это какой тупой надо быть!
— Они не тупые, — говорит Ника. Сидящие на полу у телевизора Надя, Лена и Айта кивают. — Просто внушаемые. И твоя сестра тоже не была тупой.
Очень легко поддаться, когда тебе твердят, какая ты невероятная, особенная, как мы тебя любим, мы все одна семья, один за всех и все за одного, мы любим тебя, любим, приходи к нам чаще, мы скучаем, ведь ты самая лучшая.
В статье цитируют какое-то высокопоставленное лицо.
Необходимо не только усилить меры по борьбе с наркотической угрозой в городе, но и создать эффективную систему поддержки и реабилитации для лиц, уже столкнувшихся с проблемой наркозависимости. Это представляется критически важным для защиты и сохранения будущего наших детей.
— Сплошь трагедии, проблемы и несчастные случаи — как удачно подобрали слова.
От плиты доносится злобный Ромин мат, сводящийся к тому, что Рома срать хотел на сраное вранье.
— Хоть бы одна сука ко мне пришла насчет Светки, — он потрясает ложкой, брызги жира летят на ламинат. — Или к маме. Хоть бы одна тварь.
— А может, это и хорошо, что не приходят, знаешь. У тебя капает, — указывает Ника.
— Да похуй! — Рома размахивает ложкой. — Идешь, пишешь заявление — а толку? Вот куда идти, когда у тебя родственник кукухой съехал и в лесу на сосну молится? Типа его выбор, понимаешь. У нас свободная страна, хочешь — дуплу поклоняешься, хочешь — квартиру мошенникам даришь, хочешь — вены себе режешь. Мы с матерью задолбались повторять, что Светка в опасности. Она же сама заявление не писала. К журналистам идти? Тоже, судя по всему, не вариант.
Рома затихает. Ника встает, заглядывает на кухню — он стоит, опершись на плиту, рассматривает булькающее содержимое кастрюли. Тянется минута.
Когда он оборачивается, его лицо почти спокойно.
— Ну хорошо, и вот что дальше? — спрашивает он. — Тебе возглавить секту? Ходить по этим впискам, каждому мозги вправлять? Ну это же бред и опасно. Китаев тебе что-то говорил по этому поводу?
Ника качает головой. За прошедшие два дня никто ей не звонил и не писал: ни мать, ни Китаев, ни Андрей.
— Тебе не влетит за это?
— Что он мне сделает? Я дочка Дагаева.
— Крипово прозвучало.
Рома молчит, медитирует на картошку и синий газовый огонь.
— Но в целом похуй, — наконец говорит. — А новые письма приходили?
— Пока нет.
— А этот черт, как его… — Картошка шкворчит громче, и Рома подливает в кастрюлю воды.
— Андрей.
— Да, Андрей. Ему ты доверяешь?
Ника пожимает плечами.
— Больше, чем остальным.
— Может он слать письма?
— А зачем? Почему не сказать все прямо, мы же с ним виделись.
— Тоже логично. Про шамана пишут? Которого грохнули.
О жестоком убийстве Бардахова упоминают чаще, — расчленили, лежал сутки, обнаружен ученицей, убийца до сих пор не найден, ведется следствие, — и Ника снова вспоминает его потухший взгляд и неуклюжие широкие ладони, сложенные на столе. Вспоминает, как много лет назад он приводил новеньких в «Сияние». Всегда выбирал самых хорошеньких и хвастался, что ему везет.
Как сообщают коллеги из «Новостей Староалтайска», части тела были найдены на земельном участке, принадлежащем убитому. Орудие убийства — предположительно топор — до сих пор не найдено. Следствие разрабатывает несколько версий произошедшего. Не исключено, что преступление совершили лица, находящиеся под воздействием психотропных веществ. В пользу этой версии говорят многочисленные жалобы соседей на участниц программы реабилитации в организации «Шаманы Алтая», которые периодически приходили к убитому домой.
Официальных комментариев от правоохранительных органов пока не поступало.
Ника представляет, как Бардахова бьют топором. Как крик разносится над пустым участком, а прихваченный морозцем лес спит, ветер гудит между обнаженных деревьев, замерзшие лягушки лежат, накрытые палой листвой, похожие на матовую гальку.
Она представляет, как Бардахов ползет, роняет лицо в снег, тот тает, оседая каплями на коже. А на окраине деревни лает собака, тенькает на веточке синичка, свернулась в дупле белка, дышат опустевшие поля, впитывают набирающее силу предвесеннее солнце.
Я хочу к маме, говорит девичий голос из чердачной бензиновой тьмы. Я так хочу домой.
Нике холодно.
Ника отрывает взгляд от телефона.
Ника на кухне, одна. Она в майке, трениках и тапочках, на часах семь утра, кастрюля с Роминой картошкой с мясом стоит на плите. Светает.
Девушка с чердака хочет домой уже не в первый раз. Возможно, дома ее не ждали. Возможно, ее мамы давно нет в живых, но это не имеет значения. Ника так и не узнала ее имя. Никто не сказал, словно это неважно.
Почему-то снова вспоминаются дети из «приюта», и Ника с удивлением чувствует, как в ней жаром поднимается злость. Гулко ухает в стены, из стен. За плинтусом и мебелью скребутся и шуршат, звук как будто колется, щекочет. Голова очень болит, что-то пробивается из темени, как росток. Пускает корни к Никиным вискам, шее, скулам, а остальная голова нема.
Ника разогревает Ромино блюдо без названия. В стенах скребутся, яростно грызут плинтус и рейки под кухонными тумбами. Ника боится, что крысы перегрызут провода и в квартире погаснет свет, а потом придется делать ремонт. Хотя, наверное, свет не погаснет, но розетки перестанут работать точно, и Ника не сможет зарядить телефон.
Вдруг эти крысы заберутся в Никину кровать?
Вдруг, пока она спит, они прогрызут ходы в ее теле, залезут ей в рот, поселятся в голове?
Ника сыплет крысиный яд. Снова помешивает картошку деревянной лопаткой.
За дверью шаркают тапки. На кухню заходит Рома в своих обычных джинсах, толстовке с надписью CULT и изображением медведя. Он обнимает Нику, прижимается к ее спине. Ощущение странное. К ней никогда и никто так не прижимался. Оказывается, это приятно — чувствовать тепло живого тела рядом.
— Что ты делаешь? — спрашивает Ника, но не отстраняется. Продолжает помешивать картошку.
Рома улыбается, не отвечает, уходит в зал. Оттуда доносится стук дверец серванта, звенит какая-то посуда, тапки шаркают по паркету. Рома звонит, Ника берет трубку.
— Я буду где-то в восемь, — говорит он. На фоне шум мотора, музыка.
— А… зачем?
— Ты же сама сказала. Взять что-нибудь из магазина?
Ника молчит.
В зале все еще стучат дверцы серванта, шаркают тапки по паркету.
Ника откладывает половник, больно щелкает резинкой по запястью. Идет в зал.
Там никого, пустая комната, горит свет.
— Зря ты вернулась в Староалтайск, — говорит Рома ей в трубку. — Он же тебя сожрет.
Ника смотрит на экран мобильного. Тот загорается, показывает время, заставку. Был выключен все это время.
Ника откладывает телефон, встает в исходную позицию на кулаки. Начинает отжиматься. Раз, два, три, голова не проясняется, семь, восемь, девять, картошка шипит на плите, пятнадцать, наверное, не стоило выбрасывать таблетки, девятнадцать, жужжит телефон.
Ника смотрит на экран, там новое письмо. Тема письма — два набора цифр, двузначное число до точки, шестизначное после. Координаты? В самом письме скан старого полароидного фото, на нем девушка с белой кожей, белыми ресницами, белым ежиком волос. На девушке лишь юбка и татуировка — на боку.
Боль вспыхивает в голове, и Нику рвет.
Она вытирает пол, полощет рот, кипятит чайник, снова открывает письмо. Она вводит координаты в онлайн-карту и получает точку в лесном массиве под Староалтайском, неподалеку от деревни Березово. Раз в день в ту деревню ходит рейсовый автобус — утром туда, в обед обратно.
Последнее время она напоминает себе кладоискателя из книжек: сплошь карты и поиск мест. Теперь, похоже, она ищет лесной дом.
Ника глядит в окно, за окном уже утро — белесое, как будто ночь скисла. Часы между полуночью и рассветом выпали и затерялись. Фонари все еще ярко подсвечивают снег, люди возвращаются домой, мимо дома и котельной по тротуару идет медведица. Она уступает дорогу женщине с коляской, та говорит по телефону, зажав его плечом. Ребенок роняет красную лопатку. Медведица носом придвигает ее ближе к женщине. Та, не прекращая разговор, поднимает лопатку и отдает ребенку.
Туда можно съездить на такси, обратно на автобусе. Хороший план. Жизнеспособный.
Ника записывает Роме голосовое. Подумав, она пишет и смс. Выбрасывает картошку с мясом — забыла, куда насы́пала крысиный яд в итоге, вдоль плинтусов или в кастрюлю. Одевается — на этот раз потеплее. Не так давно она ходила к Роме на работу и купила на том рынке шерстяные носки. Серые, пуховые. Наверное, это первая вещь, которую она купила себе сама, не советуясь. Ника довольна покупкой.
— Вернусь вечером, — кричит от двери.
Хорошо, отвечает ей Ромин голос из комнаты.
выдох третий
Решили на дачу сгонять, спрашивает у Ники таксист.
Ника кивает.
Разгрести хлам, говорит она. Вещи старые весь чердак забили.
А что, зимой, значит, ездите за город? Газ есть?
Да, говорит Ника. Да, очень дорого подключиться, котел двухконтурный, вот это все, и есть водопровод. И место красивое, в лесу.
Остановить она просит на площади, откуда ее после обеда заберет автобус. Таксист рвется довезти, после спрашивает телефон. Ника с радостью диктует первый пришедший в голову набор цифр.
Лес начинается прямо в конце главной улицы. Ника сворачивает за участок, идет под деревья, а дорога сужается, превращается в тропинку, затем в извилистую скользкую строчку, а спустя десять минут в лесу приходится сойти даже с нее — компас ведет в другую сторону, на юго-восток от деревни.
Ника оскальзывается на ветках и корнях, которые прячутся под снегом. Кустарник цепляет куртку, царапает ткань. Солнце отражается от наста, слепит. А впереди слышен прозрачный хрустальный звон, как будто зимний свет заледенел и бьется на осколки.
То, что она на месте, Ника понимает, упершись в неокрашенный забор из профнастила. На заборе оранжевая наклейка: