й для порядочных людей.
– Так почему же ты наказываешь людей, которые других заставляют пить? – удивился эконом. – Мой пан всем своим крепостным дает пить, сколько они захотят.
– Ах, как ты глуп, какой ты болван и остолоп – просто срам. Водка тогда приятна, когда человек пьет ее на свободе да при хорошей закуске. А рожь твой пан своим крепостным тоже дает? А если они не хотят брать, он тоже слуг своих посылает и сыплет зерно перед избой, чтобы у мужика еды было вдоволь?
– Нет, не сыплет.
– Ну вот, сам видишь, какой ты дурак набитый. Господь бог сказал ясно: без еды нет доброй выпивки. Поэтому ваши мужики не могут соблюдать слова божьего. А известно, что нет ничего хуже несоблюдения правил. Но поскольку господь говорил притчами, чтобы народ его понимал, то еду следует понимать как свободу, потому что свобода нужна человеку каждый день, а свободный человек может пить, когда ему захочется, как только почувствует жажду. Понял?
– Понял.
– Ну, хорошо, подлец ты этакий. А зачем же ты над людьми издевался?
– Я сам, отец мой, человек подневольный.
– За это тебя четвертовать надо, а твое смердящее тело бросить на съедение псам. Он сам, видите ли, человек подневольный! Хорошенькое дело! Сам подневольный, а другим жить не дает. Ты дурак, остолоп и василиск. Я тебя повешу с легким сердцем и как можно скорее: стыдно, что земля-матушка такое носит. Становись-ка прямо, я освобожу род людской от твоего мерзкого вида. Бр-р, смотреть на тебя тошно… Ну-ка, становись, мне надо поскорее повесить тебя по всем правилам.
При этом квестарь вертелся около эконома, толкая его то в одну, то в другую сторону, пробовал, выдержит ли ремень. Виновного било как в лихорадке; полузакрыв глаза, он следил за движениями брата Макария. Наконец эконом как бы через силу сказал:
– Отец мой, дорогой, ставлю бочку красного, если сохранишь мне жизнь.
– Что такое? – воскликнул разгневанный квестарь.
– Бочку красного и бочонок крепкого, отец мой.
– Не понимаю. Может быть, бесы уже танцуют на твоих похоронах, я слышу какое-то предложение? Две бочки красного и два бочонка крепкого? Неужели дьяволы хотят соблазнить мою душу такими приманками? Может быть, я ослышался?
Эконом поспешно закричал:
– Нет, досточтимый отец, это не дьяволы. Это я говорил о бочках.
– О скольких бочках, брат мой?
– О двух, отец.
– Стало быть, о двух других дьяволы говорили? Тьфу, так я и думал, что это они что-то нашептывают, но не был уверен. Ну, да не о чем тут говорить. Приступим к повешению.
– Отец мой, это я говорил о четырех.
– О двух, ты только что сам признался.
– Нет, о четырех!
– Ну, твое счастье. Не люблю я сделок с исчадиями ада. Наобещают, а потом их и след простыл. Так что было обещано? Две бочки красного… и два бочонка…
– Крепкого.
– Можно выдержать. Повтори-ка еще разок, чтобы я не забыл.
– Две красного и две крепкого.
– Хорошего?
– Наилучшего!
– Bene.
Эконом тяжело вздохнул и широко раскрыл глаза, потом посмотрел вверх и, увидев над собой ремень, переброшенный через сук, задрожал. Брат Макарий перекрестился и стал читать какую-то молитву так быстро, что понять ее было невозможно. Потом он снял ремень с шеи эконома, отвязал от сука и упрятал в мешок.
– Ну, пора в путь, а то Мойше закроет корчму, и придется нам ложиться спать, не замочив усы, а я этого очень не люблю. Ничто так вредно не отражается на желудке и кишках, как отсутствие пищи. Ночью человек видит самые отвратительные сны, а утром встает злой и способный на необдуманные поступки.
Брат Макарий взобрался на коня, уселся на нем поудобнее и крякнул от удовольствия.
– Людей в дороге сам бог ведет, – сказал он, наклоняясь, чтобы развязать пленнику руки.
Освободившись от веревки, эконом потянулся так, что хрустнули суставы, и двинулся следом за квестарем, восседавшим на коне.
Дорога петляла по лесу; было темно хоть глаз выколи. Чтобы не сбиться впотьмах с дороги, эконом ухватился за хвост лошади и пугливо озирался по сторонам. Ему все время казалось, что за ним гонится нечистая сила, которая хочет схватить его и унести в лесную глушь. Лес вскоре поредел, и дорога пошла по полю, вдали замелькали огоньки. Квестарь остановил лошадь.
– In nomine patris! – воскликнул он. – Наконец-то мы добрались до Вифлеема! Вот оно стойло, где нас ждут ясли, полные еды и питья. Ты не хотел бы съесть чего-нибудь, остолоп?
– Ой, хочу, просто сил нет, отец мой, – эконом даже облизнулся.
– Наверное, и выпил бы?
– И выпил бы, отец мой.
– Я думаю, что твои желания будут услышаны. Господь бог предоставляет мне немалый кредит, и что я пожелаю, он неуклонно исполняет. Поэтому поспешим, ведь на небесах тоже хотят немного отдохнуть, а ни один ангел не будет спать, пока не уверится, что я добрался туда, где буду сыт.
– Отец мой, значит, ты общаешься со святыми? – испуганно спросил эконом.
– Конечно, общаюсь. Ты думаешь, что я в своей жизни встречаю лишь таких болванов, как ты? Со мной и святые беседуют, и благодаря их вдохновению у меня голова, к примеру сказать, как у магистра философии.
– Отец мой, а может быть, ты и сам – святой?
Квестарь многозначительно кашлянул, поерзал на лошади и сложил руки, как святые на иконах в церкви.
– Прирожденная скромность не позволяет мне говорить об этом. Поэтому перестань задавать вопросы, на которые я не смогу дать определенного ответа, чтобы не впасть в гордыню – первый из семи страшных грехов, отягощающих человека. Поговорим о еде, это ведь больше всего подходит набожному человеку и не причиняет никакого ущерба добродетели смирения.
Так добрались они до корчмы. И у Мойше, и у Матеуша еще светились окна, а пробивавшийся через соломенные крыши дым свидетельствовал о том, что очаги горят и готовы порадовать пересохшие глотки и пустые желудки. Собаки подняли лай, и эхо разносило их тявканье по всей околице.
– Сегодня нам придется расположиться у Мойше: надо пользоваться милосердием людей равномерно и давать возможность каждому творить добро, чтобы он добился настоящего счастья.
– Еврей никогда не получит вечного блаженства, – заявил эконом, услужливо помогая квестарю сойти с коня.
– Ты ошибаешься, братец, – ответил брат Макарий. – У еврея есть свой Иегова, что значит по-нашему бог. И у того такая же саженная борода, как у господа бога, что нарисован у отцов-кармелитов на алтаре.
Эконом недоверчиво покачал головой.
– Так ведь еврейский бог совсем не похож на нашего.
– Я не буду вести с тобой богословских рассуждений: ты туповат и ничего не понял бы, а жизнь твоя после этого была бы отравлена мыслями. Может, бог-то и не похож, зато дары божьи – вино и пиво – одинаковы, а это меня занимает больше всего.
– Говорят, – сказал все еще не убежденный эконом, – что евреи берут кровь младенцев и добавляют ее в разные напитки, чтобы навлечь на христиан вечное осуждение и гнев божий.
Квестарь хлопнул эконома по лбу.
– Если бы ты мог, братец мой, выпить вина в количестве, соразмерном твоей глупости, то брюхо твое заняло бы целый город с окрестностями. А ты этих младенцев видел?
– Да так говорят. Пан мой сам об этом рассказывал…
– Слуга всегда стоит своего господина. Ты темный нечестивец, и все тут. Кровь младенцев, вот оно что? Стукнуть бы тебя как следует, да жаль. А как ты, остолоп, расправился с мужиком на лугу? Так его отделал, что у того кровь ручьем лилась по спине.
– Отец мой, я рук к этому не прикладывал. Ты же сам видел.
– Еще того хуже, ты других, более глупых, поощрял к этому. Уж лучше помалкивай, а то у меня руки так а чешутся проехаться по твоей гнусной физиономии. А теперь бери мешок да пойдем в корчму, потому что я чувствую себя, как святой пустынник, желудок которого наполнен одними дикими кореньями.
Они распахнули дверь в кухню, откуда дохнуло на них спертым воздухом и кислым запахом пива.
Мойше всплеснул руками, что-то выкрикнул гортанным голосом и подбежал к ним чуть не плача.
Квестарь схватил его за руку, остановил и ласково сказал:
– Я не приветствую тебя словом божьим потому, что ты христопродавец, однако я дам тебе возможность очиститься от грехов. Мы очень утомились и хотим есть и пить.
– Ну, а если я не дам? Почему я должен давать? Где это сказано, что я должен кормить и поить? Я старый еврей, и меня ваш закон не касается. У меня свой закон. Он мне тоже денег стоит.
Эконом презрительно сплюнул.
– Ты, мой дорогой Мойше, не говори лишнего, – улыбнулся квестарь, – ведь священное писание мудрее тебя, а там сказано как отрезано, что…
– Священное писание – мудрая книга, но священное писание не знает, что старый арендатор вот этой корчмы ничего не зарабатывает.
Брат Макарий махнул рукой и прошел мимо Мойше. Он с удовольствием расположился на скамье, а эконому велел сесть в углу. Дым ел глаза, и привыкнуть к нему было трудно. Лишь спустя минуту брат Макарий заметил, что на соседней скамье сидит пан Гемба и дружески беседует с кувшином вина.
– Эй, милостивый пан Гемба! – воскликнул квестарь, распуская пояс, чтобы тот не помешал при еде.
Мойше беспокойно переминался с ноги на ногу.
– Что же мне делать?
– Ты делай свое дело, это тебе зачтется в небесах.
– А на что мне небеса?
– Я думал, что ты старый, умный еврей. Когда ты попадешь на небо, святой Петр спросит тебя: «Что ты сделал нашему дорогому квестарю из кармелитского монастыря?». А ты ему ответишь: «Накормил досыта и напоил допьяна». Святой Петр разрешит тебе войти. И скажет: «Теперь я тебе прощаю то, что ты своевременно не принял христианства».
Пан Гемба долго присматривался к квестарю, наконец, раскрыв объятия, закричал на всю избу:
– Так это ты, поп, что так здорово умеешь молоть языком?
– Я самый, милостивый пан.
Шляхтич захлопал в ладоши.
– Вот здорово! Я с удовольствием расцеловал бы твою рожу, да ты низкого рода, поэтому негоже мне это делать.