и потоком плохо направленных пуль.
Ховейтат расположились в скалах и стали отвечать на огонь. Это положение не понравилось Ауде, старому льву, который пришел в ярость, видя, что народец какой-то деревушки наемников смеет противостоять своим вековым властителям, абу-тайи. Поэтому он дернул повода, бросил свою кобылу в галоп и выехал прямо перед восточными домами деревни. Там он остановился и потряс им кулаком, проревев своим удивительным голосом: «Собаки, вы не узнаете Ауду?» Когда они осознали, что перед ними непримиримый сын войны, их сердца дрогнули, и час спустя шериф Насир прихлебывал чай в главном здании со своим гостем, турецким губернатором, пытаясь утешить его во внезапной перемене фортуны.
Когда стемнело, приехал Мастур. Его моталга смотрели косо на своих кровных врагов абу-тайи, что прохлаждались в лучших домах. Два шерифа разделили места, чтобы держать своих неуправляемых приверженцев порознь. У них было мало власти для посредничества, поскольку с прошествием времени Насира почти что принимали за своего абу-тайи, а Мастура — джази.
Когда пришло утро, два отряда препирались, и день прошел неспокойно; помимо этой кровной вражды, мухайсин боролись за авторитет среди деревенских жителей; и дальнейшие сложности внесли два чуждых элемента: колония разбойников-сенусси из Северной Африки, которых турки побудили к вторжению на богатые, но наполовину заброшенные пашни; и плаксивая, оживленная окраина — тысяча армян, выживших после бесславной депортации младотурками в 1915 году.
Жители Тафиле были в смертельном страхе за свое будущее. У нас, как обычно, было мало еды и мало транспорта, и они не могли поправить ни то, ни другое. У них в закромах были пшеница и овес, но они их прятали. У них было много вьючных животных, ослов и мулов; но они уводили их, чтобы целее были. Они не могли увести также и нас, но, к нашему счастью, им не хватало духу на саботаж. Инертность была мощным союзником наведенных нами порядков, ибо восточное правительство покоилось не столько на согласии или силе, сколько на всеобщей вялости, тупоумии, апатичности, которые даровали меньшинству неподобающее влияние.
Фейсал делегировал командование этим броском к Мертвому морю своему младшему сводному брату Зейду. Это было первое назначение Зейда на севере, и он приступил к его исполнению с надеждой. В советниках у него был Джаафар-паша, наш генерал. Его пехота, артиллеристы и пулеметчики из-за недостатка пищи застряли в Петре, но сам Зейд и Джаафар поехали в Тафиле.
Дело было на грани срыва. Ауда вел себя с нарочитым величием, раздражавшим мальчишек моталга, Мотааба и Аннада, сыновей Абтана, которого убил сын Ауды. Они, гибкие, решительные, самоуверенные, начали поговаривать о мести — синицы, угрожающие ястребу. Ауда объявил, что выпорет их на рынке, если будут грубить. Все это было хорошо, но на каждого его приближенного были двое, стоявшие за них, и деревня у нас бы воспламенилась. Юнцы вместе с моим заносчивым Рахейлем выставлялись на всех углах.
Зейд поблагодарил Ауду, расплатился с ним и услал назад в пустыню. Лучшие умы среди мухайсин должны были насильно гостить в палатке Фейсала. Дхиаб, их враг, был нашим другом; мы с сожалением вспоминали пословицу, что лучшие союзники нового режима, утвержденного насилием — не его партизаны, а его противники. Обильное золото Зейда улучшило экономическую ситуацию. Мы назначили офицера-губернатора и организовали наши пять деревень к дальнейшей атаке.
Глава LXXXV
Невзирая на это, все планы быстро пошли насмарку. Прежде чем жители на что-либо согласились, турки привели нас в изумление внезапной попыткой выбить нас отсюда. Мы и думать о таком не думали, так как даже вопроса не стояло о том, что они могут надеяться удержать Тафиле и вообще этого захотят. Алленби был уже в Иерусалиме, и исход войны для турок зависел от успешной обороны Иордана. Если падет Иерихон, или пока он не падет, Тафиле — безвестная деревня, не представляющая никакого интереса. Мы совсем не дорожили ею, мы хотели только пройти мимо нее навстречу врагу. Для людей в таком серьезном положении, как турки, тратить хотя бы одного человека на ее отвоевание было сущим безумием.
Хамид Фахри-паша, командующий 48-й дивизией и сектором Аммана, видимо, полагал обратное или сам подчинялся приказу. Он собрал около девяти сотен пехоты, составил три батальона (в январе 1918 года турецкий батальон представлял собой плачевное зрелище) с сотней кавалерии, двумя горными гаубицами и двадцатью семью пулеметами, и послал их вдоль рельсов по дороге в Керак. Там он согнал весь местный транспорт, собрал полный комплект гражданских официальных лиц, чтобы обеспечить кадрами свою новую администрацию в Тафиле, и пошел к югу с целью взять ее неожиданно для нас.
Что и говорить, это было неожиданно. Сначала мы услышали о нем, когда его разведчики-кавалеристы напали на наши пикеты в вади Хеза, на редкость широкой, глубокой и трудной горловине, которая отрезала Керак от Тафиле, а Моаб от Эдома. На закате он заставил их отступить и теперь шел на нас.
Джаафар-паша наметил оборонительную позицию на южном берегу крупной лощины Тафиле, предполагая при атаке турок отдать им деревню и защищать высоты, которые нависали над ней сзади. Это казалось неразумным вдвойне. Уступы были смертельны, и их оборона так же трудна, как атака на них. Их можно было обогнуть с востока; а оставив деревню, мы покидали местное население, чьи голоса и руки были отданы тем, кто занимал их дома.
Однако это была главная идея — единственная, которой располагал Зейд — итак, около полуночи он отдал приказ, слуги и приближенные начали грузить их вещи. Вооруженные люди проследовали к южному гребню, в то время как вьючный караван был послан по низкой дороге в безопасное место. Эти маневры вызвали в городе панику. Крестьяне подумали, что мы убегаем (по-моему, так оно и было) и бросились спасать свою жизнь и добро. Примораживало, и земля была покрыта коркой скрипучего льда. В шуме и в темноте суматоха и крики на узких улицах были ужасны.
Диаб, шейх, рассказывал нам душераздирающие истории о потере доверия среди горожан, чтобы увеличить эффект от собственной преданности; но у меня создалось впечатление, что они народ упорный и имеют большой потенциал. Чтобы доказать это, я сидел на крыше или ходил в темноте по крутым дорогам, закутанный в покрывало, чтобы не быть узнанным, а моя охрана ненавязчиво следовала за мной на таком расстоянии, чтобы можно было услышать крик. Так мы слышали, что происходило. Люди были охвачены страхом, почти опасны, крушили все и вся: но никаких симпатий к туркам при этом не было. Они были в ужасе перед возвращением турок, и сделали бы все, на что были способны, чтобы поддержать против них того, кто захочет сражаться. Это мне нравилось, так как отвечало моему желанию остаться там, где мы есть, и сражаться стойко.
Наконец я встретил молодых шейхов Метааба и Аннада, красовавшихся в своих шелках и с блестящим серебряным оружием, и послал их найти своего дядю Хамд эль Арара. Его я просил выехать на север лощины, чтобы сообщить крестьянам, которые, судя по шуму, все еще бились с турками, что мы идем им на помощь. Хамд, меланхоличный, вежливый, отважный кавалер, сразу же поскакал галопом с двадцатью своими родичами — все, кого он успел собрать в этом беспорядке.
Они быстро пронеслись по улицам, и только этого еще не хватало, чтобы ужас стал полным. Хозяйки вываливали свои узлы как попало через двери и окна, хотя никто не ждал там, чтобы их подбирать. Дети, едва не затоптанные, вопили, да и матери их тоже. Мотальга на полном скаку то и дело палили в воздух, чтобы подбодрить себя, и, как будто отвечая им, стали видны залпы вражеских винтовок, подчеркивая северные утесы в чернеющем перед рассветом небе. Я пошел к противоположным высотам, чтобы держать совет с шерифом Зейдом.
Зейд с важным видом сидел на скале, окидывая взглядом местность через бинокль в поисках врага. Когда ситуация ухудшалась, Зейд становился отстраненным, беззаботным. Я был в ярости. Турки никогда, по правилам здравого командования, не должны были осмелиться вернуться в Тафиле. Это была простая жадность, поведение собаки на сене, недостойное серьезного врага, и только турки были способны на такую безнадежную вещь. Как они могут надеяться на приличную войну, если не дают нам возможности себя уважать? Их сумасбродство постоянно подрывало наш моральный дух, так как наши солдаты не могли уважать их за храбрость, а наши офицеры — за их ум. К тому же утро было ледяное, я провел на ногах всю ночь и был в достаточной степени тевтонцем, чтобы решить, что они нам заплатят за перемену моих мыслей и планов.
Судя по скорости передвижения, их должно быть мало. У нас все преимущества: время, позиция, численность, погода, мы легко могли бы поставить им шах и мат; но этого было недостаточно, чтобы успокоить мою ярость. Мы сыграем в их игру в нашем карликовом масштабе, устроим для них то регулярное сражение, которого они так хотят, и перебьем их всех. Я ворошил в памяти все полузабытые максимы из ортодоксальных учебников по военному делу, чтобы спародировать их на поле боя.
Это было подлостью, потому что, имея союзниками как арифметику, так и географию, мы должны были пощадить страдающий человеческий фактор, и делать сознательную насмешку из победы было жестоко. Мы могли победить, отказавшись от боя, перехитрив их, маневрируя нашим центром, как делали раз двадцать до и после того: но на этот раз во мне соединились дурное настроение и самоуверенность, чтобы я не довольствовался сознанием своей силы, но решил устроить ей публичную рекламу перед врагом и перед всеми остальными. Зейд, теперь убежденный, что линия обороны неудобна, охотно прислушался к голосу искусителя.
Для начала я предложил, чтобы Абдулла шел вперед с двумя орудиями Хочкиса, чтобы оценить силу и диспозицию врага. Затем мы обсудили, что сделать дальше; с толком, так как Зейд был спокойным и отважным бойцом, с темпераментом профессионального офицера. Мы увидели, как Абдулла взбирается по другому берегу. Перестрелка на время оживилась, а потом затихла вдали. Его приход подбодрил конников мотальга и жителей деревни, которые напали на турецкую кавалерию и погнали ее через первый хребет вдоль равнины в две мили шириной, и через следующий хребет, а за ним — к п