Растерянность. Далеко не самое худшее, что может случиться с ребенком.
– Ты была с отцом. – Мать встает, и я понимаю, что нас выпроваживают. – Я думала, что это к лучшему. – Она поводит рукой в сторону двери, как всегда решив за нас обеих, что на сегодня достаточно разговоров.
Я с трудом узнаю собственный голос, полный ярости и в то же время слабый.
– Да, – говорю я. – Наверное, ты права.
Мы с Миллером покидаем офис XLR8, и сотрудники смотрят нам вслед так, будто нас отправили в детскую ждать, когда позовут. Внутренний голос едва уловимо шепчет, что приложение наполовину мое. Что я не обязана покорно выполнять указания матери. Но голос очень тихий, и чем дальше мы уходим от конференц-зала, тем он тише. Я так устала. Я не чувствую в себе сил бороться. Я годами училась отделять себя от матери, и вдруг она свалилась как снег на голову, только осложняя то, что и без нее казалось невыполнимым.
Феликс ждет нас возле лифтов, смущенно потирая ладонь большим пальцем.
– Слушайте, – говорит он, когда Миллер нажимает на кнопку вызова, – понимаете, я…
Он замолкает. Мы молча смотрим и ждем. Этот человек подбирал нам одежду, обучал и постоянно был рядом последние четыре месяца. Он обнимал меня на Вериных похоронах. Он, догадавшись обо всем, подтолкнул меня к скорой в Нью-Йорке. Я считала его другом.
Феликс тянется ко мне, но я понимаю, что это просто условный рефлекс, – он не знает, что сказать, и хочет заменить слова объятиями. Но я сейчас как будто сделана изо льда – холодная, хрупкая, истончившаяся до прозрачности. Если до меня дотронуться, я не выдержу.
– Не надо, – говорю я, и его рука повисает в воздухе.
В тот момент, когда Феликс опускает руки, лифт открывается.
– Ты мог бы сказать нам, – произносит Миллер. Я захожу в кабину следом за ним, и Феликс с несчастным видом следит, как двери начинают закрываться. – Уж это мы заслужили.
– Я не мог, – отвечает Феликс с тихим отчаянием. Он торопливо оглядывается через плечо на сотрудников, ожидающих его в офисе. – Ребята, я…
Но двери закрываются, и он остается с той стороны. Миллер тянется ко мне здоровой рукой, но я отступаю назад и вжимаюсь в угол лифта.
– Пожалуйста, – чуть слышно прошу я, не решаясь поднять глаза, – не надо.
Меня пожирает чувство вины, заглатывает большими кусками. Я украла у Миллера что-то совершенно грандиозное, а он даже не сердится на меня. Я поступила безрассудно, столько всего отдала этой ненавистной женщине, что даже не могу положить конец начатому.
– Ро, – мягко произносит он, делая шаг ко мне, – иди сюда.
Но я мотаю головой и смотрю в пол, пока лифт не останавливается. Я не заслуживаю этого, не заслуживаю утешений от Миллера после того, как сама заварила кашу. Если бы не я, он бы не пострадал.
Мы садимся в машину, и я поворачиваю ключи в зажигании, но Миллер выключает мотор. Я делаю три вдоха, прежде чем оторвать взгляд от руля и посмотреть на Миллера. Его глаза кажутся темными в сумраке парковки, на щеке лежит полоска света, проникающего через окно.
– Пожалуйста, – просит он, – расскажи, о чем ты думаешь.
Я сглатываю.
– Я ужасный человек.
Миллер так удивлен, что ему только с третьего раза удается выговорить:
– Что?! – Он придвигается ближе, перекладывает руку в гипсе. – Ро, то, что там произошло, было настолько чудовищно, что я… Неудивительно, что ты так расстроилась. Я сам расстроился. – Он заглядывает мне в глаза. – Но ты совсем не плохая. С чего ты это взяла?
– Все это случилось из-за меня. – Я раскидываю руки в стороны, насколько это возможно в тесном пространстве между нами. – Мне так этого хотелось. А теперь я не могу остановить процесс.
– Эй. – Он ловит меня за руку. – Ты придумала «ПАКС», но ты – не он.
Мы молча смотрим друг на друга. Мне кажется, что мои легкие стиснуты грудной клеткой.
– А кто я? – спрашиваю я шепотом. Моя жизнь неузнаваемо изменилась с тех пор, как началась эта история. – Кто, если не Ро из «ПАКС»?
– Ты мой самый любимый человек, – отвечает Миллер, и его слова рвут мне сердце, как рыболовный крючок. – Помнишь, ты спросила меня в больнице, согласен ли я дать тебе что-нибудь?
Я киваю, сжимая губы.
– Все что угодно, Ро. – В тишине салона его голос звучит уверенно и твердо. – Я всю жизнь был готов отдать тебе все. И так будет всегда, что бы ни случилось.
Не хочу плакать; я так наплакалась за последнюю неделю, что, наверное, никогда не высохну. И все равно у меня опять текут слезы, и улыбающийся Миллер расплывается перед глазами.
– Ты уверен? – спрашиваю я.
Он со смехом притягивает меня к себе над консолью, целует меня в щеку и в губы.
– Уверен.
Когда он слегка отодвигается, я удерживаю его руку у себя на шее.
– Тогда мне нужна твоя помощь.
– Когда угодно, – кивает он, не сводя с меня глаз.
– Раз они отказываются закрыть мой проект, мы должны найти способ сделать это без них. – Набрав в грудь побольше воздуха, я заставляю себя произнести слова, прежде чем передумаю: – Надо нанести репутации «ПАКС» такой урон, чтобы никто не хотел им пользоваться.
Миллер медленно кивает. На его лице видна решимость, губы твердо сжаты. И отвечает он так же твердо и уверенно:
– Хорошо, давай все спалим.
От Миллера я еду прямо в «Бобы». Папа стоит у кофемашины с полотенцем на плече.
– Она тут, – выпаливаю я, даже не здороваясь. – Она стояла за этим с самого начала.
– Кто? – спрашивает он, вливая кипящее молоко в очередную чашку.
Я откашливаюсь, не сводя с него глаз.
– Мама.
Папа каменеет. Из динамиков доносится мурлыканье Бинга Кросби, поющего о Санта-Клаусе.
– Она… – папа испуганно косится на окна, – она тут?
– Не тут, а здесь. – Я захожу за стойку, и папа не глядя сует латте ожидающей посетительнице. – В Денвере. XLR8 принадлежит ей.
– Что? – Его лицо недоверчиво вытягивается. Если бы я только что не общалась с матерью лично, тоже не поверила бы. Это же невозможно. Такого не может быть. Но, оказывается, может. – И ты… ты ее видела?
Я киваю и, приподняв лючок на стойке, вдруг понимаю, что у меня трясутся руки. Папа замечает это одновременно со мной.
– Генриетта, – говорит он кассиру, – можешь идти домой, я сам все закрою.
– Точно? – Она окидывает взглядом зал, украшенный к Рождеству. На спинки кресел у камина брошены пледы, над входом мерцает огоньками гирлянда. – Сейчас только четыре.
– Ничего страшного, – натянуто улыбается папа. – Желаю хорошо отдохнуть.
Генриетта снова вопросительно смотрит на нас, затем снимает фартук и вешает на крючок в углу кухоньки. Наконец она уходит, звякнув колокольчиком на двери, и мы остаемся одни. Папа запирает кафе и переворачивает табличку на «Закрыто», потом указывает на кресла у камина.
– Ты в порядке? – спрашивает он, вглядываясь в мое лицо. Я киваю, и он, подавшись вперед, ставит локти на колени. – Расскажи мне, что произошло.
– Она купила XLR8 прошлой весной. – Я говорю быстро и лихорадочно, все больше сбиваясь на скороговорку. – По договору о слиянии компаний, поэтому ее имя нигде не упоминается. Когда «ПАКС» стал популярным, она посчитала, что он пригодится XLR8, а я думала, что сама добилась успеха, но это не я, это она так сделала, а теперь, после статьи в «Нью-Йорк Таймс», я хочу закрыть работу приложения, потому что оно разрушает жизнь людям, с которыми я даже не знакома, а она не дает мне это сделать, ей принадлежит половина «ПАКС», и получается, что я вообще не имею права голоса, хотя я сама его создала, но, наверное, она его тоже создавала, и…
Папа кладет свою большую ладонь мне на колено, заставляя замолчать.
– Малышка, – ласково говорит он, – успокойся.
Я прерывисто вздыхаю, глядя на его пальцы.
– Она меня обхитрила. – Папа слушает меня, щуря глаза. – Я не хотела иметь с ней ничего общего, но она до меня добралась.
У папы такое лицо, как будто ему хочется сказать очень многое, но он не знает, с чего начать. Из динамиков все так же льется рождественская музыка.
– Это твой успех, – произносит он наконец и, сняв ладонь с моего колена, откидывается на спинку кресла и потирает переносицу. – Не имеет значения, кто заметил в тебе нечто, заслуживающее внимания, она или не она. Заметили, потому что было что замечать. Согласна?
Я киваю, сглатывая комок в горле.
– Согласна.
– Но с ее стороны скрыть от тебя свое участие, а потом вот так, внезапно, появиться и застать тебя врасплох… – Папа обрывает себя и выставляет плечо вперед. Точно так же он выставлял плечо вечером на кухне, когда Вера еще была жива. Это значит, что папа пытается сдержать накатывающий гнев. – Ты имеешь право сама решать, какие у вас с ней будут отношения.
– Не хочу никаких отношений, – быстро отвечаю я. – Она тебя обидела.
Папа сводит брови.
– Это про то, чего хочешь ты, а не про то, что чувствую я, Ро.
Я вспоминаю свой тринадцатый день рождения. Папа, Вера и Виллоу хором поют «С днем рождения», Миллер раскладывает вилки для торта. Маленькая горка подарков, мамин – в самом низу; тот самый конверт с открыткой, тонкий и бездушный. Папа молча протягивает его мне через стол.
– Она забрала у тебя все, – шепчу я.
– Не все, – отвечает он, придвигаясь. – Когда родилась ты, Ро, мы были очень молоды. Она оказалась не готова.
– А ты?
Он слабо улыбается.
– Невозможно подготовиться к тому, что твоя жизнь вдруг перевернется вверх дном. Но с первого же взгляда на тебя я понял, что ты станешь самым лучшим, что у меня есть, несмотря на страх не справиться в одиночку.
Я торопливо смахиваю набежавшие слезы.
– Но я уже предала тебя, когда занялась программированием. И я не хочу предать снова, начав общаться с ней.
– Малышка, – наклоняется ко мне папа, – ты не предашь меня, оставаясь такой, какая ты есть. Не предашь, выбрав свой путь в жизни.
– Я уже не понимаю, насколько он мой, – отвечаю я дрожащим голосом. – У меня все разваливается.