– Мы поступаем правильно, – отвечает Миллер.
– И кроме того, – добавляю я, глядя Феликсу в глаза, – ты нам кое-что должен. Мы считали тебя другом, а ты нас обманул.
Он моргает, сглатывает и зажимает флешку в кулаке. Глядя на него, я вспоминаю все одновременно: тот день, когда я впервые увидела его в конференц-зале; вечер, когда он помчался за нами с зимнего бала в больницу; и как он всегда поправлял мне макияж, и приглаживал волосы, и спрашивал, готова ли я. Феликс еще не успевает открыть рот, а я уже чувствую: он и в этот раз не подведет.
– Хорошо, – говорит Феликс. Я улыбаюсь, и он с шипением повторяет: – Хорош-шо. Давно мечтал снова остаться без работы. – Он сердито вздыхает, но тут же крепко обнимает нас с Миллером. – Вы оба потрясающие. – Потом хлопает в ладоши, прогоняя к выходу на сцену. – Кыш отсюда. Я все сделаю.
Едва он отворачивается, режиссер называет наши имена.
Миллер протягивает мне руку. Он целует мое запястье с внутренней стороны, потом ладонь.
– Пойдем?
Я смотрю на него, готового пройти со мной весь путь до конца.
– Пойдем.
Нам повезло, что в роли ведущей – сияющая счастливой улыбкой Хода Котб в блестящем фиолетовом платье. Конечно, мы способны выкинуть свой номер перед кем угодно, но она, пожалуй, подходит для этой роли лучше всего. У нее такой вид, словно, если я вдруг начну всхлипывать, она бросится меня обнимать.
Мы сидим на кожаных диванчиках перед большим экраном с логотипом «ПАКС». Я отчаянно надеюсь, что Феликс не передумал.
– Спасибо за то, что вернулись в Нью-Йорк, – говорит Хода с такой милой улыбкой, что можно прослезиться, и указывает на массивный гипс Миллера. – Правда, мы ждали вас на пару недель раньше. Миллер, как ты себя чувствуешь?
– Да все в порядке, – отвечает Миллер. Феликс одел его в рубашку с короткими рукавами; это единственное, что он сейчас может носить. Темно-синяя рубашка покрыта мельчайшими белыми горошинками. – Очень здорово снова оказаться в Нью-Йорке.
– Мы рады вам, – говорит Хода, потом тянется ко мне, словно хочет посекретничать. – Знаешь, Ро, готовясь к этой встрече, я прочитала твое самое первое интервью, которое ты дала в сентябре «Денвер Пост».
– Ух ты! – Я заставляю себя рассмеяться. Мне уже трудно вспомнить, какой я тогда была. С тех пор столько всего изменилось, что девочка в кожаном пиджаке с бахромой, сидящая на хлипком диванчике в офисе XLR8, кажется мне незнакомкой. – Очень приятно.
– Отличное вышло интервью, – замечает Хода. – И очень впечатляет не только то, что было сделано тогда, но и то, сколько всего ты успела сделать с тех пор. В таком юном возрасте тебе удалось создать нечто настолько незаурядное, как «ПАКС»! – Она восторженно вскидывает брови.
Может, у меня уже развилась мания преследования, но я невольно замечаю, как осторожно она подбирает слова: «то, что было сделано», «настолько незаурядное». Все оценки нейтральные – ни отрицательные, ни положительные.
– Мне так любопытно, – продолжает Хода, и я внутренне подбираюсь, готовясь к удару. – Все говорят о тебе как о великом предсказателе, который видит будущее. – Наши глаза встречаются. – Каково это, Ро, играть роль Бога?
Внезапно повисает тишина, такая тяжелая, что какое-то мгновение я боюсь, что не смогу ее пробить. Я чувствую, как к глазам подступают слезы. От софитов идет жар, кровь шумит в ушах. Я не хотела оглядываться на Миллера, но все равно бросаю на него взгляд. Он сидит рядом, расправив плечи и сжав челюсти, кивает мне серьезно и спокойно.
– Я никогда не стремилась быть богом, – слышу я свой голос. – И не планировала того, что произошло. Просто готовила школьный выпускной проект.
Хода удивленно моргает.
– Как это, не планировала? Разве ты не ожидала, что «ПАКС» обретет такую популярность?
– Ну да. – Я делаю вдох, чтобы успокоиться. – «ПАКС» начался как мой выпускной проект. Но теперь он живет отдельно от меня и воздействует на людей, которых я никогда не видела. Я всего лишь написала алгоритм, но он коснулся человеческих жизней. Настоящих жизней.
– Э, да, – старается поддержать беседу Хода.
Я чувствую себя виноватой за то, что увожу разговор в неожиданную для нее сторону и доставляю проблемы еще одному человеку.
– «ПАКС» обещает… – Она поднимает листок, который держала в руке, и зачитывает прямо с него: «…предсказывать будущее, чтобы не оставить места неопределенности в нашей современной жизни». – Она смотрит на меня, потом на Миллера. – Непростая задача. Но приложение действительно меняет жизни. Давайте посмотрим.
Хода поворачивается к экрану, и я сжимаю кулаки. Это оно. Как только начинается показ, я понимаю с ужасом и одновременно с облегчением, что Феликс нас не подвел, что это не задушевный ролик от XLR8, а съемка Марен. Прямо сейчас, в прямом эфире. Запись начинается с изображения Оуэна, сидящего спиной к камере, и зал заполняют звуки пианино.
«Мне хочется все бросить, – произносит голос за кадром. Совсем юный и очень испуганный голос. – Я играл всегда. Реально всегда, но, если у этого дела нет будущего, какой смысл им заниматься?»
Я кидаю взгляд на Ходу. Возможно, она растеряна, но ничем этого не выдает. Миллер протягивает мне руку, и я хватаюсь за нее, как за спасательный круг. Мое сердце колотится с такой силой, что меня трясет; кажется, я даже покачиваюсь вперед-назад с каждым ударом.
Когда на экране появляется Лейла, я наконец решаюсь посмотреть за сцену. Там Джаз, которая гневно что-то шепчет Феликсу, размахивая руками. Он ловит ее за запястье и удерживает на месте. Не могу разобрать слов, вижу только резкий взмах головы и читаю по губам одно слово: «Нет».
И тут у них за спиной возникают Эвелин и моя мать. Я мигом отворачиваюсь. Фильм еще не закончился, звучит старательно подобранная Марен музыка, но я начинаю говорить, поскольку понимаю, что у меня очень мало времени.
– Хода, я не ожидала ничего подобного.
Она оборачивается ко мне с приоткрытым ртом. Я показываю на экран:
– Эти ребята – первые, на кого я наткнулась. С того момента, как в «Нью-Йорк Таймс» вышла статья, мы с Миллером следили за обсуждением в интернете. – Я сглатываю, стараясь успокоиться, и по-прежнему крепко сжимаю руку Миллера. – То, что мы выяснили, слишком серьезно, чтобы это не замечать. «ПАКС» делает людям больно, отнимает у них надежду и радость, веру в себя. Нет ничего, что стоило бы подобных мук.
Хода закрывает рот, потом снова открывает.
– Ты…
Я слышу за спиной голоса. Глянув через плечо, вижу, как Феликс пытается удержать Эвелин, рвущуюся на сцену.
– XLR8 хочет, чтобы я всех уверяла, будто приложение предсказывает будущее. – Я стараюсь говорить очень быстро и четко. – И я скажу вам, что так и есть. Но оно предсказывает лишь одну из возможных версий.
– Что это значит? – спрашивает Хода, подавшись ко мне. – Что у каждого из нас есть несколько версий будущего?
– Да, – яростно киваю я. Наверное, я похожа на болванчика, но мне сейчас плевать. – Результаты анкеты верны не на сто процентов, поскольку человеческое поведение предсказуемо не всегда.
Тут я нарушаю главное правило всей этой игры, поворачиваюсь к оператору и смотрю прямо в объектив.
– Я не могу закрыть «ПАКС», – говорю я. – Он стал гораздо больше меня, и я не руковожу даже частью этого процесса. Но вы можете перестать пользоваться им. Вы можете проголосовать за то, чтобы он ушел с рынка. Сотрите приложение у себя в телефоне. Прямо сейчас. Пожалуйста.
Я оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Феликсом, который крепко держит Эвелин за локоть. У нее пылает лицо. Я вспоминаю Веру, которая с самого начала знала, чем это обернется, но которая уже не может увидеть это самосожжение. Что бы она хотела, чтобы я сказала? Подумав, я снова поворачиваюсь к камере.
– Я создала «ПАКС», чтобы внести ясность в собственную жизнь. Мне хотелось распланировать ее и решить, как математическую задачу. Я хотела понять, почему ушла моя мать, и где я хочу побывать, и… – Я смотрю на Миллера, и он крепко сжимает мою руку. – Простят ли меня за мои ошибки. Я думала, что, если научусь предсказывать свое будущее, станет не так страшно его ждать. – У меня сжимается горло, но я продолжаю говорить. – Но это не помогает. Я думала, «ПАКС», рассказав, что с нами будет, сделает нашу жизнь легче. Но дело в том, что для каждого момента времени он предсказывает свое будущее. И даже для одного момента вероятность будущего равна девяноста трем процентам. Теперь я понимаю, что самое главное – наши чувства, неожиданные поступки, ошибки и удачи – помещается в оставшиеся семь процентов. Это та самая серая зона, в которой мы живем по-настоящему. – Я глубоко вдыхаю. – Послушайте меня: человеческий мозг не является чем-то застывшим и неизменным. Он пластичный. Он меняется с возрастом. Точно так же с возрастом будут меняться ваши ответы на вопросы «ПАКС», а значит, и ваше будущее. И в этом суть нашей жизни.
– Прекратите съемку! – пронзительно визжит Эвелин за сценой, и камера, в которую я смотрю, опускается в пол. Поднимается суета. Хода ищет взглядом режиссеров, которые скажут, что делать дальше. Эвелин вырывается из рук Феликса, а Миллер притягивает меня к себе и обнимает.
– У тебя все получилось, – шепчет он мне на ухо.
Я еще ощущаю этот шепот, когда Эвелин хватает меня за руку и оттаскивает от Миллера.
– Что ты делаешь? – вскрикивает она, до боли впиваясь пальцами в мою руку и уставившись на меня дико расширенными глазами. – Что ты натворила?
– Отпустите меня, – говорю я, стряхивая ее руку.
Когда я встаю, Миллер встает вместе со мной. Грудь Эвелин ходит ходуном; она задыхается от злости. Она хочет мне что-то сказать, но я, не дожидаясь, огибаю ее и ухожу со сцены.
Никто не знает, что делать: Хода все еще разговаривает с режиссером, съемочная группа кучкуется в противоположном углу зала. Эвелин словно окаменела. Когда мы проходим мимо Феликса, его глаза полны слез; он лишь молча кивает нам. Джаз отворачивается. Мать стоит в коридоре, скрестив руки, и поджидает нас.