Но я не хочу с ней разговаривать и знаю, что не обязана. Я сказала все, что хотела, и сделала все, что могла, в той зоне ответственности, которая была моей.
– Роуз, – произносит мать, когда мы уже давно прошли мимо. Я уж думала, она так ничего и не скажет.
В конце коридора я разворачиваюсь и возвращаюсь к ней. Она не улыбается, но и не выглядит рассерженной. Скорее, пожалуй, удивленной. Я внезапно узнаю в ней еще одну свою черту – точно такую же решительность, которая охватила меня после чтения статьи в «Нью-Йорк Таймс», когда я поняла, что надо делать. Когда все растоптано и остался только один путь – самый трудный.
– В тот первый день ты спросила, ценила бы я тебя без «ПАКС». – Мать делает паузу, и Миллер проводит пальцем по внутренней стороне моего запястья. – Я никогда не знала, как с тобой сблизиться, и «ПАКС» мне очень помог. У нас появилась точка соприкосновения.
«Теперь ее нет», – думаю я. Но мать продолжает:
– Надеюсь, ты знаешь, что я восхищаюсь тобой и готова поддержать в любом твоем начинании.
Мы обе молчим, и в коридоре повисает тишина. Мать слегка шмыгает носом, и впервые за все это время я вижу, что она нервничает.
– Я не считаю, что поступила с тобой очень хорошо, но, думаю, что тогда сделала для тебя все, что могла.
Я медленно киваю. Возможно, она права. Ей действительно было суждено родить одну дочь, и все должно было случиться именно так, как случилось. Благодаря этому в пространство между тем, что она могла мне дать, и тем, чего я от нее ожидала, вместились папа, Вера, Виллоу с Миллером и даже я сама. Не знаю, какой бы я выросла, если бы она оставалась рядом. Но я такая, какая есть. Я стала такой вопреки ей и стою сейчас за сценой рядом с Миллером, уверенная в том, что сделала все, что могла.
– Вы двое можете идти, – говорит она наконец. Потом поправляет часы и снова смотрит на меня, на Миллера, опять на меня. – Я тут разберусь.
– Хорошо, – отвечаю я. Ведь и правда хорошо. – Спасибо.
Мать кивает, смотрит мне в глаза через пустое пространство коридора.
– Может быть, когда-нибудь я еще увижу тебя в Калифорнии.
– Забавно, – с улыбкой говорит Марен, стоя на сцене актового зала. – Я планировала сделать фотографии людей, углубленных в свои тайные мысли. Хотела представить глубокий взгляд на то, как, думая о личном, мы уходим в себя и забываем про окружающий мир.
Она нажимает на кнопку, запуская слайд-шоу. На огромном экране актового зала один за другим появляются ее прекрасные черно-белые снимки. На первом фото ее братья делают уроки за столом на кухне. Первый жует ластик на конце карандаша, наклонив голову набок, и смотрит на второго, читающего учебник.
На следующем фото Феликс в кардигане стоит на кухне XLR8, помешивая ложечкой в чашке с кофе, и с полуулыбкой смотрит куда-то за кадр. По самому краю снимка виден локоть и кусочек блейзера Джаз, выходящей из кухни.
И самая последняя фотография – мы с Миллером под снегом в день школьного бала. Темнеет, а он смотрит на меня.
Сейчас мы сидим в актовом зале на последнем ряду и он сжимает мою руку.
– Обычно, когда мы думаем, что нас никто не видит, мы все равно смотрим друг на друга, – говорит Марен, щелкая переключателем.
Появляется целая сетка фотографий. Я вижу Отем, родителей Марен и даже своего папу за кофемашиной в «Бобах». В самом центре располагается фото Оуэна за пианино и его сестричек, переглядывающихся в дверном проеме.
– Мы все связаны между собой. Наверное, я сделала ошибку, назвав свой проект «Когда они смотрят в другую сторону». – Марен глядит мне в глаза через весь зал, и я ей улыбаюсь. – Потому что на самом деле мы всегда смотрим друг на друга.
Когда комиссия начинает задавать вопросы, я сползаю на сиденье и кладу голову Миллеру на плечо. В марте ему сняли гипс, и теперь он ходит на физиотерапию разрабатывать руку. Я его обнимаю, и он в ответ обхватывает меня обеими руками.
Миллер не поступил в Браун, и это самое удивительное, что случилось за год. Теперь любой университет был бы только счастлив получить такого студента. Но Миллеру больше не придется поступать в любой – о нем мечтает Стэнфордский университет, причем так сильно, что даже готов платить стипендию, если он приедет в Калифорнию.
Это, конечно, не полная оплата, обещанная XLR8, но Миллер уже обдумывает мысль о работе на территории кампуса, летние подработки, заявки на гранты. Конечно, это ведь Миллер.
«Мне даже не приходило в голову о таком мечтать, – сказал он, получив приглашение. Мы сидели в машине в самом конце нашей подъездной дорожки, и он открыл почту у себя в телефоне. – А получилось даже лучше, чем я мечтал. Как же так?»
Наверное, жизнь внесла свои коррективы. И к тому же это чуть ближе к Сан-Хосе, – я знаю, мы оба об этом подумали, хотя вслух ничего не сказали.
«Будешь теперь играть в своих богов. Так же, как в детстве», – сказала я Миллеру. Мы сразу просмотрели список дисциплин на факультете истории Древнего мира, дружно склонившись головами над консолью.
Миллер улыбнулся – по-настоящему, только для меня. Больше никаких спрятанных Миллеров. Порой я скучаю по нему, хотя он еще не уехал, – отголосок грядущей тоски. Как сказал сам Миллер ночью в Нью-Йорке, мы не знаем, каким будет следующий год, да и те, что придут за ним, – тоже. Но один раз мы с Миллером уже сумели найти дорогу друг к другу, значит, сумеем сделать это снова.
Я пытаюсь не загадывать наперед. После того как «ПАКС» закрыли, это стало для меня единственным вариантом – проживать по порядку секунду за секундой. И, похоже, так можно существовать.
В феврале XLR8 закрыла свой офис в Денвере и перевела всех желающих в филиал Маунтин-Вью. Феликс и Джаз отказались уезжать, они по-прежнему здесь и время от времени заглядывают в Свитчбэк-Ридж выпить кофе. Джаз не сразу пришла в себя после происшествия. «Она чувствует себя виноватой, – объяснил Феликс, когда навестил нас один. – Просто ей очень нужна была эта работа. Но она понимает, что поступила неправильно».
«Мне тоже была нужна эта работа», – сказала я Феликсу. Меня до сих пор время от времени накрывает от мысли, что все могло бы сложиться совсем иначе. Я была так близка к исполнению своих желаний, и мне до сих пор больно оттого, что все пошло наперекосяк.
Папа даже слышать не хочет подобные разговоры в своем доме. Как только я начинаю жаловаться на свои неудачи, он напоминает мне о том, сколько я получила от истории с «ПАКС». Понимание, что я способна на великие дела. Приглашения от колледжей по всей стране, которым интересно, что еще я придумаю на базе их кампусов. У меня остается две недели, чтобы выбрать, куда пойти учиться дальше.
Кроме того, возникла тонкая ниточка связи с матерью, которая готова предоставить мне работу, как только я пожелаю. Приятно знать, что есть такая возможность, но я уверена, что не соглашусь на это. Когда-то, в конференц-зале, когда все рушилось, мать сказала, что я такая же, как она. Но, даже если это правда на девяносто три процента, есть еще семь процентов, в которых я нахожу саму себя со своим папой, с Миллером и даже со своими ошибками.
Столько всего, что я любила в «ПАКС», было сделано вместе с Верой – не алгоритм, а вопросы. Составляя анкету, мы вместе выясняли, что люди любят, и что из этого вытекает, и как это меняет траекторию их жизни. Мать сделала все, чтобы я умела писать алгоритмы, но Вера научила тому, что жизнь не укладывается в общую формулу и что ее непредсказуемость, все неожиданные радости и огорчения, – это и есть то, ради чего стоит жить.
Да, я чем-то похожа на свою мать, но теперь точно знаю, что во мне есть еще много всего. Может быть, я займусь программированием, как она и хотела. А может, начну изучать бихевиоризм – вступлю в тот странный, туманный мир, который открыла для меня Вера и который является прямой противоположностью упорядоченному миру алгоритмов. Как сказала в декабре Марен, это будет мое собственное решение.
В конце зимы папа продал Верин дом семье с маленькими детьми. Когда выпадает снег, они съезжают вниз по нашей улице на санках. На деньги, вырученные за дом, он наконец-то переделал «Бобы на озере» в ресторан, как и собирался с самого начала. Папа назвал свой ресторан «Мо»: «Потому что вы двое совершили бесстрашный и немыслимый поступок – именно таким я всегда представлял себе открытие ресторана».
Я не чувствую себя бесстрашной – уж точно не всегда. Иногда страх буквально парализует – как бывает, когда падаешь на обледеневший асфальт. Мне потребовалось несколько месяцев, просто чтобы заново привыкнуть к неуверенности, – настолько я утвердилась в мысли, что все мое будущее уже распланировано наперед. Что я закончу школу, пойду работать в XLR8, буду жить в Денвере неподалеку от папы. Все было такое прямолинейное, осталось только соединить уже размеченные точки на карте моей жизни.
А теперь ничего не известно. Да нам и не должно быть известно, это я хорошо усвоила. В неизвестности – и в боли, и в радости – вся соль. И не надо, ни в коем случае, ничего знать заранее.
Вера написала, что в течение жизни будут появляться разные версии меня. Я представляю этих Ро как бегунов с эстафетой, когда старая версия передает палочку новой версии, а новая – новейшей.
По словам Веры, я пока даже не догадываюсь, какой когда-нибудь стану. Думать об этом страшно и в то же время очень интересно.
Но, какой бы ни была моя следующая версия, я с нетерпением жду встречи с ней.
Эта книга не появилась бы на свет без помощи огромной команды умных и талантливых людей. На обложке стоит мое имя, но благодарность заслуживают они все.
Моему литературному агенту Кэти Шей Бутилье, которая поверила не только в историю Ро, но и в истории, предшествовавшие ей, – спасибо тебе за то, что всегда поддерживала меня и прилагала все силы к тому, чтобы мои мечты сбылись.
Практически всю жизнь я мечтала о том, что когда-нибудь у моих книг появится редакто