но сполз на колени и со связанными ногами, мотая головой, заплетающимися шагами ушел на свое место.
Теперь была очередь Махмаса, мальчишки с твердыми губами, острым подбородком, выступающим лбом, глазами-бусинками, близко посаженными, что придавало ему вид неописуемого нетерпения. Он не принадлежал, строго говоря, к моей охране, а был погонщиком верблюдов; его способности стояли значительно ниже его самомнения, и постоянно уязвленная гордость делала его непредсказуемым и опасным в компании. Если его побеждали в споре или высмеивали, он мог выхватить маленький кинжал, который всегда был у него наготове, и пронзить им своего друга. Теперь он забился, оскалившись, в угол, и клялся сквозь слезы посчитаться с теми, кто его обидит. Арабы, считая выносливость венцом мужественности, не разделяют ее на физическую и моральную, и не делают скидки на нервы. Поэтому слезы Махмаса приняли за страх, и, когда его отпустили, он уполз, посрамленный, прятаться в темноте.
Мне было жаль Авада: его твердость меня устыдила. Еще больший стыд я почувствовал, когда назавтра, на рассвете, я услышал нетвердые шаги во дворе и увидел, как он пытался исполнять свои обязанности по уходу за верблюдами. Я позвал его и подарил украшенный головной платок в награду за преданную службу. Он шел ко мне жалкий, угрюмый, съежившись в ожидании нового наказания: перемена моего поведения его сломила. Днем он уже распевал песни, счастливее, чем обычно, потому что нашел в Тафиле дурака, который отвалил ему за мой подарок четыре фунта.
Мы, сосредоточенные на недостатках друг друга, испытывали такое нервное напряжение, что я решил разделить отряд и лично отправиться на поиски дополнительных денег, которые пригодятся нам при хорошей погоде. Зейд потратил первую часть суммы, отложенной на Тафиле и Мертвое море — частично на оплату, частично на поставки и награды победителям в Сейль Хеза. Где бы ни разместилась потом наша передовая, нам нужно будет принимать и оплачивать свежие силы, потому что лишь местное население знает свои земли с закрытыми глазами, к тому же лучше всех сражаются те, кто защищает от врага свои дома и посевы.
Джойс мог устроить, чтобы мне прислали деньги, но в этом сезоне это было нелегко. Вернее всего было отправиться самому, и к тому же приличнее, чем оставаться среди постоянной вражды и непотребства в Тафиле. Итак, пятеро из нас вышли в день, который собирался быть чуть яснее, чем обычно. Мы довольно быстро поспели в Решидийе, и, пока взбирались в седло, сразу оказались выше облаков при слабом солнечном свете.
Днем погода снова испортилась, ветер с севера и с востока усилился, и мы пожалели, что оказались на голой равнине. Когда мы перешли вброд поток реки в Шобеке, пошел дождь, сначала страшный ливень, потом монотонный, вода стекала по нашим левым плечам и, казалось, закрывала нас от сурового ветра. Там, где струи дождя ударялись о землю, они разбивались в белую пыль, как из пульверизатора. Мы шли вперед без отдыха, уже после заката, понукая наших дрожащих верблюдов, то и дело скользя и падая, через грязные долины. Мы делали почти по две мили в час, несмотря на трудности, и продвижение стало таким захватывающим и непредсказуемым, что уже это нас согревало.
Я собирался ехать всю ночь: но под Одрохом туман накрыл нас низкой завесой; облака поверх него, как лохмотья покрывала, плясали в высоком, безмолвном небе. Казалось, что перспектива меняется так, что далекие холмы казались маленькими, а ближние холмики — крупными. Мы слишком отклонились вправо.
Эта земля в открытой местности, хоть и твердая на вид, проламывалась под нашим весом, и наши верблюды на каждом шагу проваливались на четыре-пять дюймов. Бедные животные весь день мерзли и так часто шлепались, что были все в синяках, поэтому неохотно шли на новые трудности. Они спешили мелкими шагами, резко останавливались, оглядывались или пытались броситься в сторону.
Мы предупреждали их желания и вели их вперед, пока не встретили на своем пути вслепую скалистые долины с ломаной линией горизонта, темные справа и слева, а спереди явно были холмы — там, где им быть не полагалось. Снова начало морозить, и камни долины, похожие на плиты, заледенели. Двигаться дальше по неверной дороге в такую ночь было безумием. Мы нашли большое обнажение породы на скале. За ней, где должно было быть укрытие, мы сбили верблюдов плотной кучей, хвостами к ветру; если бы ветер дул им в морды, они могли бы умереть от холода. Мы свернулись за ними, надеясь согреться и выспаться.
Согреться мне, во всяком случае, не удалось, и вряд ли удалось выспаться. Я задремал только один раз и очнулся от чувства, что кто-то медленно гладит меня по лицу. Я открыл глаза посреди ночи, бледной от больших, мягких снежных хлопьев. Они падали минуту или две, затем пошел дождь, а затем — еще приморозило; я сжался в комок, чувствуя боль во всем теле, но не в силах двинуться до рассвета. Рассветало неохотно, но нам и того было достаточно; перекатившись в грязи, я увидел, как мои люди, завернутые в покрывала, потерянно жались к бокам животных. У каждого на лице было написано скорбное выражение покорного отчаяния.
Эти четверо были с юга, страх перед зимой подкосил их еще в Тафиле, и они собирались отдохнуть в Гувейре, пока опять не потеплеет; но здесь, в тумане, они вбили себе в голову, как верблюды-самцы, что близится их смертный час: и, хотя гордость мешала им жаловаться на это, всем своим видом они показывали, что приносят жертву ради меня. Они не говорили ни слова и не двигались. Чтобы поднять с места заупрямившегося верблюда, под ним разводят медленный огонь; я же взял за вихры самого малорослого из этих болванов и доказал ему, что кое-какие чувства в нем еще сохранились. Остальные поднялись на ноги, и мы подтолкнули наших закоченевших верблюдов. Единственной нашей потерей был мех с водой, примерзший к земле.
Когда рассвело, горизонт сильно приблизился, и мы увидели, что правильная дорога лежит в четверти мили слева от нас. По ней мы пробирались пешком. Верблюды были слишком измотаны, чтобы выдерживать наш вес (все, кроме моего, умерли после этого похода), и глинистое дно было таким грязным, что мы сами поскальзывались и падали, как они. Однако помогала та же уловка, что и в Дераа — расставляя пальцы ног и погружая их в грязь на каждом шагу, мы всей группой продвигались вперед, цепляясь друг за друга и поддерживая.
Воздух был таким холодным, чтобы заморозить все, что только можно, но нет: ветер, переменившийся за ночь, дул в нас с запада, мешая своими порывами. Наши покрывала раздувались и хлопали вокруг, как паруса. Наконец мы стащили их с себя, и идти стало легче, мы плотно закутались в рубашки и завернули их края, чтобы они не хлопали на ветру. Направление ветра было видно нам по белому туману, который они несли через холмы и долину. Руки у нас закоченели и потеряли чувствительность, так, что мы узнавали о царапинах по красным следам среди облепившей руки грязи; но все остальное тело не так промерзло, и мы часами дрожали под каждым шквалом. Мы поворачивались, чтобы ветер приходился на неповрежденные бока, и натягивали рубашки, чтобы хоть как-то себя прикрыть.
К концу дня мы покрыли десять миль к Аба эль Лиссан. Люди Мавлюда ушли, и никто нас не приветствовал, что было хорошо — ведь мы были грязными и жалкими, как облезлые кошки. Затем дорога стала легче, последние две мили до вершины Штара застыли, как железо. Мы снова сели на верблюдов — из раздувающихся ноздрей животных вырывался белый пар — и поскакали к первому чудесному проблеску равнины Гувейра, теплой, красной и удобной, насколько было видно сквозь просветы в облаках. Облака странным образом, как штукатурка, покрывали впадину, отрезая середину неба ровной творожистой массой на уровне вершины холма, где мы стояли, мы целыми минутами удовлетворенно смотрели на них. С каждым мигом клочок этой кудрявой морской пены отрывался и отбрасывался к нам. На стене скал мы чувствовали, как он окатывает наши лица и, отворачиваясь, видели белый снег, разрываемый в клочья о твердый гребень, исчезавший, когда он распадался морозными зернами или струями воды на торфяной почве.
Подивившись на небо, мы соскользнули вниз и весело побежали по тропе к сухому песку в спокойном мягком воздухе. Но это было не так приятно, как мы надеялись. Боль от того, что наши ноги и лица снова ощутили прилив крови, была мучительнее, чем при отливе, и мы почувствовали, что ноги наши разбиты и ободраны камнями почти до костей. В заледеневшей грязи мы этого не чувствовали, но эта теплая, соленая земля оживила наши раны. В отчаянии мы взобрались на наших печальных верблюдов и дотолкали их палками до Гувейры. Однако перемена принесла им радость, и они довезли нас до места, неспешно, но благополучно.
Глава LXXXVIII
Праздные ночи, целых три, в палатках у бронемашин в Гувейре были прекрасны; было с кем поговорить — Алан Доуни, Джойс и другие; было чем похвастаться — Тафиле. И все же друзья были немного опечалены моим везением, так как их великая экспедиция с Фейсалом две недели назад, чтобы сокрушить Мудоввару, обернулась неудачно. Отчасти это была вечная проблема сотрудничества регулярных войск с иррегулярными, отчасти — вина старого Мохаммеда Али эль Бейдави, который, получив командование над бени-атийе, пришел с ними к водопою, крикнул: «Привал!» и сидел там два месяца, потакая вспышке гедонизма среди арабов, делавшей их беспомощными рабами плотских желаний. В Аравии, где не было никаких излишеств, люди всегда были подвержены искушению необходимых вещей. Каждый кусочек, который они клали в рот, если не остерегаться, мог стать роскошью. Это могли быть такие простые вещи, как проточная вода или тенистое дерево — редкость и непомерное употребление превращали их в соблазн. Их история наполнила мне Аполлония[110]: «Прочь, вы, люди Тарса, сидящие на вашей реке, как гуси, упиваясь ее белой водой!»
Потом мне пришли из Акабы тридцать тысяч фунтов золотом, а с ними — моя верблюдица кремовой масти, Водейха, лучшая из оставшихся у меня. Она была выращена у атейба и выиграла многие гонки для своего прежнего владельца; к тому же она была в прекрасной форме, упитанная, но не слишком, подушечки ее ног были закалены долгими переходами по кремнистым землям севера, и ее шерсть была плотной, как коврик. Она была невысокой и на вид тяжеловесной, но понятливой и мягко шла под седлом, поворачиваясь влево или вправо, когда с нужной стороны постукивали по луке седла. По