На закате снегопад прекратился: мы уже спускались к реке Шобека и видели коричневую дорогу, петляющую над противоположным холмом к деревне. Я попробовал срезать путь, но замерзшая корка на грязных берегах обманула меня, и я провалился сквозь тонкий лед (острый, как нож) и увяз так глубоко, что испугался провести так всю ночь, наполовину внутри, наполовину снаружи, в слякоти, или же полностью внутри, чтобы умирать в чистоте.
Водейха, умное животное, отказалась шагнуть в трясину, и теперь стояла в растерянности на твердом краю и серьезно смотрела, как я барахтаюсь в грязи. Однако мне удалось, держа в руке уздечку, заставить ее подойти поближе. Тогда я внезапно бросился за ее хлюпающим по грязи хвостом и, цепляясь изо всех сил, ухватился за ее щетки. Она испугалась и отпрянула назад, вытащив меня. Мы с ней проползли дальше по дну в безопасное место, и там разошлись: затем я осторожно сел в ручей и смыл с себя тяжелую налипшую глину.
Дрожа, я снова взобрался в седло. Мы перешли хребет и спустились по основанию в форме конуса, венец которого был кольцевой стеной старого замка Монреаль, выглядевшего благородным в ночном небе. Меловые скалы были твердыми, был легкий морозец, снег лежал глубиной на фут с каждой стороны извилистой тропы, которая взбиралась вверх по холму. Белый лед отчаянно трещал под моими босыми ногами, когда мы приблизились к воротам; где, чтобы вступить, как положено, я забрался назад в седло, на терпеливую спину Водейхи. Сразу же я пожалел об этом, потому что, только дернувшись в сторону и пригнувшись к ее шее, я смог избежать столкновения со сводом арки, когда верблюдица кинулась туда, почти что в ужасе перед этим странным местом.
Я знал, что шериф Абд эль Маин должен быть еще в Шобеке, и смело поехал по безмолвной улице в пронзительном свете звезд, игравшем на белых сосульках, в тени, лежащей под ними, на скалах, на заснеженных крышах и на земле. Верблюдица нерешительно остановилась перед ступеньками, спрятанными под толстым слоем снега: но я не заботился об этом, достигнув своей цели, к тому же на такое пушистое одеяло можно было спокойно падать. На перекрестках я выкрикивал пожелания доброго вечера прямо в темноту; и через минуту услышал хриплый голос, призывающий Бога, через толстую мешковину, которая закрывала бойницу низкого дома справа от меня. Я спросил, где Абд эль Майеин, и получил ответ, что он в доме правительства, у дальнего конца стены старого замка.
Прибыв туда, я снова позвал. Дверь распахнулась, и облако дымного света беспокойно заклубилось оттуда, крутясь от пылинок, сквозь которые виднелись черные лица людей, желающих знать, кто я. Я дружески приветствовал их по именам, сказав, что пришел съесть барана с их хозяином; тут с удивленными криками выбежали рабы и освободили меня от Водейхи, которую отвели в дымное стойло, где жили сами. Один из них зажег мне пылающий брус над камнем за лестницей к двери дома, и между другими слугами, по извилистой тропке, на которую капала вода с разбитой крыши, повел в крошечную комнату. Там на ковре лицом вниз лежал Абд эль Маеин, дыша воздухом, там, где было меньше всего дыма.
У меня тряслись ноги, так что я свалился рядом с ним и с радостью принял то же положение, чтобы избежать удушливого дыма от дров, пылающих в медной печке и стреляющих искрами в бойницу мощной внешней стены. Он искал, чем бы мне прикрыться, пока я стаскивал с себя одежду и развешивал ее сушиться перед огнем, который меньше утомлял глаза и горло, когда выгорал до красных угольков. Тем временем Абд эль Майиин хлопнул в ладоши, чтобы скорее подавали ужин, и поставил на стол «фаузан» (чай по-харитски, названный так в честь его родственника, правителя его деревни), горячий и со специями, пока не внесли ягненка, сваренного с изюмом в масле.
Он объяснил, благословив блюдо, что на следующий день им придется голодать или грабить, поскольку у него здесь две сотни людей, нет ни пищи, ни денег, а его посланников к Фейсалу задержал снег. На это я тоже хлопнул в ладоши, чтобы принесли мои седельные сумки, и презентовал ему пятьсот фунтов, пока не придет его субсидия. Это было хорошей платой за пищу, и мы очень повеселились над моей причудой ехать одному, зимой, везя в багаже более сотни фунтов золотом. Я повторил, что Зейд, как и я, в стесненных условиях, рассказал о Сердже и Рамейде с арабами. Глаза шерифа потемнели, и он взмахнул палкой. Я стал оправдывать их неудачу тем, что холод меня не беспокоит, поскольку в Англии такая погода стоит почти круглый год. «Боже сохрани!» — сказал на это Абд эль Муйеин.
Через час он извинился и ушел, потому что недавно женился в Шобеке. Мы поговорили об их браке, целью которого было зачатие детей; я возражал, цитируя старика Дионисия из Тарса.
Они были потрясены, узнав, что он шестьдесят лет прожил в безбрачии и относился к воспроизводству так же, как к испражнению — всего лишь неизбежные телесные процессы; они повторяли мне заповедь чтить родителей. Я спросил, как они могут с радостью смотреть на своих детей, воплощенное доказательство их совершившейся похоти? Я предложил им представить, что думают дети, видящие, как, подобно червяку, выползает из матери нечто окровавленное, слепое, и это — они сами! Это прозвучало для них отличной шуткой, и потом мы завернулись в ковры и уснули в тепле. Блохи пошли на нас стройными рядами, но моя нагота, защита от вшивой постели, сдержала их осаду, и укусы не беспокоили меня, потому что я слишком устал.
Утром я поднялся с раскалывающейся головой и сказал, что должен ехать дальше. Нашли двоих людей, чтобы сопровождать меня, хотя все в один голос говорили, что мы не доберемся до Тафиле этой ночью. Однако я думал, что хуже, чем вчера, уже не будет; итак, мы боязливо скатились вниз по быстрой тропе на равнину, через которую тянулась римская дорога, с поваленными столбами, надписанными знаменитыми императорами.
С этой равнины двое малодушных ускользнули от меня к своим товарищам в замок. Я продолжал путь, то залезая на верблюда, то слезая, как и прошлым днем, хотя сегодня вся дорога была слишком скользкой, кроме античной мостовой, последнего отпечатка имперского Рима, когда-то игравшего такую же роль, как и турки (правда, намного тоньше) по отношению к обитателям пустыни. По ней я мог ехать верхом: но мне приходилось идти вброд через канавы, где ручьи за четырнадцать веков размыли края дороги. Пошел дождь, и я промок, а потом задул ледяной ветер, и я застыл в броне из белого шелка, как театральный рыцарь или как свадебный торт, сильно заледенев.
Мы с верблюдицей пересекли равнину за три часа — чудесный переход, но наши трудности не закончились. Как и говорили мои проводники, лежал снег, и он полностью скрывал тропу, вьющуюся вверх между стенами и канавами, между перепутанными кучами камней. Мне стоило бесконечных усилий обогнуть первые два угла. Водейха, которой надоело идти по колено в бесполезном белом веществе, заметно поникла. Однако она преодолела еще один крутой отрезок, но не заметила края тропы на обрыве. Мы вместе свалились с высоты восемнадцати футов в сугроб замерзшего снега на ярд глубиной. После падения она, всхлипывая, поднялась на ноги, и тихо стояла, дрожа.
Когда верблюды-самцы так упирались, они стояли на месте целыми днями, до самой смерти, и я боялся, что даже верблюдица достигла своего предела. Я потянулся к ее шее и попытался вытянуть ее, но напрасно. Затем я потратил много времени, подпихивая ее сзади. Я взобрался в седло — она села, я соскочил, поднял ее и подумал, что, может быть, глубокий сугроб не дает ей идти. И вот я выкопал для нее отличную дорожку, в фут шириной и три фута глубиной, длиной в восемнадцать шагов, пользуясь вместо инструментов босыми ногами и руками. Сверху снег так заледенел, что только всем своим весом я мог сначала проломить его, а затем рыть. Корка была острая, резала мне запястья и лодыжки, пока с них не потекла кровь, и дорожка была разлинована розовыми кристаллами, похожими на очень бледную мякоть арбуза.
Потом я вернулся к Водейхе, терпеливо стоящей на месте, и влез в седло. Она пошла легко. Мы выбрались оттуда бегом, и она шла так быстро, что этим броском добралась вправо от теснины, назад на нормальную дорогу. По ней мы осторожно двигались вверх, я шел пешком, прощупывая палкой тропу или копая новые проходы, когда сугробы были глубокими. За три часа мы взошли на вершину и обнаружили, что ветер расчистил западный склон. Итак, мы сошли с пути и спускались неверными шагами по очень неровному гребню, глядя вниз на домики деревни Дана, выстроенные в шахматном порядке, в солнечной Арабе, светлой и зеленой, в тысячах футов под нами.
Когда хребет больше не служил нам, мы продолжали свой тяжелый труд, и наконец Водейха застыла снова. Дело становилось серьезным, так как близился вечер; вдруг я осознал, что я совсем один, и если ночь застигнет нас беспомощными на этой вершине, Водейха умрет, а это было очень благородное животное. И к тому же — солидный запас золота, а я не был уверен, можно ли даже в Аравии оставить шесть тысяч соверенов на ночь у дороги с печатью владельца. Поэтому я отвел ее назад на сто ярдов по нашему проторенному пути, сел в седло и направил ее на берег. Она послушалась. Мы прорвались через северную губу, что смотрела на сенуссийскую деревню Рашидийя.
Эта поверхность холма, закрытая от ветра и открытая солнцу весь день, подтаяла. Под поверхностью снега лежала сырая и грязная земля, и когда Водейха на всем скаку вышла на нее, ноги ее разъехались, и она растянулась плашмя. Теперь на ее хвосте (а я все еще был в седле), мы соскользнули вниз на сто футов. Хвост, видимо, пострадал (под снегом были камни), потому что, выйдя на ровное место, она беспокойно заворчала и замотала им, как скорпион. Потом она поскакала со скоростью десять миль в час по грязной дороге к Рашедийя, скользя и ныряя: а я в ужасе цеплялся за луку седла, боясь упасть и переломать все кости.
Толпа арабов, людей Зейда, прикованных здесь ненастьем на пути к Фейсалу, выбежали, услышав ее громогласное приближение, и закричали от радости, видя такое выдающееся вступление в деревню. Я спросил, что у них нового; они сказали мне, что все хорошо. Тогда я снова сел в седло, последние восемь миль до Тафиле — и я отдал Зейду его письма, деньги и радостно отправился в постель… вторую ночь в безопасности от блох.