Но есть еще одна правда, о которой сказать проще всего, и поэтому я упоминаю только о ней.
– Я все испортила, – шепчу я, глядя на дорожку прямо перед собой.
– Мы все время от времени всё портим, – отвечает Виллоу. – Но ты к нему вернулась. А он ждал.
Я поворачиваюсь к ней. Она поднимается с бортика и протягивает мне руку:
– Пойдем. Составим ему компанию.
Позже, когда Виллоу уходит за ужином, а Феликс и Джаз отправляются на телефонную конференцию с Эвелин, мы с Миллером остаемся одни. Он по-прежнему сонный и вялый; все его силы тратятся на выздоровление.
– Ну, рассказывай, – мягко говорит он, едва за его мамой закрывается дверь.
– Что рассказывать? – Я сижу на стуле возле его кровати, поставив ноги в носках на матрас.
– То, о чем думала весь день.
– Да не думала я ни о чем.
Но он останавливает меня взглядом.
– Не ври мне. – Он трогает скобку на разбитой губе. – Это мы уже проехали.
«Ты уверен??» – думаю я.
В комнате смеркается, лицо Миллера кажется нечетким в приглушенном свете, проникающем из коридора через стекло в двери. Я со вздохом опираюсь на кровать и смотрю на него.
– Может быть, надо это прекратить? – Мои слова повисают в воздухе. Я хочу уничтожить собственное творение. – Ну, «ПАКС».
Миллер сводит брови, сдвигается на подушках, чтобы лучше меня видеть.
– Зачем нам это делать?
– Миллер. – Я издаю сдавленный смешок, повожу рукой в его сторону. – Посмотри на себя. Все выходит из-под контроля.
– Это был несчастный случай, – говорит он. Я смотрю на его пальцы, прикрытые гипсом со стороны запястья. Вспоминаю, как его мама благодарила меня за то, что мое изобретение подарило Миллеру будущее, которое она сама дать не может. – Это не значит, что надо все бросить.
Я в задумчивости качаю головой.
– Не надо, Ро. Это твоя мечта.
– Придумаю еще что-нибудь, – говорю я, не особенно веря самой себе. – Будут другие мечты.
Миллер внимательно смотрит мне в глаза, словно читает мои мысли. Именно это он и делает.
– Как объяснила Джаз, – говорит он, – то, что кто-то разорвал отношения, использовав «ПАКС» в качестве оправдания, не значит, что мы плохие. Получив финансирование, ты сможешь устроиться на работу без учебы в институте. Осталась всего пара месяцев.
– А ты получишь деньги на учебу, – тихо добавляю я.
Миллер моргает и отводит взгляд, потом снова смотрит на меня.
– Да, – смущенно соглашается он, – и это тоже.
– Твоя мама рассказала мне про Общественный колледж и про то, что там нет курса Древней истории, а твой папа не хочет, чтобы у тебя был долг.
Некоторое время мы смотрим друг на друга, потом Миллер устремляет взгляд в потолок.
– Ну да, он не хочет. Но это моя жизнь, а я лучше буду выплачивать долг, чем тратить время на то, что мне не интересно.
– То есть ты в любом случае стал бы поступать в Браун? – По моему голосу понятно, как мне хочется, чтобы так и было. Мне больно думать, что будущее Миллера в моих руках, а мое собственное летит к черту. – Даже без денег «Селеритас»?
Миллер поворачивает ко мне голову.
– Я бы попытался, если бы они меня приняли.
– Конечно приняли бы, – отвечаю я так быстро, что он улыбается. Я глубоко вдыхаю и, водя ногтем по складке на простыне, говорю: – Тут есть еще один момент.
Он ворочается на кровати, продолжая смотреть на меня.
– Какой?
– Ошибка в алгоритме. Я поняла это в самолете. – Я мнусь, борясь с желанием спрятать лицо. – Наши дети.
Повисает напряженная тишина, тяжелая, как влажный воздух. Миллер откашливается.
– А что с нашими детьми?
– «ПАКС» дал мне ноль, а тебе – двоих.
– Может, у меня будет роман на стороне.
Я шлепаю его по здоровой руке, и он хрипло смеется.
– Серьезно, – говорю я. – У нас с тобой один город, но я не уверена, что у других пар он совпадает. Алгоритм не анализирует анкеты обеих сторон, он не сравнивает мои и твои желания, чтобы потом объединить их в общую жизнь. Он выдает мне мое идеальное будущее, а тебе – твое. – Я взволнованно втягиваю воздух. – Но будущее должно быть общим. Значит, для одного из нас или для обоих предсказание окажется неверным.
Между нами витает мысль о нашем общем будущем. Но сейчас я говорю о нем лишь как о примере работы алгоритма; не о том, отчего становится трудно дышать и о чем страшно говорить вслух.
– Так что будем делать? – спрашивает Миллер.
– Не знаю. Я так увязла в этом, что некогда было подумать. Я… – Мой голос срывается, но я стараюсь говорить спокойно. – Я не хотела думать об этом. И потом, я создавала «ПАКС» вместе с Верой. Она была такая умная, и без нее я не знаю, как это исправить. Не уверена, что смогу.
– Думаю, сможешь, – говорит Миллер. – Еще я думаю, что день был длинный и сложный, а ты не все до конца обдумала, поэтому мы сядем и поговорим, когда вернемся домой. Хорошо?
Я смотрю на него – голова на подушке, волосы растрепаны, губа разбита, ресницы длинные. И успокаивает меня, хотя сам наполовину загипсован. У меня в душе что-то зреет, я еле успеваю сдержаться, чтобы не потянуться к нему.
– Хорошо, – отвечаю я, и он улыбается.
На следующий день мы летим домой. Аэропорт забит под завязку – до Рождества осталось всего два дня. Виллоу катит мимо охраны инвалидное кресло, в котором сидит возмущенный Миллер.
– У меня с ногами все в порядке, – то и дело повторяет он.
Но Виллоу опускает руку ему на плечо, заставляя умолкнуть, и толкает кресло дальше.
Темно-синий, перекрещивающийся на спине бандаж удерживает руку Миллера вплотную к телу, в таком положении, чтобы кость правильно срослась. Он уверяет, что чувствует себя отлично, но каждый раз, незаметно глянув на него, я вижу, как он морщится.
Остальные мероприятия с прессой – все интервью до единого – пришлось отменить. Джаз перенесла встречу с «Тудей-шоу» на январь, за две недели до разговора с «Селеритас». Остальное было решено сделать удаленно из Денвера, когда Миллер выздоровеет.
Его переломы не хуже холодной воды потушили пламя скандала с Джози и Хейзом. Сочувствие – могучее средство; если раньше Миллеру симпатизировали, то теперь по нему сходили с ума.
Ожидая выхода на посадку, я просматриваю комментарии под последним постом в аккаунте «ПАКС». Обсуждают снимок нас с Миллером, только сегодня срежиссированный Феликсом. Миллер полулежит в постели, а я, скрестив ноги, сижу на кровати напротив него. Между нами открытая коробка с пиццей. Вокруг расставлены цветы от Джози, Джимми и множества незнакомых людей. Миллер, улыбаясь в камеру, показывает большой палец, а я глазею на него с таким откровенным обожанием, что больно смотреть. Фото подписано: «Говорят, нью-йоркская пицца исцеляет любые раны. Спасибо за поддержку – Мо уже лучше».
Комменты алеют эмодзи-сердцами и смайликами с глазками-сердечками.
Миллер, мы тебя любим! Поправляйся скорее!
А в больничной пижаме этот парень выглядит еще круче! Как так???
Мы должны защищать Миллера любой ценой!
Я смотрю на Миллера. Он наконец-то выбрался из инвалидного кресла и сидит рядом с мамой в кожаном кресле напротив выхода на посадку. На коленях – открытая книга, в руке – стаканчик с кофе. Словно почувствовав мой взгляд, он поднимает глаза и улыбается мне.
«Да, – думаю я. – Мы должны».
В самолете Миллер и Виллоу сидят рядом. Миллер – у прохода, чтобы можно было свободно положить руку в гипсе. Мое место сзади и через проход от них, рядом с Феликсом и Джаз. Я не отрываясь любуюсь краешком уха Миллера и завитками волос у него на затылке. Неимоверным усилием сдерживаюсь, чтобы не вскочить с места и не кинуться к нему.
Наконец стюардессы начинают разносить напитки. После того как их тележка, остановившись возле Миллера, проезжает дальше, он встает, вытянув руку в проход. Я вижу, как он кладет книгу на сиденье, и, сказав что-то маме, осторожно идет по проходу в нос самолета, где расположен туалет.
Наблюдая за ним в приглушенном свете ламп, я вспоминаю, как две недели и целую жизнь назад на зимнем балу он спросил у Отем: «А что такое любовь, по-твоему?»
Не уверена, что существует один ответ на всех. Но свой ответ я теперь знаю точно – тот, который так долго скрывала от самой себя. Для меня любовь – это Миллер, неуверенно ступающий по проходу между рядами в самолете; открывающий глаза в больничной палате, чтобы увидеть мое лицо; хватающий меня за запястье перед тем, как выйти в толпу после «Тунайт-шоу». Моей любовью всегда был Миллер.
Все это время я пыталась скрыть от самой себя правду, но она упорно вылезала наружу – я без ума от Алистера Миллера. Я постоянно вспоминала, каким голосом он произнес, что всегда меня любил. Все так, как Миллер и сказал тогда в больнице, – я знаю его как никого другого. Мы с ним всегда были вместе, бессмертные, как боги, в которых верили в детстве.
«Тебе предстоит побывать разными людьми, и пока даже невозможно догадаться – какими», – написала мне Вера. Но я твердо знаю, что каждая моя версия будет любить Миллера.
В хозяйственном отсеке пусто, все стюардессы раздают пассажирам напитки. Я захожу внутрь и жду, ломая пальцы. Когда открывается дверь туалета, мое сердце уходит в пятки.
– Миллер, – шепчу я.
Его брови изумленно взлетают, и он выходит, задвигая за собой дверь.
– Привет, – удивленно говорит он. Я взмахом маню его в отсек, скрытый от всех металлической стеной. – Что ты делаешь?
В отсеке тесно, тем более с гипсом. Под нашими ногами разбегаются облака, вспугнутые самолетом.
– Я… э… – бессмысленно бормочу я, поскольку у меня нет никакого плана. – Я просто…
Миллер смотрит на меня все так же удивленно, а времени у нас немного, стюардессы вот-вот вернутся. Этот уголок будет принадлежать нам всего несколько мгновений. Поэтому я приподнимаюсь на цыпочки, придержива