– Где Миллер? – спрашиваю я, и Джаз оглядывается.
– Ушел вместе с Феликсом забирать свои вещи. Машина уже ждет, поэтому давай поспешим.
* * *Пять минут спустя мы с Джаз покидаем гримерку, нагруженные чехлами с одеждой. Миллер и Феликс уже ждут нас у стены.
– Эй, – окликаю я, но Миллер на меня едва смотрит. Мы идем к выходу, и я вдруг замечаю, что у него сильно покраснели щеки и шея. Мне отчаянно хочется дотронуться до него. – Миллер.
Он наконец-то поднимает глаза, и в этот момент Джаз выдыхает:
– Черт…
Мы все вскидываем головы.
За двустворчатой дверью – море людей с плакатами: «#отменитьПАКС», «СПРАВЕДЛИВОСТЬ ДЛЯ ДЖОЗИ» и даже «ВИНОВАТ "ПАКС"». Они толпятся на лестнице и тротуаре, надвигаясь грозно, как прилив. Несколько охранников, растопырив руки, пытаются оттеснить толпу назад. Мне с трудом удается разглядеть за людьми нашу машину.
Феликс расправляет плечи и толкает дверь. При виде нас шум становится оглушительным, все визжат и вопят.
Я делаю шаг, но, хотя Феликс еще не открыл дверь до конца, что-то дергает меня назад. Мое запястье обхватывает побелевшая от напряжения рука Миллера.
– Ро… – Я с трудом улавливаю за криками его голос. – Встань позади меня.
Я встаю Миллеру за спину, но он не выпускает мою руку. Он стискивает ее с такой силой, что сводит кости и пульс отдается в венах. Вой толпы невыносим; я перестаю соображать от этого крика, не чувствую запаха города, не вижу ступенек прямо перед собой. Я слепо двигаюсь за Миллером.
Феликс бежит рысцой по узкой полоске тротуара к ожидающей машине. Джаз у меня за спиной что-то кричит, но разобрать слова невозможно; не знаю, о чем она. Поблизости только четверо охранников, они вопят, раскинув руки буквой Т. Миллер уже на середине лестницы, когда из толпы вырывается первая фанатка, закрываясь плакатом, как щитом: «РО ДЕВЕРО – НЕ БОГ».
«Сама знаю», – думаю я, и тут начинается хаос.
Я наблюдаю за этим как из-за стеклянной стены. Хлынувшая за девушкой толпа вышибает плакат у нее рук. Я вижу ужас на ее лице. Над ушами торчат закрученные баранками косы. Ей, наверное, лет шестнадцать.
Миллер резко пятится, задевая плечом мой подбородок. Отпустив мою руку, он поворачивается, чтобы прижать меня к себе. Его руки протянуты ко мне, глаза расширены, губы произносят единственный слог моего имени, и в этот момент поток людей захлестывает ступени.
Неизвестно откуда возникшая Джаз дергает меня назад за толстовку. Я спотыкаюсь, падаю и вижу снизу, как она пытается схватить за руку Миллера, но промахивается. Охранники орут. Все орут. Толпа рвется к нам, и штормовое море смывает Миллера. Его накрывает волна разъяренных тел, я отчаянно кричу, но тут он появляется снова, хватаясь за перила разделенной надвое лестницы. Он почти поднимается, когда кто-то грубо его толкает. Миллер неловко падает между чужих тел плечом вперед на бетонные ступени. Я не узнаю ни одного голоса в общем вопле, но слышу, как вскрикивает Миллер.
Этот крик пронзает меня насквозь, и я вырываюсь из рук Джаз и кидаюсь к Миллеру. Позади распахиваются двери, наружу вырывается поток охранников. Они пробегают мимо меня, размахивая огромными фонарями, громко крича в темноту, и толпа рассеивается. Наконец-то можно вздохнуть. Два охранника встают над Миллером, раскинув руки и не давая никому подойти. Я проталкиваюсь к нему и опускаюсь рядом на колени.
– Требуется скорая помощь, – резко передает один по рации. – Южный вход, верхние ступени.
– Миллер, – шепчу я, хотя знаю, что он меня не слышит – все еще слишком шумно. – Миллер.
Он лежит на боку, скорчившись, его рука согнута под неестественным углом. Глаза крепко зажмурены, лоб сморщен от напряжения. Губа разбита, и весь рот в крови, ярко-алой на фоне кожи, которая сейчас кажется серой. Я тянусь к нему, но один из охранников меня останавливает.
– Не трогайте его, – предупреждает он. – Не двигайте. Ничего не делайте до приезда скорой.
Мои руки зависают над его плечом, я чувствую себя бесполезной. Мне хочется сказать: «Я здесь. Я здесь, и у меня есть ты, и я останусь с тобой.
Только не знаю, будет ли это для него таким же утешением, каким было бы когда-то. Поэтому я молчу. Рядом появляются туфли Джаз, потом – ботинки Феликса.
– О господи, – восклицает Джаз.
Феликс спрашивает:
– Какого черта здесь произошло?
Я уже видела его рассерженным – он был в бешенстве после интервью с «Роки-Маунтин Лайв», раздражен, когда мы учились изображать любовь, истерически хохотал, согнувшись пополам, в комнате отдыха XLR8. Но я никогда не слышала, чтобы у него был такой убитый голос.
Джаз присаживается возле меня, заглядывает мне в глаза в темноте. Где-то – в другом мире – охранники разгоняют толпу.
– Скорая сейчас будет, – говорит она, и Миллер со стоном выдыхает. Его грудь быстро вздымается и падает, как от страха. Джаз тянется, чтобы положить ладонь ему на руку, но останавливает себя. – Все будет хорошо. Все хорошо. Слышишь?
– Слышу, – по слогам шепчет Миллер.
Я так рада слышать его голос, что у меня начинают трястись руки, и я прижимаю их к бетонной ступени.
– Ро, – Феликс опускается на колени, заглядывая мне в лицо, – говори с ним, ладно? Отвлекай, пока не приедет скорая.
Прошло много лет с тех пор, как я последний раз утешала Миллера, которому было больно. Раньше я всегда чувствовала, что ему нужно, мы были так близки, что я ощущала его боль, как свою. Но сейчас я словно связана по рукам и ногам временем и расстоянием, которые пролегли между нами, и уже не понимаю, нужна ли ему. Меня охватывает ужас при мысли, что, возможно, ему требуется прямо противоположное – чтобы меня не было рядом.
Но тут Миллер открывает глаза, ищет меня взглядом в темноте, и я понимаю. Понимание приходит как удар под дых – я никогда не переставала думать о нем как о моем Миллере. Это мой Миллер лежит с переломом. Когда-то мы принадлежали друг другу, и я отчаянно, до слез, хочу, чтобы все было как прежде.
– Ро, все в порядке. – Феликс сжимает мое плечо. Охранники разогнали толпу, и мы остались вчетвером. – Говори с ним, детка.
– Миллер, – шепчу я.
Его глаза закрываются, и я до крови закусываю губу. Это я во всем виновата. «Ро Деверо – не бог». Что я наделала?
– Миллер, – повторяю я уже громче, – помнишь, когда нам было семь лет, твой папа взял нас с собой на животноводческую выставку? – Он еле кивает, и я продолжаю: – Там была такая мохнатая корова породы хайленд с очень смешной длинной шерстью. Ее недавно искупали, и шерсть закрутилась колечками, а ты сказал, что если бы я была коровой, то именно такой.
«Господи, – думаю я, глядя, как он кусает губы. В темноте белеют стиснутые от боли зубы. – Еще тупее истории не вспомнила?»
– А помнишь, как ты нашел наконечник стрелы на тропе над ущельем Харрисон, – начинаю я снова. – Мы отнесли его в музей естественных наук, и нам показали хранилище в подвале, где держат разные экспонаты, не очень интересные для выставок, но слишком ценные, чтобы их выбросить. Наконечник оказался ненастоящий, но тебе все равно подарили значок полевого исследователя.
Я говорю все быстрее, торопливо бормочу, пытаясь вспомнить то, от чего ему станет легче. Колени ноют от холодного бетона.
– Помнишь, как мама первый раз прислала мне деньги? – Глаза Миллера приоткрываются на мгновение и, встретив мой взгляд, снова закрываются. – И мы сожгли их в лесу, хотя ты боялся огня, даже свечки на деньрожденном торте не любил. Ты все утро составлял ветки шалашиком, а потом мы насадили купюру на палку и подпалили, как маршмеллоу. И ты сказал, что это был самый дорогой в мире смор[12].
Дыхание Миллера замедляется; я не понимаю, – то ли он успокаивается, то ли теряет сознание.
– Помнишь, как мы в восьмом классе пекли пирог для школьной ярмарки, но забыли про нижний слой теста и только украсили уголки вверху? Миссис Моралес в столовой подцепила себе кусок, и вся начинка растеклась по ее жуткому розовому платью. А помнишь лягушку, которую мы нашли на озере? Мы назвали ее Пинатс и по очереди прятали в своих комнатах, но…
– Ро, скорая приехала.
Я не ожидала, что санитары прибудут так быстро. Миллер то и дело впадает в забытье. Не знаю, слышит ли он меня. Не знаю, будет ли с ним все в порядке.
– Миллер, – говорю я, когда санитары подсовывают руки под его тело.
– Миллер. – Они пристегивают его к носилкам.
– Миллер. Ты помнишь?
– Да, Ро. – Он отвечает так тихо, что я могла бы не услышать. Санитары поднимают его на носилках. – Я все помню.
Я встаю, иду за носилками, которые переносят к дороге. Мне хочется крикнуть: «И я! Я тоже все помню». Мигалка скорой отбрасывает на лицо Миллера и его окровавленную губу вспышки красного и синего света.
– С ним кто-нибудь поедет? – спрашивает один из санитаров, глядя поочередно на меня, Джаз и Феликса. – У нас свободно только одно место.
Феликс подталкивает меня в спину.
– Вот она поедет. – Я смотрю на него и вспоминаю ночь, когда умерла Вера. Феликс стоял в коридоре возле меня и Миллера словно часовой. Как будто охранял нас. – Мы последуем за вами.
После шума городской улицы в салоне скорой очень тихо. Два санитара, тихо переговариваясь, ставят Миллеру капельницу и фиксируют его левую руку. Один из них касается шеи Миллера, и тот пронзительно вскрикивает. Его крик отдается во мне как удар ножом в спину. На Миллере начинают разрезать рубашку, чтобы снять, и он отворачивается от меня, стиснув челюсти так, что я вижу, как под кожей бьется жилка.
Не могу поверить, что Миллер – обычный человек и что я когда-нибудь могу его потерять. Возможно, уже потеряла – сейчас, в этой скорой, в городе, который так далеко от дома.
Не успев подумать о том, что делаю, я тянусь к Миллеру, провожу ладонью по его лбу и волосам. Он весь горит. Миллер поворачивает голову и находит меня взглядом. Удивленно смотрит расширившимися черными зрачками, но тут машина подскакивает на выбоине, и он морщится, зажмуривается и больше не открывает глаза до самой больницы.