– О. Вот эта моя любимая. – Марен кидает поверх остальных еще одну фотографию, и я беру ее и подношу к лицу.
Я стою на пристани возле «Снежной ягоды» в Верином платье, окруженная огоньками гирлянды и снегом. Сбоку виднеется край пиджака Феликса и его вскинутые руки с фотоаппаратом. Я ему что-то раздраженно говорю; я тогда и была раздражена весь вечер. При виде себя, запечатленной в моменте времени, я четко вспоминаю свои чувства – колющую боль от мысли, что Миллер не хочет быть здесь со мной так, как хочу этого я. А я и сама только начинала все осознавать. Я была в ярости, безумно злилась на себя.
Рядом – Миллер в своем смокинге, красивый до невозможности. Точеные черты его лица кажутся еще выразительнее на черно-белом фоне. Я что-то выговариваю Феликсу, а Миллер смотрит на меня. Смотрит так, словно я – единственное, на что стоит смотреть на всем озере.
– Как же он тебя любит, – говорит Марен. Я вскидываю на нее глаза, и она грустно улыбается. – Он хороший притворщик, но я все равно знала. И мы оба хотим тебе помочь, понимаешь? Мы вместе все решим.
Я крепко ее обнимаю, стараясь не помять фотографию. Не знаю, верю ли я ей, но очень хочется.
– Спасибо, – шепчу я.
Марен сжимает меня в объятиях, а потом, отпустив, спрашивает:
– Что я могу сделать, чтобы помочь?
Я кладу фотографию на стол, задерживаю взгляд на изображении Миллера, потом поворачиваюсь к ней.
– Можешь одолжить мне какую-нибудь одежду?
– В любой момент, – улыбается Марен. – Что тебе нужно?
Я с силой выдыхаю:
– А что бы ты надела на собственные похороны?
Я звоню папе, когда мы с Миллером уже мчимся по шоссе. Марен одела меня в мои собственные темные джинсы и свой черный кожаный пиджак, который, по ее уверениям, должен привнести в «похороны» немного веселья. У Миллера под курткой та же футболка, в которой он был в первый раз, когда подписывал договор, сидя напротив меня в конференц-зале XLR8. Я измучена, меня переполняют страх и сожаление. Я веду универсал одной рукой, а Миллер на соседнем сиденье развернулся ко мне здоровой стороной и держит меня за вторую руку всю дорогу до центра.
Когда я наконец-то дозваниваюсь до «Бобов» и до папы, тот почти выкрикивает мое имя.
– Ну ты даешь, молодежь, – говорит он. – Я уж думал, ты там умерла. Когда ты последний раз спала до часу дня? Ты в порядке?
– В порядке, – отвечаю я. – Извини, что напугала. Я сейчас еду в XLR8, хочу попытаться покончить со всем этим. Закрыть приложение.
На том конце наступает тишина, только позвякивают тарелки и шипит кофемашина.
– Закрыть? – переспрашивает папа.
– Да. Я думаю, так будет правильно.
– Ты уверена? – спрашивает он. Мог бы сказать: «Я тебя предупреждал!» Мог бы сказать, что заранее знал, чем все кончится. Но он лишь спрашивает: – Хочешь, чтобы я поехал вместе с тобой?
Я откашливаюсь.
– Уверена. И все в порядке. Просто надо оторвать это, знаешь, как пластырь. Одним махом.
– Хорошо, Ро, – мягко говорит папа. – Отрывай.
Я вхожу в здание с твердым намерением именно так и поступить. Набираю побольше воздуха; жму на кнопку «11»; поднимаюсь на лифте вместе с Миллером в решительном молчании.
Миа, не говоря ни слова, проводит нас в конференц-зал. Тот самый, где все начиналось – первая встреча с Эвелин, разговор с Миллером, репетиция нежных сцен под руководством Феликса.
Но на этот раз во главе стола сидит новая женщина. Она выкрасила волосы в рыжий цвет и собрала их в аккуратный пучок. Она старше, с морщинками вокруг глаз, с более жестким выражением лица.
Но все равно я узнала бы ее где угодно. Это моя мать.
То, что я помню о матери, – не слова, а ощущения. Тонкие руки, которые подхватывают меня с боков, чтобы поднять; тихий хрипловатый смех; запах дождя на ее куртке. Все остальное я знаю о ней от других – от папы, Веры, Виллоу. Еще были истории, которые мы сочиняли с Миллером, когда жгли деньги, присланные на день рождения. Отблески огня на лице Миллера, усмешка, с которой он говорил: «А вдруг ее чипировали и она превращается в компьютер, вот поэтому и не может приехать».
Но женщина напротив меня состоит из плоти и крови. Я замираю в дверях, и Миллер останавливается рядом со мной.
В первое мгновение я думаю, что надо позвонить папе. Во второе – может, даже хорошо, что он ее не увидит. Потом я осознаю, что ее лицо – точное отражение моего, только измененное временем.
– Роуз, – произносит она. Никто не называет меня именем, которое она мне дала. – Приятно тебя видеть.
Приятно? Рядом с ней сидит Эвелин с непроницаемым лицом.
– Что ты здесь делаешь? – обвиняющим тоном спрашиваю я.
Конференц-зал набит до отказа, заняты все стулья, кроме двух, предназначенных для нас с Миллером. Мое сердце колотится у меня в горле, словно пытается придушить и избавить от необходимости здесь находиться. Миллер едва заметно пододвигается, чтобы наши руки соприкасались.
– Прошу. – Моя мать указывает на пустые места напротив нее. – Присаживайтесь.
– Она задала вам вопрос, – говорит Миллер.
Я вижу, как он стиснул челюсти. Это похоже на засаду, и он разозлился.
– И я отвечу, – произносит моя мать. – Но сначала, пожалуйста, сядьте вместе со всеми.
Миллер вопросительно смотрит на меня. Я делаю шаг вперед, и он следует за мной. Мы садимся, но я отклоняюсь назад, чтобы расстояние между мной и матерью было как можно больше. Я не видела ее шестнадцать лет, но все равно каким-то образом ощущаю связь между нами. Как будто каждый раз, когда она двигается на стуле, я чувствую натяжение нити. А от того, как она на меня смотрит – словно знает лучше всех, – мне хочется немедленно выйти из зала.
– Я хочу поблагодарить всех за то, что пришли сегодня, – говорит она, оглядывая людей вокруг. Ее руки сложены на столе, бледно-розовые ногти – с идеальным маникюром. – Я знаю, что мы закрываемся на праздники, но из-за этой статьи нам необходимо обсудить наши следующие шаги.
– Постой, – говорю я, и мать переводит на меня пронзительный взгляд серо-зеленых глаз. – Какое ты имеешь отношение к нам?
Мать раздумывает всего мгновение, как компьютер, обрабатывающий информацию с небольшой задержкой.
– XLR8 принадлежит мне, – говорит она, и мне кажется, что я рухнула с огромной высоты. – Я купила ее весной по договору о слиянии компаний, и «ПАКС» стал нашим первым приобретением после расширения и открытия офиса в Колорадо.
Я оглядываю присутствующих, пока не нахожу его. Феликс сидит рядом с Джаз, на нем свитер грубой вязки, глаза подведены черным. Он встречается со мной взглядом. У него такой вид, будто его вот-вот стошнит.
– Ты мне не сказал.
Он нервно сглатывает.
– Я не знал об этом, Ро.
Я смотрю на Джаз, и она трясет головой, шепча:
– Я тоже не знала.
– Но вы точно знали. – Я поворачиваюсь к Эвелин, которая, как всегда, абсолютно невозмутима. – Вы знали и не сказали мне.
– Это было необходимо, – отвечает Эвелин. – Мы боялись, что ты не подпишешь договор, если узнаешь. И, если бы не случилось ерунды с «Нью-Йорк Таймс», нам не пришлось бы тебе ничего говорить.
В моей голове проносится одновременно столько мыслей, что я просто не знаю, о чем заговорить сначала. Значит, своим успехом я обязана исключительно матери. После стольких лет вакуума между нами она все-таки нашла способ дотянуться до меня и даже заявила свои права – забрала себе половину моего изобретения. Но я хочу принадлежать исключительно самой себе.
В конце концов я говорю совсем о другом:
– Это не ерунда. Вы знали обо всем и ничего не сделали. Так поступать неправильно.
– Неправильно? – резко переспрашивает мать.
– Неправильно, – повторяю я, глядя прямо на нее.
Хочется верить, что она понимает, о чем я. Это не только про «ПАКС», но и про нее тоже. Она вздумала стать частью моей жизни, когда я не хотела ее видеть; заставила меня делиться с ней, хотя я не собиралась это делать.
– Продолжать раскручивать приложение неэтично.
– И что ты предлагаешь? – спрашивает Эвелин.
Кажется, что в воздухе вообще не осталось кислорода; все затаили дыхание.
– Я ничего не предлагаю, – говорю я, глядя прямо на нее. – Просто ставлю в известность. Я готова была терпеть репетиции, новые вопросы анкеты, странного профессора из Лос-Анджелеса, с которым вы якобы советовались, но только не это. «ПАКС» – мой, и мы должны закрыться.
Мгновение тишины, затем мать произносит:
– Всем выйти.
Она спокойно смотрит на меня, пока все суетятся, поднимаясь с мест. Когда Миллер начинает вставать, я хватаю его за руку.
– Нет, – говорю я, не сводя глаз с матери. – Он останется.
Она окидывает его проницательным птичьим взглядом. Все это – самое прекрасное и самое ужасное – мы с Миллером создавали вместе. Интересно, что́ мать о нем помнит. Темноволосый двухлетний малыш, сынок ее лучшей подруги. Миллер снова опускается на стул, и она мне кивает.
– Роуз, – говорит мать, когда дверь у меня за спиной наконец захлопывается, – ты должна гордиться тем, что создала. Я тобой определенно горжусь.
Она умолкает, видимо, ожидая от меня благодарности, но я ни капли ей не благодарна, совсем наоборот. Эта женщина, достаточно богатая, чтобы мгновенно купить билет на рейс из Сан-Франциско, обладающая достаточной властью, чтобы двумя словами выгнать из комнаты толпу народа, – она мне чужая. Хуже, чем чужая.
– Я не нуждаюсь в твоей гордости, – спокойно отвечаю я, вскинув голову. – И ты меня совсем не знаешь.
Мать моргает от неожиданности, и уголок ее рта слегка дергается, словно от удивления, но она быстро приходит в себя.
– Это неправда. Я знаю, что в восемнадцать лет ты смогла достичь того, чего многие не достигнут никогда. Ты сумела создать нечто ценное и продать это миру. Знаю, что ты умеешь писать алгоритмы и хорошо держишься во время прямого телеэфира. Ты выдающаяся во всех отношениях.