Враг почувствовал, что уходящий день перестает быть благоприятным, а закат часто даровал победу защитникам местности. Старый генерал Хамид Фахри собрал свой генеральный штаб и приказал каждому взять винтовку: «Я солдат уже сорок лет, но в жизни не видел, чтобы мятежники сражались так. Вступите в бой», — но он уже опоздал. Расим атаковал своими пятью автоматическими орудиями, по два человека на каждое. Они шли быстро, и вот уже были на позиции, и смяли левый фланг турок.
Люди Аймы, знавшие на своих родных пастбищах каждую травинку, благополучно проползли в трехстах ярдах от турецких пулеметов. Враг, сдерживаемый нашей фронтальной угрозой, узнал о них, лишь когда расчеты пушек смели его внезапной вспышкой огня, повергнув правое крыло в беспорядок. Увидев это, мы крикнули всадникам на верблюдах и солдатам вокруг нас, чтобы они атаковали.
Мохаммед эль Гасиб, распорядитель хозяйства Зейда, повел их на своем верблюде, в сверкающих одеждах, развевающихся на ветру, с багряным знаменем аджейлей над головой. Все, что остались с нами в центре, наши слуги, артиллеристы и пулеметчики, помчались за ним широкой живой линией.
День слишком затянулся для меня, и теперь я трясся от нетерпения увидеть его конец, но Зейд рядом со мной хлопал в ладоши от радости при виде прекрасного порядка, в котором разворачивался наш план под морозным красным светом заходящего солнца. С одной стороны кавалерия Расима вытесняла сломленное левое крыло в овраг за хребтом; с другой — люди из Аймы проливали кровь беглецов. Вражеский центр в беспорядке отхлынул через провал, наши люди преследовали их пешими, на лошадях, на верблюдах. Армяне, что весь день беспокойно жались позади, теперь выхватили ножи и, скача вперед, окликали друг друга по-турецки.
Я думал о низинах между здешними местами и Кераком, лощиной Хезы, с их ломаными, извилистыми тропами, заросшими, с узкими ущельями на пути. Там должна быть резня, и участь врага была достойна слез; но среди ярости и напряжения этого боя мой ум слишком устал, чтобы заставлять меня идти в это гиблое место и тратить ночь на их спасение. Своим решением вступить в бой я погубил двадцать или тридцать из наших шестисот людей, а ранено было, наверное, в три раза больше. Это значило, что мы лишились одной шестой наших сил ради словесного триумфа, так как уничтожение жалкой тысячи турок не влияло на исход войны.
В итоге мы взяли две их горные гаубицы («шкоды», очень нам полезные), двадцать семь пулеметов, двести лошадей и мулов, двести пятьдесят пленных. Говорили, что лишь пятьдесят изможденных беглецов спаслись к железной дороге. Арабы поднялись против них на пути и постыдно стреляли по бегущим. Наши же люди быстро забросили погоню, потому что устали, разбили ноги, проголодались и насквозь промерзли. Битва могла быть в этот момент захватывающей для генералов, но обычно их воображение слишком разыгрывалось, и реальность казалась ненастоящей — такой тихой и неважной, что они выстраивались в поисках воображаемой сути. Этим вечером славы нам не осталось, только ужас при виде разбитой плоти — наших собственных людей, которых проносили мимо в дома.
Когда мы повернули назад, пошел снег, и только поздно вечером, последним усилием, мы довезли наших раненых. Раненые турки остались лежать вокруг и на следующий день умерли. Этому невозможно было найти оправдание, как и всей теории войны; но нас трудно было упрекнуть. Мы рисковали жизнью в снежной буре (охлаждение победы тянуло нас вниз), чтобы спасать наших товарищей, и если мы взяли за правило не терять арабов ради уничтожения даже многих турок, тем меньше могли мы это делать ради их спасения.
На следующий день, и на следующий за ним день, снег шел еще гуще. Погода заперла нас, и, пока шли монотонные дни, мы потеряли надежду действовать. Мы могли бы по следам победы пройти через Керак, напугав турок слухами до самого Аммана; на деле же наши потери и труды ничего не принесли, кроме рапорта, который я послал в британский штаб Палестины для потребления штабных. Он был написан ради низменного эффекта, наполнен кривыми усмешками и мнимой простотой, и придал мне в их глазах вид скромного дилетанта, старающегося по мере сил подражать великим образцам, а не того клоуна, что косился на них, когда они шли под барабанный бой, с Фошем в качестве дирижера, по проторенной дороге кровопролития, прямо к Клаузевицу. Как и битва, этот рапорт был почти явной пародией на использование правил. Штабу она понравилась, и они, по простоте душевной увенчав насмешку, предложили украсить меня орденом в честь этой победы. Какое множество наград сияло бы на груди нашей армии, если бы каждый мог без свидетелей писать рапорты по своему усмотрению!
Глава LXXXVII
Единственной пользой от Хезы был, таким образом, урок для меня. Никогда более мы не вступали в схватку, даже смеха ради, даже при верных шансах. На самом деле три дня спустя наша честь была частично восстановлена хорошим, серьезным делом, что мы провели с Абдуллой эль Фейром, который разбил лагерь подле нас, на райском южном берегу Мертвого моря, на равнине, обильной ручьями прекрасной воды и богатой растительностью. Мы послали ему вести о победе и план набега на порт Керак на озере, чтобы разбить флотилию турок.
Он выбрал около семидесяти конников из бедуинов Беершебы. Они проскакали в ночи по отлогим холмам Моаба и по кромке моря до самого турецкого поста, и серым утром, когда видимость была достаточной для галопа, они вырвались из своей рощицы к моторному катеру и парусным лихтерам, стоявшим на якоре в северной бухте, а ничего не подозревающие команды спали поблизости на берегу или в шалашах.
Эти команды были из турецкого флота, не подготовлены к сражениям на суше, тем более с кавалерией: их разбудил только цокот копыт наших лошадей в безудержной скачке, и все дело закончилось сразу же. Шалаши спалили, припасы разграбили, корабли увели в открытое море и затопили. Затем, без единой потери и с шестьюдесятью пленными наши люди, похваляясь, поскакали назад. Сейчас двадцать восьмое января — а мы уже достигли нашей второй цели, то есть остановки движения по Мертвому морю, двумя неделями раньше, чем обещали Алленби.
Третьей целью было устье Иордана под Иерихоном, к концу марта, и это была определенная перспектива; но погода и отвращение перед трудностями парализовали нас с кровавого дня под Хезой. Дела в Тафиле были поправлены. Фейсал прислал нам боеприпасы и пищу. Цены снизились, когда люди стали доверять нашей силе. Племена вокруг Керака, ежедневно сообщаясь с Зейдом, собирались присоединиться к нему с оружием в руках, как только он выступит.
Именно этого, однако, мы не могли сделать. Зима загнала вождей и бойцов в деревню, сбив их в кучу в тусклой праздности, и советы выступать стоили мало. Действительно, сам Разум застыл на этом пороге. Дважды я порывался идти по заснеженному плато, под ровной поверхностью которого несчастные мертвые турки, под ворохами коричневых задубевших одежд, были укрыты снегом; но живому здесь было нестерпимо. Днем немного моросило, а ночью примораживало. Ветер резал кожу: пальцы теряли хватку и немели: щеки дрожали, как сухие листья, пока и дрожать уже не могли, застывая в болезненном оцепенении.
Выступить в путь по снегу на верблюдах, животных исключительно неловких на скользкой земле, значило отдать себя на милость немногих конников, что захотели бы на нас напасть, и, пока тянулись дни, даже эта последняя возможность была отброшена. Овес в Тафиле кончался, и наши верблюды, уже отрезанные погодой от естественного пастбища, теперь были отрезаны и от искусственной пищи. Нам пришлось отвести их в Гор, где положение было лучше — за день пути до нашего жизненно важного гарнизона.
Гор располагался хоть и далеко от извилистой дороги, не напрямую, но всего за шесть миль отсюда и в полной видимости, в шести тысячах футов под нами. Солью на раны было нам зрелище этого близкого к нам зимнего сада внизу, у озера. Мы были заперты во вшивых домах из холодных камней, нам не хватало топлива, не хватало пищи, мы были привязаны к улицам, как в сточных канавах, среди снежных бурь, в слякоти и под ледяным ветром; а там, в долине, солнце сияло над весенней травой, усыпанной цветами, где паслись стада, и воздух был таким теплым, что люди ходили без покрывал.
Мне выпал лучший жребий, чем большинству, потому что Зааги нашел нам пустой недостроенный дом с двумя нормальными комнатами и двором. Мои деньги обеспечили топливо и даже зерно для наших верблюдов, которых мы держали в укрытии в углу двора, где Абдулла, любитель животных, чистил их и, приучая к их именам, обучал брать мягкими губами хлеб у него изо рта, как бы целуясь, когда он их подзывал. И все же это были несчастливые дни, поскольку развести костер — это означало давиться зеленым дымом, а в оконных рамах были только ставни, которые мы кое-как смастерили сами. Сквозь глиняную крышу просачивалась вода, и блохи устраивали сборища по ночам на каменном полу, радуясь свежему мясцу. Нас было двадцать восемь человек в двух крошечных комнатах, провонявших нашим кислым запахом.
У меня в седельной сумке была «Смерть Артура». Это умеряло мое отвращение. У моих людей остались только физические ресурсы; и, запертые в бедственном положении, они становились грубее. Их недостатки, в обычное время скрытые расстоянием, теперь наталкивались на меня, вызывая гнев, а царапина на бедре мерзла, раздражая меня, когда болезненно пульсировала. День ото дня между нами нарастало напряжение, по мере того как наше положение становилось все более отвратительным, более животным.
Наконец Авад, дикий шерари, поссорился с маленьким Махмасом; вмиг скрестились их кинжалы. Остальные растащили их, не допустив трагедии, и дело обошлось царапинами: но был нарушен главнейший закон охранников; и как пример, так и вина были вопиющими, поэтому все столпились в дальней комнате, где начальники тотчас же исполнили приговор. Однако резкие удары кнута Зааги были слишком жестокими для моего опытного воображения, и я остановил его, прежде чем он как следует разошелся. Авад, что пролежал без звука в течение всей экзекуции, когда его освободили, медлен