– Что бы ни стряслось, я с этим разберусь, – говорит Миллер. – А ты перестань извиняться.
– Из… – Я торопливо зажимаю рот ладонью, и Миллер смеется.
– Слушай. – Холодный ветер перебирает его волосы. – Четыре месяца назад я не знал, как оплатить свое обучение, и не был уверен, что когда-нибудь заговорю с тобой снова. Это мучило меня. – Я придвигаюсь к нему, и он отпускает мою ладонь, чтобы убрать пряди с моего лба. – Теперь из двух проблем осталась только одна. Согласись, мне здорово повезло.
Я встаю на цыпочки и целую его, и тут Марен стучит в стекло из салона.
– Поехали домой! – приглушенно восклицает она.
Я сжимаю руку Миллера, достаю ключи от машины, и мы едем домой.
На этот раз, когда мы летим на самолете, никто не просматривает с нами расписание. Феликс не кривляется на соседнем сиденье, рассказывая, что и как будет. Мы провели воскресенье в офисе XLR8 вместе с ним и с Джаз, заучивая, что говорить о текущем состоянии дел. Никакого смеха и болтовни, только то, что следует говорить в пятницу утром в прямом эфире.
Мы вылетели в Нью-Йорк в четверг после школы. На одном ряду сидим папа, Миллер и я, на другом – Эвелин, Феликс и Джаз. Перед нами сидят моя мать и Виллоу. Разговор между ними не клеится, и смотреть на них странно. Это – моя мать, а это – женщина, ставшая мне матерью. В круге тех, кто меня вырастил, не хватает только Веры.
На этот раз в нашей группе восемь человек – на всякий случай. На случай, если на нас нападет толпа, если разразится скандал похуже того, что уже есть. И, подозреваю, на случай, если мы с Миллером вздумаем качать права.
Но на дне моего рюкзака лежит флешка с видеофайлом, который Марен монтировала всю неделю после школы. Просматривая его незадолго до отъезда в аэропорт, я рыдала так, как будто прорвало дамбу в компьютерной игре. Если все пойдет по плану, никто, даже Эвелин Кросс, не помешает нам показать это всему миру.
И мы раз и навсегда покончим с этим кошмаром.
Ночью мне не спится. У нас с папой двухместный номер в отеле на Сорок седьмой улице, и почти всю ночь я лежу, слушая его негромкое похрапывание. Отопление в углу комнаты то включается, то выключается, колыша тонкую занавеску на окне. Остальных поселили на том же этаже, и я представляю, как все лежат в темноте, ожидая завтрашнего дня.
В пять с небольшим в дверь стучат. Уставившись на потолок, я жду повторения стука, а затем выскальзываю из кровати и заглядываю в замочную скважину. Это Миллер. На нем зимняя куртка и вязаный шарф, подаренный Виллоу на Рождество. Я в темноте натягиваю спортивные штаны, хватаю куртку, висящую на стуле у стола, и бросаю взгляд на папу. Он спит, и я тихо открываю дверь и выскальзываю в коридор.
– Привет, – шепчет Миллер. При виде его улыбки мне становится чуть легче. – Я так и думал, что ты не спишь.
– Кажется, я спала всего минут пять.
– Точно, – смеется он. – Я тоже. – Он берет меня за руку, кивком указывает на лифт. – Не хочешь посмотреть на Таймс-сквер?
«С тобой – куда угодно, хоть смотреть, как краска высыхает на стенах», – думаю я. Да с Миллером я пошла бы смотреть и просто на пустые стены.
Еще темно, но на Таймс-сквер полно рекламных щитов, которые подсвечивают улицы синим, красным, зеленым цветом, как на другой планете. Столько света, что, вскинув голову, я не вижу ни луны, ни звезд. По площади бродят еще несколько человек, по слякотной улице проезжает пара такси. Вдоль канав лежит грязный снег, но тротуары чистые.
– Совсем не так, как в кино, – замечаю я.
Миллер кивает.
– Интересно, а Оуэн, Альма и все остальные думали так о нас? – Его лицо со стороны высотного здания кажется синим от рекламы «Убера». – Что мы не такие, какими они нас представляли по телешоу? И по соцсетям.
– Наверняка, – говорю я. – Мы ведь и правда не такие.
– Угу. Но сегодня все будет иначе. Сегодня… – Он с силой выдыхает: – Мы будем собой.
– Страшно, – замечаю я.
Он прижимает свою ладонь к моей.
– Ничего, ты же смелая.
– Это ты смелый. – Я киваю на его руку в гипсе, наполовину прикрытую курткой. – Я просто убираю за собой.
Дорога выводит нас к треугольному острову с ярко-красной лестницей напротив рекламного щита. Кто-то спит на средних ступенях, спрятавшись в спальный мешок. Видна только шапка. Мы присаживаемся на нижнюю ступеньку, и Миллер кладет ладонь мне на колено. Я обхватываю его за здоровую руку, прижимаюсь головой к его плечу, и мы любуемся морем огней, раскинувшимся перед нами.
– Может, это эгоистично, – шепчет он, глядя прямо перед собой. – Но я все равно рад, что мы так поступили. На следующий год неизвестно… – Он умолкает, смотрит на свою ладонь у меня на колене. – Неизвестно, где мы будем, что мы будем делать. И я рад, что нам останется это.
Я кладу ладонь на его щеку, притягиваю к себе его лицо и целую в холодной темноте посреди Таймс-сквер. Мне кажется, что мы одни в этом мире, стоим на краю высоченного обрыва.
– Неважно, где мы будем и что будем делать, – говорю я. – Такого, как ты, нет нигде.
Миллер чуть отодвигается, чтобы заглянуть мне в лицо. Наши взгляды встречаются, и я вижу в его глазах знакомую грусть, от которой перехватывает дыхание, но вовремя вспоминаю, что он здесь, что мы оба здесь – и сейчас.
– Никогда не будет никого, кроме тебя, – добавляю я.
Миллер – неизменен; его руку я всегда буду искать в толпе. Хочу и в тридцать лет встречаться с ним взглядом над блюдом с канапе в праздничный вечер. Хочу в глубокой старости читать рядом с ним в гостиной. Хочу, чтобы предсказание «ПАКС» о нас оказалось верным.
Но сейчас у нас есть только пять тридцать утра, холод и страшное ожидание самого бесстрашного поступка. Но в кои-то веки мне плевать, что случится потом. Главное, что сейчас я с Миллером.
– Я на своем месте только рядом с тобой, – говорю я.
Он поворачивается ко мне, и я понимаю, что знаю его лучше всего на свете. Знаю все наши истории, и его чудесный искренний смех, знаю то, что почувствую его присутствие, еще до того, как увижу. Будто бы мы – центр Вселенной, и звезды вращаются вокруг нас.
Миллер глубоко вдыхает, и я ощущаю это своими легкими.
– Я люблю тебя, – шепчет он.
И это то, что я понимаю про наш мир.
Интервью назначено на девять утра, а значит, к половине восьмого я уже причесана и накрашена. Решено, что сначала выйду только я, а после пятиминутной беседы с Ходой Котб к нам присоединится Миллер. За эти пять минут он должен подменить файлы и включить видео Марен с историями Оуэна, Альмы, Таджа и всех остальных. Пусть Америка их увидит.
Жужжит телефон. Это Сойер.
Все сделано, Ро-Ро.Она тоже получила наш видеофайл и готова распространить его в соцсетях, как только его покажут по телевидению.
– Темновато, – говорит Феликс, нависая над гримершей.
Она подозрительно косится на него, а он тычет пальцем в палетку с тенями.
– Может быть, лучше это? Нужно, чтобы лицо выглядело свежим. Дымчатые тени мрачноваты для девяти утра.
Гримерша откашливается, словно хочет сказать: «Пошел вон». Феликс переводит взгляд на меня.
– А ты как думаешь, Ро?
– Мне все равно, – отвечаю я. – Ты в любом случае сделаешь, как считаешь нужным.
Он вздрагивает, как от пощечины. Неужели уже забыл, что мы больше не друзья. Но я не могу заставить себя вернуться к прежнему шутливому тону и вести себя так, будто Феликс не скрывал от меня правду.
– Ну так что мне делать? – сухо интересуется гримерша.
Феликс кашляет.
– Придерживайтесь персиковых оттенков, пожалуйста.
Он отходит и усаживается у дальней стены. За закрытой дверью дальше по коридору в заднем кармане штанов Миллера ждет флешка.
– Небольшое изменение, – говорит Джаз. Мы стоим за сценой, до моего выхода осталось всего несколько минут. – Хода хочет беседовать с вами обоими одновременно. Вопросы остаются те же самые, просто Ро и Миллер будут вместе с самого начала. Круто?
Мое сердце делает скачок и застревает где-то в горле. Как только я начинаю кашлять, Миллер кладет руку мне на спину и отвечает:
– Круто.
Я кошусь на него, задыхаясь. Что здесь крутого? Если он выйдет вместе со мной, кто подменит видео? Мы целую неделю записывали интервью, и все эти люди, которые делились с нами своими историями, ничем не были нам обязаны.
– Ну и отлично, – говорит Джаз, зажимая планшет под мышкой. – Всем удачи. Я буду смотреть вместе со зрителями с задних рядов.
Она поворачивается на каблуках и уходит, оставляя меня и Миллера наедине с Феликсом.
– Нам нужна твоя помощь, – тут же говорит Миллер, доставая флешку из заднего кармана и протягивая ее Феликсу.
Тот вопросительно вздергивает брови.
– Миллер, – говорю я, – он не согласится.
– А какие варианты? – спрашивает он, и я понимаю, что вариантов нет.
– Он не согласится на что? – интересуется Феликс, переводя взгляд с меня на Миллера. Флешка лежит на его ладони, как снаряд, готовый сдетонировать в любую секунду. – Что это?
– Это видео, – отвечает Миллер, а затем начинает очень быстро объяснять, чтобы успеть до выхода на сцену. – На этой неделе мы записали рассказы разных людей о том, как «ПАКС» изменил их жизнь, разрушил их веру в себя и мечты о будущем. – Брови Феликса ползут все выше и выше. – Нам нужно подменить флешку Джаз с историями успеха на нашу. Мы хотим показать людям правду.
Едва он умолкает, Феликс переводит взгляд на меня:
– Твоя идея?
– Наша общая, – отвечаю я. Он ошарашенно молчит. – Феликс, пожалуйста.
– Вы понимаете, что нарушаете договор? – спрашивает он. – Вы публично позорите компанию. – Он смотрит на флешку. – И я тоже нарушу договор.
– Что они нам сделают? – спрашиваю я. Мой голос почти не дрожит. – Уволят? Когда все посмотрят видео, нас уже неоткуда будет увольнять.
Феликс смотрит то на меня, то на Миллера.
– Это глупость, – говорит он наконец. – Вы поступаете безрассудно.