Их было семь — семь мужчин, семь высших, важнейших наставников, лиц которых на ритуалах никто не видел, только голоса. Я знаю голоса троих из них. Ты знаешь больше, думаю, ты ездил с ними на охоту. Тогда, давно, они решали, кого наказывать, а кто сияет. Кого стоит выгнать из «приюта» и проклясть, а кому сказать: ты готова. Ты готова воссиять, езжай с нами, теперь ты посвященная, нужно особое таинство. Много особых таинств, для каждой свое.
Высшие наставники носили деревянные маски с узкими прорезями для глаз, выточенным, по-птичьи тонким носом и отверстием для рта. Три наставника всегда улыбались, трое — хмурились, а у одного не было рта, только глаза. Он не произносил ни звука, только смотрел. Отец говорил, что маски — их настоящие лица, что это — вместилища духов предков шамана.
Я помню ночной зимний лес, деревья, залитые светом стоп-сигналов, знак лыжной трассы. Машина чуть раскачивалась, когда багажник открыли, и что-то гулко стукнуло, ударившись. Помощники отца взяли кого-то под руки и потащили по тропинке. Ника, выходи, сказал спустя какое-то время отец, открыв дверь. Ему как будто нужен был свидетель. Я вылезла с заднего сиденья, пошла, не поднимая головы, считая следы босых ног на снегу.
Я помню семерых мужчин в масках. Они встретили нас в лесу. Горел костер, освещая подношения духам, скользил по черепу косули у корней сосны, а дальше за деревьями была лишь синяя тьма.
Отец вывел меня на свет и сказал, что я преемница и должна учиться. Чему — я так и не поняла, мне было холодно, домой хотелось, я не желала снова слышать крики, песни, что угодно. Наставники тоже были против, говорили, что мне здесь не место. Громче всех возмущался Китаев.
Ты боишься, спросил его отец с усмешкой. Ты что, нетверд духом? Тот, кто нетверд духом, нетверд и в остальных местах.
Я отошла в сторонку, туда, где на снегу сидела Лена — почему-то босая, в белом платье с кружевом. Она меня не узнала: на приветствие не ответила и в принципе меня не видела, только смотрела на огонь костра и улыбалась. Ей словно не было холодно, совсем. Один из наставников помог ей подняться, снять платье. Я помню ее, абсолютно голую, абсолютно белую, и эту белизну нарушала лишь татуировка на весь бок.
Лена взяла наставника под руку, и они вдвоем ушли в лес, мимо черепа косули, в неизмеримую, полную шорохов тьму.
Кстати, ты знал, что у тел, которые лежали в лесу зимой, кожа обесцвечивается и конечности немного усыхают? Голова, руки и ноги вымерзают первыми, а туловище может оставаться мягким долго. А вернешь их в тепло, как яблоко с мороза, и они тут же начинают гнить. Но это так, интересный факт.
Говорят, Белая дева является перед страшными бедами. Может быть, в следующий раз, когда ты поедешь по Чуйскому тракту, ты ее увидишь. Тогда не останавливайся, не оборачивайся, не фотографируй. Следи за дорогой и будь осторожен.
Извини, что голосовым.
выдох пятый
Ника открывает глаза. Над ней синева, в которую упираются верхушки сосен. Лабаз, рядом на ветках сидят вороны, смотрят на Нику. Она пытается пошевелиться — вроде бы все цело. Даже мигрени нет. Рука наталкивается на обечайку и задубевшую на морозе кожу — это отцовский бубен. Видимо, Ника его задела, когда пыталась уцепиться за лабаз, и тот упал.
К деревне она возвращается по своим следам. Бубен оттягивает руку, становится все тяжелее с каждым шагом от лабаза, раскаляется и, кажется, вот-вот оплавит куртку. Ника курит около автобуса на площади, ждет час до отправления, следит за стаей собак, которые греются в предбаннике магазина, — косматые, тощие, рыжевато-белые. Одна продавщица их выгоняет, они толкутся у входа, заходят за покупателями обратно, вторая сотрудница тайком кидает им колбасу. Затем автобус везет Нику вдоль Оби и заснеженных полей, на ясном небе галочки птиц — наверное, вороны следуют за ней. Она не чувствует холода и голода, она не хочет пить, она сама — как кусок синевы, в которой кружат птицы.
Гости приходят сразу после того, как Ника снимает куртку и ботинки. О том, что кто-то пришел в гости, Ника узнает еще до звонка в дверь.
Света ждет Нику в зеркале в коридоре. Она в том же белом платье с кружевными рюшами, в каком сидела за столом, красивая, сине-бледная, очень встревоженная. Хмурясь, она говорит о чем-то, но из зазеркалья не доносится ни звука.
— Прости, но я тебя не слышу, — отвечает Ника.
Света указывает на входную дверь.
В дверь звонят. Глазка все еще нет, жалеет Ника.
— Кто там? — она спрашивает, не надеясь услышать ответ. Бубен убирает в шкаф за зеркалом.
— Дядя Толя, — отвечает голос Китаева.
Света качает головой, но Ника все же отпирает. К сожалению, Китаев за дверью настоящий, с ним два незнакомых Нике парня. Захлопнуть дверь она не успевает, Китаев вваливается сразу же, выставив перед собой торт.
— А где мама?
— Приболела, — бодро отвечает Китаев. — Это тебе.
— Что празднуем? — Ника рассматривает торт через пластиковый купол: много крема, розочки, из разряда торжественной выпечки, которая на деле не вкусна и заветривается на столе.
— Подумал, что ты давно тортов не ела, — Китаев оглядывается. — А у тебя неплохо. Даже чисто.
Ника поправляет бамбуковую салфетку на столе. Рома говорит, что в ее квартире пусто. Время от времени пытается ей помочь, приносит ненужную ерунду вроде вот этой салфетки, новой подушки или прикроватного коврика, без которых Ника обошлась бы. Но в итоге ей эти вещи нравятся. С ними, конечно, лучше, чем без них.
Китаев сбрасывает пуховик, идет на кухню. Света в зеркале снова указывает на выход — вали, мол, понимает Ника. Она сует босые ноги в ботинки, тихо открывает дверь, но на этаже ее ждут парни Китаева. Они стоят у лестницы, не обойти.
— Все в порядке? — Китаев выглядывает с кухни.
Ника кивает, возвращается в квартиру.
— Ты будешь чай? — спрашивает она, нащупывая телефон в кармане.
— Я заварил уже. Все, как ты любишь, садись.
Что делать — Ника садится за стол. Торт уже нарезан, один кусок ждет ее на блюдце. Китаев хозяйничает: наливает Нике чай, придвигает сахарницу, и Ника в который раз поражается его умению чувствовать себя как дома везде и всюду. Она пишет Роме сообщение: приехал Китаев. Отправляет. Блокирует экран.
Что-то скребется. Ника пытается понять, откуда звук. Она же сыпала за плинтус яд, раскладывала ловушки, неужто мало?
— Ты слышишь? — спрашивает она, и Китаев поднимает брови.
— Что?
— Что-то шуршит.
Пару мгновений он прислушивается и качает головой.
— Душа моя, ты ешь давай. Я к тебе по делу. Начальника полиции вчера убили. Друга моего.
— Плохо, — отвечает Ника. Она не испытывала симпатии к Широкову, но он заслуживал не смерти, а тюрьмы скорее. Ну, или хотя бы суда. — Нашли, кто это сделал?
Китаев качает головой, закашливается. Ника молча ждет, когда его приступ уймется.
— С другой стороны, он ведь и так болел.
— Ну ты, конечно, тварь — так говорить. Меня, получается, тоже можно в расход? Или тебя.
Ника многозначительно молчит, смотрит сквозь Китаева, попивая чай.
— А в «приют» зачем ходили с Ромкой и Андреем?
— Захотелось.
— А если они узнают, кто ты?
— Я и не скрывала.
Китаев подается ближе.
— Ты понимаешь же, что так нельзя?
— Мне можно все, — отвечает Ника. — Я — новый аватар Великого духа, если ты не в курсе.
Китаев хмыкает. Шуршание делается громче, когда он открывает рот. Как будто крыса у него внутри, заблудилась в животе.
— Ты думаешь, твой папка что-то там решал? Он был клоуном. И ты такая же. Хотя чего с тебя взять, — он машет на Нику рукой. — Признайся, это же ты подожгла девицу на чердаке.
Ника качает головой — нет, не она конечно же. Да? А ты откуда знаешь, спрашивает другая Ника, подмигивает с чайной поверхности из чашки.
— Ну кто тебе поверит? — вторит ей Китаев. — Хотя, может, и правда не помнишь. Ты же на таблетках.
— Я их не пью давно.
— Тем более! — Китаев торжествующе вскидывает руки. — Еще бы ты что-то соображала.
— Я никого не убивала, — говорит она. — Я помню, что было на самом деле. И если надо, расскажу об этом.
— Душа моя, сама ты — вряд ли. Но не волнуйся, мы за тебя расскажем.
— Кто «мы»? — спрашивает Ника. Ее начинает подташнивать, голова кружится.
— Ты пей, пей, — говорит Китаев. Его лицо подрагивает, растекается, свет меняет цвет. Голова кружится сильнее, мир едет по наклонной в бездну.
Ничто не скребется больше, тишина.
выдох последний
Так вышло, что Рома слишком много врал по жизни.
Врал, что заболел: грел градусник на батарее и прогуливал школу. Один раз нагрел до сорока, мама чуть не раскусила.
Врал бывшей, что занят по работе, а сам ехал на охоту. Что стоило сказать правду?
Врал, что есть деньги.
Врал, что не устал, что все в порядке, что все его устраивает.
Зачем-то врал, когда Ника спросила про зубные щетки, глупо же. Ну, бывшая забыла, и что с того? Они не так давно разъехались, а Рома не так часто убирался. Но начал врать про друга, хотя перед Никой он уж точно отчитываться не должен. Начни он отчитываться перед каждой бабой, чьи сиськи видел, оправдывался бы до поросячьей Пасхи. И главное, потом от бывшей ему упало сообщение: уже нашел себе кого-то, я смотрю. Тебе-то, блять, какая разница. Сама сказала, что хочется перспектив, тусовок на разрыв, Мальдив. А у Ромы только сестра зависимая и работа мясником. Ну окей, к нему что за предъявы? Рома ничего ей не ответил. Стоит написать хоть слово, выслать хоть один смайл, и будут его отчитывать до завтра. Или предложат приехать, но ни того, ни другого Роме не хочется.
Китаеву он тоже врал.
После визита Светы с ее бубенчиком на шее он начал собирать информацию. Оказалось, что компания, распространявшая брошюры, была связана еще с несколькими ООО, которые занимались вещами более приземленными. Все они так или иначе вели к бывшим членам «Сияния», а от них — к вдове Дагаева и дяде Толе Китаеву. К нему-то Рома и устроился.