— Я-то предпочитаю море, — говорит Оливье.
Это больной вопрос. Бассейн во всей деревне есть только у семейства Бартезов, и нас туда не приглашают, даже если дом пустует, даже за умеренную плату. Бассейн — только для парижан. Так что мы вынуждены предпочитать море. У нас нет выбора.
Мы спускаемся к мосту и живописно прислоняемся к каменному парапету. Мы — комитет по встрече. Мы хотим хорошенько рассмотреть парижан.
Они въезжают в деревню очень медленно, с преувеличенной осторожностью преодолевают крутой поворот возле хижины Симоны. Приостанавливаются у мэрии — заброшенной и пустой; ставни, серые, как лес-плавник, стучат по стене на сильном ветру. Поворот налево на главную улицу, овощные ряды остаются позади. Бобы, картошка, горох, баклажаны, чили, паприка, кабачки, тыквы. Моя картошка, к примеру, уже выкопана. Одна из местных кошек шарахается от приближающегося “мерседеса”. Машина проносится мимо. Мы с каменными лицами пытаемся заглянуть внутрь. Оливье вежливо кивает. Ну? Что? Каково наше мнение?
Они выглядят так, как будто уже успели отдохнуть. Оба загорелые. Мужчина и женщина. Молодые, неулыбчивые, без детей. Они останавливаются перед домом Бартеза, вылезают из “мерседеса” и начинают возиться с замком на внешней двери. Мы видим, что женщина предоставляет это занятие мужчине, а сама принимается рассматривать горшки с геранью, расставленные на ступеньках. Она обрывает мертвые цветы с хирургической аккуратностью. На ней кольца и браслеты из золота. Люди очень, очень, очень богатые. Как и любой, кто приезжает в отпуск из Парижа.
Для большинства из нас максимальное приближение к Парижу — это как раз ритуальный шпионаж за приезжими отпускниками. Некоторые из нас никогда и не были в Париже. Вообще. Этот город — символ из школьных учебников, картинка на телеэкране, источник новостей, зла, повышения налогов, формуляров НДС, а для меня — еще и ближайшее консульство.
Наша деревня — очень глухая. Мы в восьми милях от ближайшей почты, в тридцати — от ближайшего супермаркета. К нам каждый день по узким горным дорожкам приезжает boulanger. Мы всегда видим, как приближается его фургон. Сюда ведет только одна дорога, отсюда — тоже одна. Нас окружают горы, покрытые дубравами, garrigue, и бешено растущее поголовье диких кабанов. По ночам мы слышим, как они роются возле реки. Мы заламываем руки и грустно качаем головой: повытопчут виноградники, нехорошо. Потом, как только наступает август, мы начинаем охотиться за ними и убивать их.
Все, кроме меня, живут ожиданием охоты. Мой ближайший сосед, Папи — ему сильно за восемьдесят, и у него катаракта на обоих глазах — все еще бродит по горным склонам, вооруженный до зубов. Женщины, конечно, не ходят собственно стрелять. Они стоят на мосту, считают белые фургоны, направляющиеся к лесам. Потом они считают вепрей, которых привозят и раскладывают посередине главной площади. Мясо либо отправляют в морозильники, либо превращают в огромные дымящиеся блюда, приправленные душистыми травами и густым соусом из красного вина. Мы стреляем, чтобы убивать. Мы стреляем ради жаркóго. Мы — охотники. Это — настоящая жизнь, о которой и мечтать не смеют изнеженные жители Парижа.
Себастьян говорит мне, что дорога туда и обратно на скоростном поезде стоит 570 франков. Пересадка в Монпелье. Заказывать билеты надо за несколько недель: reservation obligatoire[52]. Но я не хочу в Париж. Я терпеть не могу ездить в Париж. Я слишком много там трачу и слишком много курю. Я покупаю слишком много книг и возвращаюсь с похмельем.
Рядом со мной на зеленой скамейке сидит Симона. Она считает, что когда-то Париж был элегантной столицей haute couture и светских soirees[53], но теперь все полетело к чертовой бабушке, и город полон негров-нелегалов, которые живут в церквях или устраивают голодовки, приковывая себя к оградам в местах скопления народа. Когда-то давным-давно мы зарабатывали честные деньги усердным трудом, но теперь вокруг десятки молодых людей, которые не хотят работать, и злобные хозяева потогонных фабрик, которые платят по два франка в час. Как будто здесь легко свести концы с концами. А уж попробуй-ка поживи в Париже.
Восемнадцатилетний Оливье только что съездил с ребятами в Париж на уикэнд поразвлечься. Раньше они там никогда не были. Они спустили все свои деньги в кабаре “Крейзи Хорс” на Елисейских Полях. Все было в точности как по телевизору — абсолютно одинаковые девушки, высокие парики, овальные попки и безупречные сиськи. Все они весят 55 килограммов и ни граммом больше. Нельзя даже чуть-чуть потолстеть. Сразу же выгонят.
Я размышляю о своих колыхающихся, обширных телесах. Потом говорю Оливье, что вешу почти 85 кило.
— Тебя не возьмут в “Крейзи Хорс”, — авторитетно заявляет Оливье со всей непреклонностью юности. — Даже если ты похудеешь, все равно не возьмут. Возраст не тот.
Я постепенно превращаюсь в худший из своих кошмаров. Что за ужас — все эти стареющие эмигранты, с красным носом и заметным брюшком, что убивают время в барах, сидят на дряхлой зеленой скамье посреди деревенской площади и сплетничают с кем ни попадя. Меня привела сюда ненависть к Англии. Я живу на юге, потому что чахоточные англичане, приезжающие сюда спиваться, а потом — гнить на кладбище, подтвердят, что ничего более похожего на рай нам не увидать. Американцы тоже согласятся с этим — все до единого. И, прошу заметить, я живу не на Ривьере. Там теперь шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на “Макдоналдс”, на пошлых кинозвезд, на яхты Аги-Хана, на толпы наркоманов и бродяг, которые бегло попрошайничают на нескольких языках. Нет, я живу в том закутке Франции, где прошлое — кровавая история католической резни, а настоящее — жара и виноградники. Я живу в Катаре.
В моей деревне двадцать шесть человек. Кроме меня — ни одного иностранца. У всех остальных своя земля, или работа на винограднике, или и то и другое. У меня — работа в городе; об этом говорят, мне завидуют, мне много платят. Я — диктор радиокурсов английского языка. Радиостанция вещает на весь регион. Я веду по три часовых занятия в неделю в течение учебного года и пять специализированных профессиональных уроков — каждый по восемнадцать минут — с дополнительными диалогами. В каникулы они выходят в эфир каждый вечер, в одиннадцать. К ним я тщательно готовлюсь, все записывается заранее. Если вы хотите получить от курсов реальную пользу, вам следует купить наши сопроводительные буклеты — они продаются отдельно.
Передачи в прямом эфире — это пытка. Все накладки, которые могут произойти, непременно происходят. Учителя, которые записывают мои занятия или используют их вживую во время уроков, говорят, что прямые передачи держат всех в радостном напряжении. Чудовищнее всего оказалась одна из наших выездных сессий, когда мне в голову пришла светлая мысль проинтервьюировать английских отпускников на пляже в Карноне. Их привезли автобусом из Лутона и они, видимо, проводили время в расслабленной подготовке к вечернему погрому окрестных баров. Первая же загорающая туша сулила успех: огромный розовый волосатый живот и замусоленный белый носовой платок, завязанный узелками по краям, прикрывающий шесть блеклых волосков посреди скопления рыжих веснушек.
— Простите, сэр, мы — журналисты с “Радио Катар”. Вам тут нравится?
— Отвали, приятель! — добродушно прорычал он, и мне пришлось поспешно ретироваться в чащу пляжных зонтиков.
Вот какая у меня работа. Стоит ли говорить, что мне и в голову не приходило устроиться в Париже.
На следующее утро приехал boulanger, и мы все собрались вокруг него, чтобы обменяться сплетнями. Никто не хотел признаваться, но мы ждали парижан. Вот и они, в спортивных костюмах, собираются на пробежку. В такую жару? Ух ты, да она красотка — длинные темные волосы, завязанные в конский хвост, светло-зеленая футболка оттеняет оливковую кожу. Оба так и не сняли темные очки — такие, что огибают глаза, вроде лыжной маски. Оба элегантны, как преуспевающие гангстеры.
— Bonjour.
— Bonjour.
— Bonjour, madame.
— Четыре шестьдесят.
— Merci, madame.
Говорит она.
Он ничего не произносит. Оба улыбаются, но почти незаметно.
Они удаляются трусцой. Она размахивает багетом как винтовкой. У нее очень красивая фигура. Мы все восхищены.
— Ну?
— Pas grande chose[54].
Нам не удалось получить никакой конкретной информации. Давайте вернемся и еще раз посмотрим на “мерседес”.
С недавних пор черный “мерседес” приобрел мифический ореол. Мы заглядываем внутрь, на затемненных окнах остаются следы нашего дыхания. Мы хотим увидеть гладкую обивку, приборную панель, которая ночью светится красным огнем, мобильный телефон в маленькой кожаной кобуре, покрытый ковром пол. Ни пакетиков с чипсами, ни карт. Яснее всего мы видим собственные лица, искаженные гримасами любопытства.
— Как тот, в котором она погибла. Год назад.
— Я там была, — шепчет Клодия, и мы все в изумлении выпрямляем спины. — Да, была. Неделю спустя. Я в тот день поехала в Париж на автобусную экскурсию с бабушкой. Я жила у двоюродных братьев в Оксере. А я же раньше не бывала в Париже, так что мы решили съездить. И водитель провез нас мимо моста Альма, где на траве возле вечного огня цветы, и мы даже проехали сквозь тоннель. И водитель ехал очень-очень медленно, и показал тот столб, в который врезался черный “мерседес”, и она умерла. Стоило ей только найти любовь и счастье.
— Ты все сочиняешь! — рявкает Оливье.
— Нет. Она же ездила в Оксер. В сентябре. На неделю. Не помнишь разве? — вмешивается Симона.
Симона — тетка Клодии. Это семейная ссора. Все ссоры в нашей деревне — семейные. Мы все родственники, исключая меня. Клодия обижается и уходит. Ее правдивость поставили под сомнение. Оливье по-прежнему сомневается.