Паоло ди Доно
Лоренцо пораженно оглядывался по сторонам. Жилище художника оказалось маленьким и запущенным. Всего две свечи освещали комнату. Окна толком не закрывались, и холодный воздух врывался в помещение, грозя погасить пламя в любой момент. Камин пустовал, потому что у Паоло больше не было денег на покупку дров.
Медичи смотрел на него со слезами на глазах.
Как это возможно, что Флоренция забывает своих великих художников? Тех, чьи работы принесли ей нетленную славу и — Лоренцо в этом не сомневался — продолжат укреплять ее положение и много лет спустя? Что за неблагодарный город, не знающий признательности!
Однако и сам он понятия не имел, в каких условиях живет Паоло. Лоренцо и представить себе не мог, что знаменитый художник, создавший такие шедевры, как «Битва при Сан-Романо» (много лет назад дед водил его в дом мессера Леонардо Бартолини Салимбени специально, чтобы посмотреть на этот триптих), оказался в такой нищете.
«Это ужасная несправедливость, — подумал он. — Такого нельзя допускать».
— Простите бедность моего жилища, ваша светлость, — слабым голосом сказал Паоло. — Я стар и болен, а жена умерла в прошлом году. У меня больше нет подмастерьев, да и мастерской, честно говоря, тоже нет. Мне помогает только сын, Донато, он навещает меня, когда может. В остальном моя жизнь — сплошная мгла и тишина.
— Маэстро, — проговорил Лоренцо, чувствуя, как слеты текут по его щекам от осознания того, как несправедливо художник оказался забыт своими согражданами, — простите, что я только сейчас пришел к вам. Мне так стыдно, что я раньше не поинтересовался тем, как вы живете, но теперь, когда я знаю правду, вам больше нечего бояться, я позабочусь о вас. Я так хорошо знаю ваши работы, что они навечно запечатлены в моем сердце: мой дед Козимо настолько часто и с такой страстью говорил мне о вас, что я начал любить ваши картины еще до того, как увидел их.
— Ваш дед был достойным человеком, Лоренцо. Но и вас ждет блестящее будущее, — сказал Паоло. — Знаете, я ведь почти ослеп, даже вместо вас вижу лишь смутную тень, хоть вы и стоите передо мной. Так что не стоит слишком утруждаться: я буду благодарен, если вы дадите немного дров для очага да раз в неделю придете почитать мне хорошую книгу. Этого более чем достаточно.
— Но я должен хотя бы принести вам чего-нибудь поесть и хорошего вина!
— Что до еды, то благодарю вас, но в этом нет необходимости. Я никогда не уделял пище большого внимания, а в последние годы почти от нее отказался. Пара печеных луковиц да хлеб — большего мне не надо. А вот вина я бы выпил с удовольствием.
— Я как раз принес с собой немного крепкого кьянти, — сообщил Лоренцо. Он вытащил из-под мантии флягу с вином и поставил ее на стол посреди комнаты, где горел огарок свечи.
— Вон в том шкафу вы найдете перламутровые кубки, — сказал Паоло. — Я получил их за одну из моих последних работ.
Лоренцо вытащил кубки, поставил на стол и разлил вино. Хозяин сел напротив.
— Какой аромат… — протянул он.
— Я сейчас же пошлю за дровами, их принесут завтра утром, а пока можете немного согреться вином.
— Не знаю, как отблагодарить вас, ваша светлость.
— Это я должен благодарить вас, маэстро. Без ваших великолепных картин Флоренция сегодня была бы намного беднее. Я до сих пор помню невероятные краски «Битвы при Сан-Романо»..
— Да, ваш дед был просто одержим этой работой.
— Я знаю. Не представляете, сколько раз он советовал мне обязательно приобрести ее.
— Могу догадаться.
— Знаете, где сейчас находится триптих?
— Насколько мне известно, он по-прежнему висит в доме мессера Леонардо Бартолини Салимбени, — ответил Паоло.
— Вы не будете против, если я сделаю мессеру Салимбени предложение насчет покупки этой работы?
— Конечно же, нет, только вот… Не думаю, что он легко согласится с ней расстаться. Он втайне так радовался, что смог урвать ее у вашего деда.
— Я знаю.
— Этот человек всегда умел мыслить с расчетом на будущее. Не так хорошо, как Козимо, но в этом случае, кажется, он его обошел.
— Да, пожалуй, — с улыбкой отозвался Лоренцо и отпил немного вина.
Разговаривая с Паоло, синьор Флоренции вдруг четко понял, что ему предстоит делать в будущем. Он никогда не забудет, что наследие отца и деда — самая ценная вещь на свете. И именно от этого наследия, заключенного в красоте, искусстве и культуре, он должен отталкиваться в своем правлении. Козимо всегда говорил об этом: династия важнее отдельной личности.
Семья и дети.
Он будет пробовать новое, дерзать, исследовать, но никогда не забудет о том, кто он, чей он сын и внук.
Он Медичи, он флорентиец.
И маэстро Паоло Уччелло только что напомнил ему об этом.